— Чудь… — немеющими губами пробормотал я. — Здесь было чудское городище… Я правильно догадался?
— Судить и догадываться — дело обывателей, — сказал Голос. — Дело знающих — знать истину. Сразу видно, что ты не читал труды историков… Ты никогда не задумывался, почему в нашем городе так редко проводятся археологические раскопки? Пермь стоит на холмах, а чудь ой как любила холмы! Городища строились на высоких местах, скаты искусственно делались круче; у подножия горы с одной стороны всегда болото, с другой — река или озеро. Плюс тройная система валов — от одного обрыва к другому. Вот такие дела. И чудь не строила свои селения где попало, их городища не стоят особняком; напротив, они всегда кучкуются вместе, одно от другого отстоит на пять-десять вёрст, не больше. Так что здесь, чувак, была целая группа городищ.
— Откуда ты всё это знаешь?
— Мне дозволено, — печально, как мне показалось, отозвался Голос.
Я вздрогнул и промолчал.
Тут мы как раз вскарабкались на холм, и перед нами открылся вид на Каму.
Наконец-то повеяло ветерком. Вниз по течению спешил речной трамвайчик, ему навстречу неторопливо двигались белый катер типа «Ярославец» и пара-тройка моторных лодок. По правую руку от меня до самого речного вокзала тянулась закованная в гранит набережная с фигурками отдыхающих, по левую застыли разноцветные башни подъёмных кранов грузового порта; один лениво двигался, суставчатый ажурный, лёгкий и одновременно с тем массивный, как гигантский богомол. Рядом, у старого сварного причала, был ошвартован сухогруз.
Меня всегда поражала в Перми её странная планировка, которая как будто избегает главной достопримечательности города — реки. Обычно прибрежные города развёрнуты к своим водоёмам лицом, это их самый выигрышный вид. Пермь же, наоборот, повёрнута к Каме совсем другим местом: заводы, склады, порт… Разве что несколько церквей находятся поблизости. Упомянутая набережная построена уже в советское время, в 60-е годы XX века. Почему Пермь боится Камы, я никогда не задумывался. Возможно, страх водил рукой проектировщиков чисто интуитивно. Я уже упоминал о подземельях. В самом деле, почему пермские купцы строили дорогостоящие подземные коммуникации, вместо того чтобы возить товары по дорогам, убедительного объяснения нет. Самая разбитая дорога всё равно стократ дешевле каменного туннеля. Может, это была общепринятая практика, только ничего подобного в других городах на Волге и Каме нет и никогда не было. Я оглянулся. Собор нерушимой громадой маячил за нашими спинами, упираясь шпилем в небеса, больше похожий на крепость. В некотором роде он ею и был — церкви в старые времена часто служили местом обороны. Но почему первые каменные церкви Перми строились так, словно городу что-то угрожало с реки? А ведь под собором и монастырём тоже находились подземелья, вход в которые был запрещён даже самим монахам. Слухи о прорытом ими подземном ходе под Камой живут столько же, сколько сам город, но зачем он нужен, если до любой границы ехать тысячи вёрст? Наш край — тайга, глухие финские болота, разрушенные Рифейские горы и бесчисленное множество рек, речушек и затерянных в лесах озёр. Куда и от кого спасаться по этим подземным ходам? Да и времена Петра Великого — совсем не то что времена Ивана Грозного…
|
|
— Ты знаешь историю про трёх диггеров? — спросил Голос так неожиданно, что заставил меня вздрогнуть.
|
|
— Трёх диггеров? — переспросил я и невольно сморгнул: у меня перед глазами опять на мгновенье задрожала и «смазалась» картинка. — Ну, слышал какие-то байки…
Собака звякнула цепочкой, посмотрела на меня и снова уставилась на Каму.
