По улице шагал странный тип. В длинном сюртуке из коричневой кожи. В кожаном шлеме, в широких очках. Сапоги на высокой подошве. В руках тонкая трость. На шее белый шарф. Персонаж псевдофутуристического фильма. Не хватает широкого меча с клыкастым лезвием и головы чудовища у пояса.
Шнобель приблизился и взглянул на меня из-за страшных очков.
– Волосато... – только и смог выдавить я, прикид впечатлял.
Шнобель был доволен.
– Термоядерно, Шнобель, – повторил я. – Лошади придут в восхищенье.
– Учись, иван, – сказал Шнобель. – Форма соответствует.
Шнобель осторожно, неуловимым движением коснулся правой щеки. Я пригляделся и обнаружил, что на правой щеке Шнобеля розовеет оплеуха. След от милой девичьей пятерни. Шнобель замазал ее кремом телесного цвета, но видно все равно было.
Как мило.
– Лазерова влепила? – усмехнулся я.
– Так, – усмехнулся Шнобель. – Одна горячая модель... А вообще, где, кстати, бус? Еще что, не подали?
– За углом.
– Хорошо. Еле успел переодеться. Еле успел... А то что бы получилось? Безобразие бы получилось... У нас выездка, а я в кедах... Там у меня...
– Все там у тебя в порядке. – Я предварил Шнобеля. – Ничего нет ни на спине, ни вообще. Перхоть только вот...
– Перхоть?! – ужаснулся Шнобель.
– Ну перхоть, да. Подумаешь...
Шнобель заволновался не на шутку, пришлось его срочно успокоить.
– Юмор у тебя навозный, – сказал он. – Тебе бы в дебильном комедийном шоу выступать, имел бы успех.
Шнобель еще долго распространялся про разные шоу, в которых я мог бы принять участие с большой для себя прибылью.
– Трость-то зачем взял? – перебил я.
– Это не трость, иван, это стек. Палка для придания лошадям, мулам и собакам добрых душевных качеств. Стильно, да? В одном ломбарде прикупил. Ладно, пойдем к автобусу, а то уроды все лучшие места позаймут...
|
|
И мы поспешили к автобусу. Потому что сегодня после третьей пары наш класс первый раз отправлялся в манеж.
Манеж в городе появился недавно. Как открыли неподалеку минеральную воду, как поставили рядом здравницу, так и манеж завели с конюшнями. Потому что курорт без выездки не курорт, а просто водохранилище, поскольку полезная вода после часовой встряски усваивается в три раза скорее.
Лицей им. М.Е. Салтыкова-Щедрина задружился с манежем год назад, как раз когда дочь директора конезавода пошла первый раз в первый класс. Вальс, стрельбу и этикет лицеисты уже освоили, теперь предстояло осваивать скачки. Выездку.
Вообще-то верховую езду я не очень уважал. Однажды в Москве на ВВЦ старый посадил меня на пони и прокатил вокруг фонтана с золотыми осетрами. Желая вознаградить лошадку, я протянул ей заварной пряник. Пони пряник принял, но при этом зацепил еще и изрядную часть моего пальца. Больно не было, но я очень испугался. Так как решил, что пони собрался на меня напасть. С тех пор я лошадям не доверял, хотя близких знакомств среди них у меня и не было.
Нелюбви к конкуру и джигитовке добавляло и следующее обстоятельство. Коттедж, в котором я обитал с семейством, то есть с милыми родителями, находился на окраине города и, в общем-то, недалеко от Кадетского корпуса им. Варвары Заточницы, в котором обучались девушки-сироты. Не знаю почему, но, по мнению руководства Кадетского корпуса, каждая девушка-сирота должна была уметь скакать на коне. У Корпуса имелась своя конница, а манеж, где эта конница оттачивала свое мастерство, находился на другой стороне города.
|
|
Старый уезжал на работу слишком рано, и мне приходилось добираться до Лицея на маршрутке. А до маршрутки было идти почти полкилометра. И частенько, когда я преодолевал эти самые полкилометра, по тротуару следовал мини-эскадрон корпусниц во всем боевом облачении. С карабинами, противогазами, плащ-палатками, термосами и другой боевой техникой.
Это было довольно страшно. По улице неслась дикая дивизия, прохожие шарахались, дорогие иномарки снижали скорость, матери поднимали детей на руки и закрывали их своим телом. А меня один раз опять же ушибли лошадью.
К счастью, не копытом, а боком, но все равно приятного мало. Наездница, кстати, совсем даже не извинилась за свой хамский поступок, напротив, назвала почему-то меня «гражданской вошью» и проскакала дальше. С тех пор я не любил лошадей окончательно.
Как сказал классик: лошадь – на редкость тупое создание.
Возле автобуса стоял с планшеткой незнакомый мужик, судя по общей спортивности, лошадиный тренер. Тренер невозмутимо отмечал прибывающих и грыз большое яблоко. Я заметил, что зубы у тренера большие, белые, похожие на лопаты.
Как у хорошей лошади – победительницы в скачках.
Мы отметились в списке. Шнобель проник в салон первым, а у меня распустились шнурки. Я хотел определиться на задние места, но не получилось. Чепрятков, Чепрятков и еще раз Чепрятков занял своею широкой персоной все шесть последних сидений.
Неудачно получилось. Чем хороши эти места? Когда ты располагаешься на них, никто не швырнет в тебя мороженым.
|
|
Не поразит из плевалки.
Не запустит дротиком от дартса.
В шею просто так не ткнет.
Ехать можно спокойно.
Но в этот раз VIP-места оккупировал Чепрятков. Он возлежал на сиденьях с выражением достоинства, тянул из бутылки фиолетовый дринк и разглядывал грязь, переливающуюся на тяжелых ботинках.
– Чепрятков! – сказала общественно активная староста Зайончковская. – А зачем ты в манеж поехал? У тебя же переломы! Тебе же нельзя спортом заниматься!
– Хочу на тебя полюбоваться, – нагло ответил Чепрятков. – Как ты будешь на коняшке скакать! В белых кальсонах! Это должно восхитительно выглядеть.
И дебилически заржал. Зайончковская хотела возмутиться, но решила не портить себе настроение, повернулась к Мамайкиной и Ленке Лазеровой. Они принялись о чем-то шептаться.
Шнобель заметил присутствие Чепряткова еще снаружи, поэтому предусмотрительно уселся в центре салона – и от Чепряткова подальше, и не в первых рядах, никто не подумает, что испугался. Я с таким выбором был согласен, устроился рядом со Шнобелем, достал наладонный компьютер и принялся изучать покет-энциклопедию «Авиационная техника Второй мировой войны».
Остальные тоже погрузились. Она пришла почти последней, уселась на место кондуктора. Показательно. Это подсознательное стремление быть первой. Лидерствовать. Вообще стремление лидерствовать – обратная сторона комплекса неполноценности.
Автобус проскочил город, взобрался на южный холм, прокатился вдоль сохранившейся с четырнадцатого века крепостной стены, мимо объявления о начале областного конкурса сварщиков, мимо стадиона. Манеж располагался в низине, на месте осушенного болота. Издали он напоминал римский Колизей, только не разрушенный, а новехонький, стеклопластиковый.
Водитель тормознул возле главного входа, мы быстро выгрузились.
– Экое амбре, – сказал Шнобель и сморщил носик. – Хоть в бутылки разливай...
Мамайкина тоже поморщилась, но украдкой, с оглядкой на Веру Халиулину, секретаря городского Клуба любителей животных. Заметит Халиулина, всем расстучит, что Мамайкина не любит животных. Выйдешь потом в излюбленном норковом манто, а защитники зверей тебя краской помажут. Так что Мамайкина приняла заинтересованное выражение лица и принялась оглядываться с неподдельным интересом, будто посещение манежа было лучшим событием в ее жизни.
Я морщиться не стал, украдкой поглядел на Лару. Лара не морщилась, она улыбалась.
– И где тут непарнокопытные? – спросил Шнобель. – Сивка-Бурка, ну, и т. д. и т. п., конь в кожаном пальте, короче?
Я не ответил. И никто не ответил, все немного волновались. Тренер похлопал в ладоши и пригласил нас внутрь, в раздевалки.
Переоделись быстро. Только Шнобель провозился, никак не мог натянуть хромовые сапоги поверх галифе. Остальные особо не модничали, обрядились в спортивные костюмы. Затем все дружно протопали по длинному извилистому коридору с многочисленными фотографиями и даже портретами лошадей и оказались на большой арене, засыпанной песком и опилками. Привычно выстроились в шеренгу.