— Это не байки, — печально сказал Голос. — Я знал всех троих. Данила, Сашка и Андрей. Рисковые были ребята… В середине девяностых они нашли подземный ход под зоопарком: увидели чугунную решётку, пнули — та рассыпалась. Вот так они туда и полезли, под этот «кафедральный» холм. Сперва в канализацию попали, но в одном месте им кладка не понравилась. Они расшатали — там ход. «Шкуродёр», только по одному пролезть можно. Никто не знает, что они там нашли. Рассказывали после — комнату как будто. Потом что-то увидели, всё побросали и назад рванули, только поздно: первый вылез, второй тоже, а третьего обратно утянуло. Второй ему помочь пытался, и ему что-то ногу поранило. Тем всё и кончилось. Ушли втроём, вернулись вдвоём — один остался под землёй второй, раненый, уехал в Москву и спился, а третий сошёл с ума и сейчас лежит в городской психушке. Вот такиe дела. Был фрукт, стал овощ. Ну как? Весело?
— Не очень, — признался я. — А что там? Языческоe капище?
— Хуже. Намного хуже. Я сейчас попробую объяснить. В русской традиции эти подземные племена зовутся «людьми дивьями», которые были до поры «заклёпаны» в скалах. И чудь ушла не в священную страну — ушла прятать золотые сокровища. Очень похоже на то, что писал Владыка Шамбалы в своих указах: «Когда золото моё было развеяно ветрами, положил срок, когда люди Северной Шамбалы придут собирать моё имущество. Тогда заготовит мой народ мешки для богатства, и каждому дам справедливую долю». Что это за «золото», что должны не пускать в наш мир пограничники гипербореев, о которых упоминал Геродот? Все эти штуки под нами не имеют отношения ни к Чернобогу, ни к язычеству, они гораздо древнее.
|
|
— Ну, знаешь! — усомнился я и снова оглянулся на собор. — Мало ли что упоминал Геродот! При чём тут какая-то Шамбала? Атланты и лемурийцы в древней Перми — это уже слишком, это даже Говарду не снилось.
— Вовсе нет. Думаешь, зря что ли здесь всё время видят всякую аномальщину? — парировал мой собеседник. — Тот же Рерих, видя в небе движущиеся сверкающие шары называл их «знаками Шамбалы».
— Северная Шамбала… — машинально повторил я. — Это типа Россия, что ли? И что будет, если этот «подземный народ» выйдет оттуда? Эпоха всеобщего благоденствия, «золотой век»?
— Нет, — тихо сказал Голос. — Если это случится, настанут Последние Дни. Во всяком случае, для человечества. Впрочем, — добавил он, — скоро уже два с половиной тысячелетия, как «пограничников» нет, а чудь до сих пор не вернулась.
— Может быть, просто время не пришло? — предположил я.
— Если бы всё было так просто! — с горечью ответил он. — Им преграждали дорогу. Раз за разом. Родовая память слишком сильна, чтоб такое забыть. Храмы строились на месте древних капищ, а священники знали своё дело. Рядовое духовенство вряд ли понимало, что к чему, но посвященные всегда, во все времена следили, чтоб оттуда не было прорыва. Как думаешь, зачем здесь монастырь? Ты знаешь, для чего вообще основывают монастыри? Их основная цель — спасение человечества. Потом случилась революция, к власти пришли коммунисты. Вначале, может быть, они как раз такую цель и преследовали — открыть Врата и овладеть «сокровищами Шамбалы». Недаром они снесли и изгадили монастырское кладбище и развенчали собор. Они во многом действовали наудачу, но добились своего — помещения под зоопарком «ожили». Должно быть, когда коммунисты поняли, что натворили, они сами перепугались. Началась грызня, попытка всё вернуть на место, но… институт церкви был уже разогнан, она не могла в такой короткий срок набрать прежнюю силу.
— Но зачем? — спросил я. — Для чего они это делали? Зачем им понадобились эти «сокровища»?