– Говорят, на лошадях кататься полезно, – сказал Шнобель. – Укрепляются позвоночные нервы. Осанка тоже укрепляется. Слушай, давай сюда запишемся, а, иван? Сошьем такие специальные фраки, хотя нет, фраки – это декаданс, лучше галифе и шпоры...
– Мне галифе ни к чему, – сказал я. – К тому же это весьма опасно, лошади очень кусучи. Выкусывают целые куски. Знаешь, тут в прошлом году одного юношу лошади насмерть закусали...
– Лошадей усыпили? – осведомился Шнобель.
– Не, зачем? Каждая по пятнадцать штук баксов, а юноша бесплатный. Так что будь осторожен.
Появился тренер. Тренер вывел на манеж упитанную лошадь серого цвета, сонную и довольную жизнью.
– Это Карюха, – представил тренер. – Она совсем смирная. Прокатит каждого из вас по кругу. На первый раз. Не бойтесь.
– А я вот боюсь, – заявила капризно Мамайкина, злилась, что я с ней не поздоровался. – У меня головокружения, может...
– Железо надо принимать, – прорычал Чепрятков. – В виде гвоздей.
И Чепрятков постучал себя по широкому и с виду совсем каменному лбу.
Мальчики послушно засмеялись. Девочки солидарно отвернулись, Мамайкина покраснела.
– Может, кто-нибудь у вас спортом занимается? – спросил тренер. – Если кто спортом занимается, то ему, конечно, легче...
– Вот она занимается! – Чепрятков выскочил из строя, схватил Лазерову за плечи и выставил вперед.
– Ты занимаешься?
– Она на кольцах висит, – опередил Лазерову Чепрятков.
– Спортивная гимнастика, значит, – определил тренер. – Это хорошо. Попробуешь?
– Да я... – замялась Лазерова. – У меня растяжение...
Чепрятков по обыкновению мерзко расхохотался.
– В каком месте должно быть растяжение, чтоб на лошади нельзя было скакать? – спросил он.
Лазерова послала его. С помощью жестикуляции.
– Баран, – сказал шепотом Шнобель. – Сволочь...
Я кивнул.
– Эй, черви, чего шепчетесь?! – Чепрятков повернулся в сторону меня и Шнобеля. – Восстали, типа?
– Да не... – ответил я. – Просто...
– Просто? – усмехнулся Чепрятков. – Просто у меня бицак большого роста.
И сморканулся с громкостью, отчего боязливая Карюха прижала к голове уши и даже попятилась.
– Кто первый? – спросил тренер. – Может, все-таки добровольцы будут?
– У нас Халиулина на лошадях скачет! – неожиданно объявил Шнобель. – Она просто жесточайшая амазонка!
На Халиулину Шнобель был зол – подозревал, что именно она в прошлом году подсыпала ему в карманы вьетнамского стригуна, в результате чего невосстановимо пострадала куртка из кожи настоящего американского бизона. А таких вещей Шнобель не прощал никому. Мстил безжалостно, при каждом удобном случае. Вот как сейчас.
– Я из общества защиты животных, – сказала Халиулина. – Мы и лошадей тоже защищаем, но ездить я не умею...
Халиулина на жесточайшую амазонку все-таки походила мало. Я думаю, если бы производили запись в амазонки, Халиулину записали бы последней, да и то с оговорками, куда-нибудь на амазонкскую кухню.
– Не умею я ездить, – повторила Халиулина.
– Вот и все они так, – сказал Чепрятков, – мухолюбы-человеконенавистники! Любить любят, но ездить не умеют...
– Значит, добровольцев не найдется? – Тренер поскучнел.
– Как это не найдется? – Чепрятков сделал шаг вперед. – Доброволец – это я. Кто-то же должен поддерживать честь Лицея? А эти разве могут хоть что-то поддержать?
– Не пускайте его! – сказала Мамайкина. – У него нога недавно сломана!
Я вдруг со странным удивлением услышал в голосе Мамайкиной не только вредность, но и какое-то опасение, что ли. Это мне совсем не понравилось. С чего бы это вдруг Мамайкина стала заботиться о здоровье Чепряткова? Интересное канапе...
– Отлезь, заноза, – сказал Чепрятков, – не твоя же нога сломана, а моя.
– Хорошо бы он снова ногу сломал, – шепотом сказал Шнобель. – Снова бы целый месяц его рожу не видели бы...
– Не, это не хорошо, – возразил я. – Хорошо – это если бы он сломал шею.
Я огляделся. Лара сидела в дальнем углу манежа на квадрате спрессованного сена. Смотрела в землю, как обычно, через очки не видно, но, кажется, дремала. Опять отделяется от коллектива. А от коллектива отделяться не стоит, даже от такого собачьего коллектива, как наш класс. Я стал думать, как подойти, – спросить про сено, что ли...
Чепрятков с помощью тренера взгромоздился на лошадь.
– Смотрите, черви, папа едет, – сказал он.
Я закрыл глаза. Вообразил, как внезапно смирная Карюха превратится в бестию с горящими глазами, как она понесет, понесет, разбрасывая в сторону копыта, а потом резко остановится. Чепрятков вылетит из седла, опишет в воздухе широкую дугу и врежется в стену.
Головой.
– Ты что, уснул? – ткнул локтем Шнобель. – Шоу начинается.
Я открыл глаза.
На самом приятном месте. Я хотел еще вообразить, как Чепряткова повезут на кладбище, как заиграет траурная музыка, как мать Чепряткова будет рыдать, раздирая на себе одежду и вырывая волосы, как ее будут оттаскивать от гроба четверо секьюрити из ее собственной же фирмы. А я, Евгений Кокосов, буду прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрую и сделаю DVD-диск, и буду смотреть его по утрам ради поднятия настроения...
– Брось мечтать, полено, – сказал Шнобель. – Пропустишь все.
Но особо пропускать было нечего. Чепрятков держался на коне вполне уверенно и сворачивать шею не собирался, даже несмотря на недавно сломанную ногу. Наоборот. Он подбадривал лошадь тычками и интересовался у тренера, нельзя ли здесь где-нибудь взять напрокат шпоры.
Несчастная лошадь испуганно вертела глазами, дергала ушами и просительно всхрапывала.
Чепрятков нарисовал три круга, лихо тормознулся, спрыгнул. Будто никакой ноги и не ломал. Девочки восхищенно зашушукались. Мамайкина смотрела на Чепряткова с интересантским прищуром. Я внутренне скрипнул зубами. Не, Мамаиха, конечно, дура, но менять меня на Чепряткова...
– Молодец, – похвалил тренер. – Не хочешь в секцию к нам походить?
– Мужики в секции не ходят, мужики качаются, – лаконично ответил Чепрятков.
Тренер пожал плечами.
– Ну, хорошо, – сказал он. – Товарищ... Чепрятков продемонстрировал нам довольно сносное качество езды, теперь, я думаю, надо перейти к теории...
– Я хочу прокатиться, – неожиданно для себя сказал я.
И шагнул вперед.
– Кокос, ты чего? – Шнобель постучал себя пальцем по лбу. – Совсем раздружился?
Я не ответил.
– А, понятно, – кивнул Шнобель. – Правильно, иван...
Я усердно собирал по сусекам своей души крупицы бесстрашия и неумолимости. Стараясь не отступить и не испугаться.
– Ты же не умеешь, – с сомнением сказала Мамайкина. – Это же не мопед...
Но отступать было уже нельзя.
– Да ты, Кокос, у нас просто Чапаев, оказывается, – сказал Чепрятков. – Давай залазь, твоим предкам будет к лицу черный.
Тренер поглядел на меня и спросил:
– Ты хоть раз на лошади сидел?
– Конечно, – не соврал я.
На лошади я действительно сидел. Лет восемь назад, в детском саду. Лошадь была выпилена из экологически чистой березы и громко скрипела. Ну, и на пони, который тогда меня еще покусал.
Как бы невзначай подошел Чепрятков.
– Скажи, что у тебя диарея, – громко шепнул он. – Позор невелик, зато жив останешься...
Я промолчал.
– Кокос обконился, – громко объявил Чепрятков. – Утратил мужество. Жаль, что Гобзикова под рукой нет, а то бы ты ему снова показал...
Я решительно подошел к лошади, сунул ногу в стремя, оттолкнулся другой и довольно легко оказался в седле.