— А давай сыграем в игру! — вдруг предложил Голос вместо того, чтоб ответить. — Я приведу цитату, а ты попробуешь угадать автора, идёт? Слушай: «Низшие народности вымирают при соприкосновении с высшими. Им суждено рано или поздно, послужив человечеству, исчезнуть. Чем полнее будет население Земли, тем строже будет отбор лучших, сильнее их размножение и слабее размножение отставших. В конце концов последние исчезнут для их же блага, так как воплотятся в совершенных формах». Всё, конец цитаты. Давай угадывай. Кто это сказал?
— Понятия не имею, — признался я. — Гитлер? Геббельс?
— Мимо.
— Шопенгауэр?
— Не-а.
— Рерих? — совсем уж наугад предположил я.
— Снова нет. Хотя и близко.
— Неужели Ленин?
— Нет. Сдаёшься?
— Сдаюсь. — Я поднял руки. — Так кто?
— Циолковский, Константин Эдуардович! — с явным торжеством объявил Голос. — Удивлён? А меж тем ничего удивительного. Большевики не просто жаждали власти над миром, они мечтали о том, чтобы карать и миловать «низшие» народы. Им нравилась эта идея — стереть одно человечество и создать другое. Планировалось форсированное выведение новой породы людей, в этом они от нацистов недалеко ушли… Но они просчитались — сила вырвалась и стала бесконтрольна. Тогда они попытались наложить другие печати вместо тех, которые так опрометчиво сорвали. Догадываешься какие?
И он умолк. Я тоже не отвечал. Было над чем поразмыслить.
В самом деле, есть сведения, что большевики всерьёз рассматривали не только проблему достижения бессмертия, но и оживления мёртвых. Профессор-зоотехник Илья Иванов проводил в сухумском заповеднике странные, жуткие опыты, пытаясь вывести помесь человека и обезьяны, — газеты даже призывали добровольцев участвовать в этом эксперименте! Учёный и писатель Александр Барченко в поисках древних источников мистической энергии снаряжал загадочные экспедиции на Кольский полуостров, в Крым и горный Алтай, где общался с колдунами, шаманами и адептами суфизма, и всерьёз готовился к путешествию в Гималаи. Легендарную Шамбалу искал и Николай Рерих, а другой советский подданный, бурят Гомбочжаб Цыбиков, первым из европейцев проник в закрытую для иностранцев столицу Тибета — Лхасу, откуда сумел вывезти ценнейшие трактаты по тибетской медицине и буддизму. Все эти командировки финансировала Коллегия ОГПУ (иначе говоря — ВЧК). Надо сказать, тогдашние органы были полны странных людей — поэтов, мистиков и откровенных авантюристов вроде Глеба Бокия, Константина Владимирова, Карла Шварца или Якова Блюмкина (кстати, участника рериховских экспедиций). Сотрудники института мозга при Мавзолее В. И. Ленина под руководством Бехтерева исследовали телепатию, а в середине 30-х годов был создан Всесоюзный институт экспериментальной медицины, где проводились, в частности, секретные исследования биополя и экстрасенсорных возможностей человека — эти работы велись вплоть до развала Союза.
Но ведь и работники искусства участвовали в этом процессе на равных с идеологами, «красными мистиками» и учёными! Все эти послереволюционные кубисты, лучисты, футуристы, супрематисты — Кандинский, Малевич, Суетин, Чашник и другие — главной своей целью ставили ввести человека в его внутреннее пространство, разрабатывая фактически «образа» и «мандалы» нового времени. Невозможно указать, где находится «место действия» их работ — в открытом ли космосе или в глубине сознания. Лишь на первый взгляд кажется, что на их картинах всё просто. За элементарными геометрическими формами, на которых строили концепцию своего искусства супрематисты, — квадрат, круг, крест — скрывались чётко выстроенная пластическая система и серьёзные математические выкладки. Можно сколько угодно спорить, с позволения властей они это делали или вопреки, но ведь неспроста, наверно, усыпальницу для Ленина — пирамиду по типу египетских в виде вложенных друг в друга трёх кубов — доверили строить супрематисту Щусеву. «Чёрный квадрат» Казимира Малевича был открытой попыткой написать икону, художник даже внёс предложение, чтобы у каждого советского человека дома был такой квадрат или целый куб коммунистического «алтаря». Мистическая геометрия супрематистов имела много общего с религиозными практиками: эта обращённость к реальности через обращённость внутрь оказывается, так или иначе, сродни молитвенному состоянию. И разве странно после этого, что самый яркий их представитель — Родченко долгое время жил и творил в Перми?
Остается вопрос: к какой реальности они пробивались?
Нет сомнений, что оригинальный, первый «Чёрный квадрат» — плод долгой, обстоятельной работы: если присмотреться к нему, то сквозь мелкие трещинки можно различить слои других красок — красной, розовой, зелёной… По свидетельствам современников, Малевич, написав его, сам был потрясён настолько, что несколько дней потом не мог ни есть, ни спать. Сам он считал «Чёрный квадрат» вершиной всего и впоследствии ещё три раза покорил эту «вершину», создав три копии. Но вот что странно: другая, похожая картина Малевича — красный квадрат — носит совершенно определённое название: «Художественный реализм крестьянки в двух измерениях»! Чей же портрет он пытался написать в первом случае, когда из-под его кисти вышла самая скандальная картина современности? Даже странно, что никто до сих пор не пытался просветить её рентгеном.
Было о чём задуматься и мне. Фотоаппарат Михалыча дал сбой, когда тот нацелил его на мою спутницу, на полароидном снимке у Игната тоже была чернота. И я уже упоминал, как трудно было удержать лицо Тануки в памяти; захоти я написать её портрет, не знаю, что бы вышло.
Тут меня совершенно неожиданно настигло ещё одно соображение. Погибший в конце 80-х музыкант Виктор Цой помимо прочих талантов был ещё и художником. Даже непрофессионал, увидев его работы, сразу скажет, что он тяготел к авангарду. Оформление поздних альбомов «Кино» — «Группа крови», «Последний герой», «Звезда по имени Солнце» — триумф супрематизма, а обложка последнего диска представляет собой чёрный квадрат.
— Они пытались искусством заменить религию, — предположил я. — Так?
— «Новое искусство» их тоже не спасло, — сказал Голос. — Вслед за первыми годами шли тридцатые, а с ними — тотальный соцреализм. Коммунисты создали новую «систему обороны» взамен прежней, самую прямолинейную из всех возможных — узаконенную систему жертвоприношений. Она тоже «латала дыры»… Эта энергия собиралась в единых центрах, и сеть таких «маяков», «менгиров» покрывала весь город.
— Башни! — внезапно осенило меня. Ах, Михалыч, Михалыч, вот на что он мне пытался намекнуть! — Это ты про наши башни?
— Не только «наши», — возразил Голос. — В Питере и ещё в нескольких городах тоже повсеместно возводили здания с башенками. Строительство шло колоссальными темпами, все очень торопились. Пятилетки, индустриализация, лагеря… В Москве вообще пытались возвести тотальную защиту — знаменитую систему «Девяти Советских Небоскрёбов». Правда, успели возвести только семь. Между прочим, самый большой небоскрёб — Дворец Советов хотели построить на месте храма Христа Спасителя.
— Но кто ею руководил, этой «системой подавления»?
— А где у нас в городе самая большая башня? — ехидно вопросил Голос.
И вдруг я понял: ну конечно «Башня смерти»! — каменная громада на Комсомольской площади, в самой высокой точке города, странное здание с высоким шпилем и четырьмя «привидениями» по углам.
Иначе говоря — городская штаб-квартира Органов Внутренних Дел.
— Ни фига себе… — только и смог сказать я.