Лошадь оказалась неожиданно высокой, я не ожидал, что земля будет так далеко внизу. Сидеть было довольно удобно, но как-то неустойчиво. А вообще, конечно, терпимо. Правда, как в таких условиях можно скакать, я не представлял.
Я с превосходством оглядел одноклассников. Заметил уважение в глазах Мамайкиной. А плевать мне на ее уважение. Плевать.
Лара тоже глядела. Без особого уважения, зато вроде как доброжелательно.
– Ты хоть рулить-то умеешь? – с презреньем спросил Чепрятков.
– А то, – ответил я.
Рулить я не умел, но интуитивно догадывался, как это надо делать. Я даже уже собрался потихонечку толкнуть Карюху пятками, но не успел. Ни с того ни с сего лошадь Карюха дернулась, присела, а затем сорвалась с места.
Лицеисты расхохотались, мне же было не до смеха.
Карюха неслась по кругу, как настоящий фаворит на ежегодном дерби в каком-нибудь там Кентукки или Вестминстере. Я подскакивал в седле, вцепившись в гриву руками и даже зубами.
Мне было страшно. Я внезапно совершенно ясно увидел, как Карюха резко остановится, как я перелечу через шею и воткнусь головой куда-нибудь.
Например, в стену.
А потом меня повезут на кладбище, заиграет траурная музыка, мать будет рыдать, как ее будут оттаскивать от гроба родственники. Старый будет стоять с задумчивым видом, стараясь понять, почему я не оправдал его надежды.
А Чепрятков будет прятаться в кустах и снимать все это пиршество духа на видеокамеру. А потом все оцифрует и сделает DVD-диск, и станет смотреть его по утрам ради поднятия настроения...
Наперерез мне кинулся тренер. Карюха шарахнулась в одну сторону, тренер в другую, не успел поймать. Я пошел на третий круг.
Очень хотелось кричать. Но кричать было нельзя. Мамайкина насчет крика была совсем другого мнения, я услышал:
– Сделайте же что-нибудь! Он же расшибется!
Дура, подумал я. Лучше бы молчала.
Я вспомнил вдруг про роняйку. Имея на загривке роняйку, не стоит садиться на коня. Наверное... Теперь только поздно.
Крапива...
Я успел поглядеть в центр манежа и увидел, что Мамайкина даже закрыла глаза руками. Потом почувствовал, что сползаю влево вместе с седлом. И ничто это сползание не может остановить.
И вдруг лошадь Карюха неожиданно стала останавливаться. Она замедлялась, замедлялась, трясло меньше, я смог выпустить из зубов не обладающую высокими вкусовыми достоинствами лошадиную гриву, смог даже выпрямиться. И только выпрямившись, я увидел. Карюха направлялась к Ларе.
Лара поднялась со своего тюка сена и шагала навстречу мне. Ее обогнал одурелый тренер. Подбежал и сдернул меня с седла.
– Жив?! – Тренер принялся ощупывать мои руки-ноги на предмет повреждений. – Все в порядке?
Я не мог ответить.
– Жив... – выдохнул тренер, изрядно меня измяв. – И что это на нее нашло, такая смирная... Что на тебя нашло, Карюха?
Но Карюха его совершенно не слушала, она подошла к Ларе и губами щекотала ее плечо. Лара же чесала лошадь за шею.
– Карюха, – сказал тренер уже более требовательно. – А ну, в денник!
Но Карюха не обратила на него никакого внимания. Проигнорировала. Я смотрел на Лару.
Лара изменилась. Будто ожила. Гладила лошадь, что-то шептала, общалась, как с лучшей подружкой. С другой стороны подбежала Халиулина, она тоже принялась утешать лошадь, но все-таки с опаской.
– Ты, я гляжу, здорово с конями можешь обращаться, – уже спокойно сказал тренер. – Не хочешь сама попробовать?
Тренер похлопал Карюху по боку.
– Не хочу, – отказалась Лара.
– А поработать у нас не хочешь? – продолжал приставать тренер. – В нашем городе так мало понимающих людей...
– Она уже работает, – брякнул Шнобель. – Полы моет в Лицее.
Некоторые тупо засмеялись, большинство нет.
– Ну, ты, Шнобель, и баран! – сказал я.