— На Земле есть места выхода Силы, — продолжал тем временем Голос. — Где-то их больше, где-то меньше, но они есть везде. Даже в Антарктиде. А Урал — мифическая часть России. Подземелья, подобные этому, — это «слабые звенья», точки прорыва между мирами. И за ними не что-то определённое, конкретное, а целый набор противоположных возможностей. Можно уничтожить человечество. Можно сотворить новое. За право владения этими местами тысячелетия ведётся скрытая борьба. Ты знаешь, сколько разных сект в Перми и области? Вижу, что знаешь. В девяностые, как раз когда ребята сунулись под холм, как раз произошёл такой «прорыв». Им не повезло. Просто не повезло.
— Послание «махатм»… — пробормотал я.
— Ох уж эти мне махатмы… — вздохнул Голос. — Да. Именно. Тогда как раз окончательно рухнул коммунистический режим. Всё было забыто. А власть развращает. Милиция и прочие органы превратились только в аппарат подавления, без цели, без идеи. Система пошла вразнос, сотрудники погрязли в самолюбовании и чиновном свинстве. Прессовать инакомыслящих, неформалов, стало традицией. Зачем строили пермские башни — все уже забыли. Только чудом тогда эту угрозу удалось остановить.
— Как удалось? Кому? Если церковь и эти… потеряли власть?
— А ты припомни, сколько известных людей ушло, погибло в те годы! А сколько продолжает уходить сейчас? Ты вообще хоть немного задумывался, какая злая сила делает Пермь небезопасной для художников, поэтов, музыкантов и вообще — творческих людей? Если древний народ убежал от «белого царя», но пригрозил вернуться, кто-то должен стоять на месте ариев — исчезнувших гиперборейских пограничников. Двери тьмы, оставленные без охраны, могут отвориться в любую минуту. Как думаешь, что оттуда придёт?
— Я думал, чудское «золото» — это просто такой символ. Метафора знания.
— «Можно найти песок золотой, — процитировал Голос, — можно найти драгоценные камни, но истинное богатство придёт лишь с людьми Северной Шамбалы, когда придёт время послать их». Это Рерих. Он тоже грезил о знаниях. Кстати, он считал, что скоро явится «герой Гессар-хан», новое воплощение которого произойдёт в Северной Шамбале. Так и писал: «Гессар-хан вооружён громовыми стрелами, и сужденное войско скоро готово выйти из заповедной страны на спасение мира». В Северной Шамбале он якобы объединит своих соратников и вождей, сопровождавших его в прошлой жизни. Они все также воплотятся в Шамбале, куда их привлечёт «таинственная мощь их владыки и голоса, которые слышимы лишь посвященным». Зацени, а? «Таинственная мощь»! «Таинственные голоса»! Тебе это ничего не напоминает?
— Право, не знаю, — заколебался я. — Впрочем… Всё это здорово похоже на библейские предания о воцарении Антихриста.
— «К Богу можно прийти через Рай, можно прийти через Ад», — процитировал Голос кого-то. — Через Ад — быстрее. «Кто ищет скорейший путь, тот идёт через Ад».
Он умолк. Мне тоже было нечего сказать. Я поглядел на браслет на руке, на цепь и, наконец, на собаку, которая, оказывается, смотрела на меня и, казалось, внимательно прислушивалась к разговору.
— А кто эти собаки? — спросил я, задрав голову к небу, будто так мой собеседник мог лучше меня слышать. — Кто они такие?
Но Голос не ответил мне. Впрочем, этого не требовалось — я и сам уже знал, кто они: сторожевые псы гиперборейцев, посланники исчезнувшей цивилизации, проводники тех избранных, которым суждено уйти раньше других, чтобы занять место древних стражей и не дать вернуться в этот мир посланцам тьмы. Я знал это.
Я всегда это знал.
И мы знаем, что так было всегда:
Тот судьбою больше любим,
Кто живёт по законам другим
И кому умирать молодым…
Двадцатилетней давности прорыв на шахте и рождение девочки в Березниках, что связывало их? Что произошло тогда? Какой «заградотряд» сумел остановить вторжение? Сколько их погибло там, «развоплотилось», и скольким одарённым людям было суждено потом занять их место? Какая сила коснулась, вошла в эту девушку и что удержало её, если она так отчаянно цеплялась за жизнь, что не дала чёрной посланнице себя увести, сумела подружиться с нею, приручить и сделать частью себя? Постоянно включённый ходячий «детектор» талантов, одарённых личностей, «мастер подключения» и проводник отсюда… Чёрт меня подери, эта девочка сама не осознавала, кто, вернее, что она такое и почему её жажда тепла и любви постоянно оборачивается такими трагедиями…
Надо сказать ей, подумал я, закрывая глаза. Надо непременно ей об этом сказать. Она справится. Она сможет. Наверное, это не так сложно при её-то возможностях. Но… Она не должна быть при этом одна. Если б с ней был кто-то ещё, ах если бы с ней кто-нибудь был!
— Теперь ты понимаешь, что Игнат так просто не вернётся? — спросил Голос.
Да. Теперь я это понимал.
Секрет был прост: подземный народ, уходя заживо в смерть, стал в некотором роде «воплощением смерти». Жизнь и смерть — антагонисты. Быть в ладу со смертью — значит стать ею. Когда же они начали пробиваться назад, оказалось, живые не в состоянии противостоять им, ибо жизнь — пища для смерти. Остановить смерть можно только бессмертием. Сперва это была религия, которая культивировала искреннюю веру в бессмертие души. Потом был коммунизм с его «вечно живыми» и т. п. Но под конец и это уже не срабатывало — наследники режима оказались не в силах унаследовать харизму прежних вождей, основная идея забылась, и сталинская машина репрессий работала вхолостую. Новые правители дважды в год взбирались на гранитный склеп, чтобы показаться ритуально ликующему народу, — но это был лишь дряхлеющий муляж «нерушимого союза». «Заряда» хватило ещё на тридцать лет. Потом наступил полный крах. Печати ослабли. И теперь, в смутное время, когда одна эпоха закончилась, а новая не началась, на рубеже, возможно, остались только творческие личности, существование которых не заканчивается с физической смертью…
Но что там, за гранью, я не знал.
Тьма, холодная, инфернальная, древняя тьма ворочалась, дремала под тёмными сводами старых подземелий у нас под ногами. Я чувствовал её дыхание. Она всегда была тут, надо было только остановиться и прислушаться. Не зря, должно быть, мне всё время грезилось чудовищное облако, нависшее над Пермью, давящее напряжение, постоянно разлитое в воздухе. Это она просачивалась в реку, подобно грунтовым водам, это её опасались купцы и священники, это её находили и загоняли обратно гиперборейские стражи холмов, потом, быть может, какие-то особые волхвы, шаманы, раскольничьи старцы, священники, стражи порядка коммунистической империи и в конце концов — простые «ополченцы».
Насколько я знаю, у пермских диггеров принято помимо прочего снаряжения брать с собой под землю иконку святого Евстахия, небесного покровителя Перми. Сейчас я внезапно вспомнил, что святой Евстахий — Евстафий Плакида — был римским полководцем и покровителем воинов и охотников.
И кстати, я всегда не мог понять, как так: в нашем городе до фига воинских частей, а я за тридцать пять лет ни одного патруля, ни одного солдата в увольнении на улицах не видел.
«Пермь — не рок-н-ролльный город», — сказал мне уже не помню кто. Теперь я понял, что он этим пытался выразить.
— Что же мне делать? — прошептал я. — Что мне теперь делать? Почему ты мне раньше не сказал? Ведь ты, наверное, мог?
— Наверное, мог.
— Совести у тебя нет!
— Да ладно тебе, — устало огрызнулся Голос. — Какая совесть в мои-то годы?
Я вздохнул.
— Знаешь что? Полетели обратно.
— Куда обратно? — уточнил Голос. — На берег реки?
Я проводил взглядом ещё одну наполовину разложившуюся чёрную звероподобную фигуру и поморщился. А я-то гадал, почему их называют «погаными»…
— Да, — сказал я. — На берег той реки. В тот самый день. В то самое место.
— Всё-таки хочешь попробовать…
— Хочу. Ты знаешь, что я не отступлюсь. Я врач, я клятву давал.
— Дурак! Брось это дело! Ты же сам тогда останешься вместо него!
— Это мы ещё посмотрим. Ну? Что стоим, кого ждём? Не согласишься, я сам дойду, пешком, по шпалам, и ты мне не помешаешь.
— Да уж, это точно… Ну, ладно. Держись!
В последний момент, когда невидимый вихрь был готов подхватить меня и собаку, я успел увидеть, что рядом, возле каменного парапета, стоит человек и уже минуту или две пристально нас созерцает. А прежде чем мы унеслись, он поднял фотоаппарат, навёл его на нас и щёлкнул затвором. Я пригляделся. В дымчатой фигуре проступили очертания, и я с удивлением признал Михалыча. Вот так-так! — подумал я. Ну что ж… теперь его коллекция пополнится ещё одним экспонатом — снимком двух призрачных фигур — меня и собаки. Хотя с большей вероятностью на снимке окажутся всё те же светящиеся шары. И я почему-то думаю, что их будет три.
Через мгновение и он, и набережная, и весь город исчезли в тумане. Мы снова стояли на берегу безымянной реки.
По моим ощущениям был поздний вечер, почти ночь. Звёзды усеивали небо от края до края и отражались в воде, гладкой, как стекло. Над рекой стлался лёгкий туман. Я поёжился и запахнул куртку, хотя холод меня не беспокоил, просто сама картина будоражила рефлексы. У прибрежных зарослей закручивались маленькие водовороты, изредка всплёскивала рыба. Я посмотрел налево, вверх по течению. Камни-бастионы были тут как тут: несмотря на сумерки, я видел их вполне отчётливо. Голос нас не обманул: место было то самое. Дело оставалось за временем.
Впрочем, времени ведь нет.
До этого я не задавался вопросом, что за река передо мной. Наверно, это была некая серединная река, с которой можно выйти на любую реку в области, а может быть, и в мире. Возможно, что река вполне конкретная, та же Сылва, меня это тоже устраивало. Я не собирался ничего проверять (во всяком случае, пока), просто сидел и ждал. Танука улеглась рядом и равнодушно следила за толкущейся мошкарой.
— Почему ты хочешь непременно выловить его из воды? — спросил Голос. — Заберись на скалы, не дай ему прыгнуть. Тебе же это ничего не стоит! А если что, я помогу.
Я покачал головой:
— Не буду.
— Почему?
— Ну, во-первых, я не знаю, откуда именно он прыгнет, а сигать за ним… Нет.
— А во-вторых?
— А во-вторых… — Я задумался. — Во-вторых, пусть он пройдёт этот обряд, коль так положено. Может, это и неправильно, но вдруг по-другому не получится? Недавно мне один шаман рассказывал, что был такой обычай — ученик бросался в водопад, а учитель его ниже по течению вылавливал и приводил в чувство.
— Бестолочь! Как ты не понимаешь! В эту реку нельзя войти дважды.
— В любую реку нельзя войти дважды.
Мы умолкли. Сна не было ни в одном глазу.
А вот интересно, если во сне заснуть и увидеть сон — это будет мой собственный сон или сон того «меня», который во сне?
Если подумать, мы довольно смутно представляем, как устроена вселенная вокруг нас, и ещё меньше знаем о вселенной внутри нас. Где они смыкаются, смыкаются ли они вообще, какая между ними связь — всё это только домыслы. Обычно человек сторонится этих вопросов. Я никогда не верил в идеальный разум, меня больше привлекал процесс познания как таковой. Одним людям нужны широкие взгляды, другим — максимально узкие и конкретные. Жизнь в мире, который не может быть понят «до дна», — непростая вещь. Один из способов преодоления этого животного страха — принятие тех или иных узких взглядов, которые дают исчерпывающее описание действительности и предлагают простые рецепты поведения.
Мышление и восприятие человека изначально ограничено. Я не говорю, что эти границы нельзя раздвинуть. Наш мир материален, но что такое материя? Как нам известно из классиков: «Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущениях». Другой вопрос, что мы способны ощущать. Возможно, мир не таков, каким мы его себе представляем. Но всё неясное, чужое, всё, что не укладывается в рамки и понятия, наш мозг преобразует, наделяет символами, знаками и привычным обликом. Наверняка эта река и этот луг только «отражения», проекции того, что есть на самом деле. Тогда теряют смысл и имена, и названия.
Встань у реки. Смотри, как течёт река:
Её не поймать ни в сеть, ни рукой.
Она безымянна, ведь имя есть лишь у её берегов.
Забудь своё имя и стань рекой!
Что, если за этим «холстом Буратино» с нарисованным очагом, то бишь рекой, и скрывается настоящая сцена? И мой спутник Голос — не более чем суфлёр? Если так, подумал я, то мне ещё работать и работать над собой, как говорится, расти и расти…
Я подумаю над этим позже, решил я. Когда выберусь.
— Голос, — позвал я.
— Что? — тотчас откликнулся тот.
— Не хочешь показаться?
— Я не могу.
— Почему?
— Видишь ли, так получилось, что я забыл своё имя.
— Забыл имя? И что, такая малость даёт тебе право на невидимость?
— Этого уже слишком много. Я не могу вернуться. Если честно, мне просто сказали, чтоб я был твоим проводником и разъяснил… ну, что к чему, в общем. Слушай, ты по-прежнему хочешь вернуть Сороку?
— Да, я говорил уже. Чего ты спрашиваешь-то всё время?
Голос замялся.
— Слушай, давай заключим сделку.
— Сделку? — хмыкнул я. — Тоже мне, змей-искусатель. Ну давай. Только учти: меня сейчас мало чем можно соблазнить.
— Я скажу тебе, как можно уйти отсюда.
— Можешь не стараться, я и так уйду. И парня вытащу. Танука выведет.
— Может, и вытащишь, но только из реки. Обратно тебе с ним не выйти. Эту реку нельзя перейти. И не качай права: ничего у тебя не получится. Это как пропуск на двоих: двое пришли, двое ушли. Если вытащишь этого парня, кто-то должен остаться вместо него — либо ты, либо она.
Я не ответил, моё внимание было поглощено другим: как раз в этот момент некое светлое пятно возникло выше по течению и двигалось к нам. Я уже догадывался, что это.
— Так, — сказал я, — Голос, мне некогда. Говори быстрей. Что за сделка, что требуется от меня?
— Я хочу уйти, — признался Голос. Вся его весёлость испарилась без следа, он был пугающе серьёзен, даже чуть дрожал. — Вырваться отсюда. Всё равно в какую сторону.
— Ну так иди. При чём тут я-то?
— Издеваешься? Я не помню имени! Но мне кажется, что если я сумею вспомнить, то найду дорогу. Знаешь, какая это пытка — не знать! Я кое-что припоминаю, да. Но это всё не то. Я знаю, например, что был знаком с тобой, вспоминаю книги, которые я читал, город, где я жил… разных людей. Но лица расплываются. Иногда я сам не знаю, о чём говорю, будто я к чему-то подключён. Я, пока был жив, не знал такого, точно не знал, я это чувствую. В меня как будто вкалывают знания или вводят программу — об этом, о том… А потом я продолжаю забывать. Противно.
Он умолк. Я посмотрел на Тануку и поскрёб небритый подбородок.
— Знаешь, — сказал я, — а мне кажется, я могу угадать твоё имя.
— А не врёшь?