Лара вообще никак не прореагировала, будто не заметила.
– А что я? – пожал плечами Шнобель. – Это ведь правда...
Лара шепнула что-то в ухо кобыле, я с удивлением увидел, что лошадь улыбнулась. Улыбнулась и отправилась в сторону денников. Никогда не думал, что всякие там лошади могут улыбаться.
– Да... – выдохнул тренер. – Первый раз такое... Бывает же чудо...
– Это типичный случай проявления экстрасенсорной зоопсихологии, – заявила Халиулина. – Все в рамках науки.
– Да нет... – покачал головой тренер. – Наука... Вообще если лошадь несет, ее мало что остановить может. Я раньше такое только один раз видел, чтобы так, на полном скаку...
– Избы горящей только не хватает! – заржал Чепрятков. – Подайте сюда горящую избу, она войдет в нее!
Некоторые опять засмеялись.
– Чепрятков, ты всем уже надоел! – сказала староста Зайончковская.
– И тебе?!
Зайончковская отвернулась.
– Да, Кокос, – глубокомысленно сказал Чепрятков. – На лошади скакать – это тебе не яйцами давиться! Это чуть-чуть сложнее...
Я промолчал. Неделя позора и неудач продолжалась.
Глава 12
Филин днем
Я вернулся домой. Дома никого. Старый работал в поте лица в своем небесном бизнесе, отправлял куда-то банановые чартеры, перевозил десять тонн оленины из Нарьян-Мара в Хельсинки, партию бетономешалок в Монголию.
На кухне старалась Дарья, наша сессионная домохозяйка. Старый приглашал ее иногда, когда ему надоедала ресторанная жрачка или кулинарные изыски матери. Согласитесь, апельсины с луком под взбитыми сливками далеко не каждый нормальный человек выдержит. А Дарья готовила просто и вкусно.
Сегодня, судя по запаху, это был лимонный пирог. Мой любимый.
Я сунулся на кухню, поздоровался.
– Скоро будет, – предупредила мой вопрос Дарья, женщина строгая, но, как это водится, справедливая.
– А брусничный когда? – спросил я. – Вы брусничный еще обещали.
– На следующей неделе яму откроем, достанем банки и сделаю, – ответила Дарья.
– Говорят, в ямах жуки какие-то появились... – сказал я. – С черепами на спинке.
– Мелют, – кратко отрезала Дарья. – Как дела у тебя?
– Отлично, – ответил я. – Так хорошо мне никогда не было... На лошади сегодня катались. Я лучше всех.
– А я на лыжах в школе каталась, – сказала Дарья. – Даже грамоту получила. Только потерялась она потом.
Интересно. Никогда не мог бы подумать, что Дарья бегала на лыжах. Хотя все бывает, я убедился в этом на своем горьком опыте последних дней.
– Говорят, туда всех пускают? – Дарья взбивала венчиком белки. – В этот манеж.
– Всех, – кивнул я. – У кого есть бабки. У вас есть?
– Есть. Только я их внуку хочу отдать. Он хочет учиться. По компьютерному делу чтобы. Это очень перспективно.
– Перспективно, – подтвердил я.
– А кем бы ты хотел стать?
– Летчиком, – ответил я.
– Это хорошо. Раньше все хотели быть летчиками. А потом все стали хотеть быть налетчиками.
На самом деле я, как любой уважающий себя человек, хотел стать не только летчиком или налетчиком. Летчиком – это в обозримой перспективе. В необозримой же я хотел стать властелином мира. Сидеть в высоком кресле, казнить гадиков, миловать ботаников, пирамиду бы высокую построил, правильные законы издал. А может, две даже пирамиды. Но если кому об этом скажешь, сочтут за психа.
Или подумают, что прикалываешься. Можно проверить. Вот прямо сейчас.
– А еще я хочу стать властелином мира, – сказал я. – Хочу иметь замок, кучу бабла и сорок тысяч холопов. Я им в рожу, а они мне «не извольте беспокоиться».
– Шутишь? – спросила Дарья и даже про венчик забыла.
– Ну да, шучу, – сказал я. – Летчиком я хочу.
– А я ученой хотела стать, – сказала Дарья. – Историческим направлением заниматься.
Дарья мне нравится. Она хоть уже и старая, ей лет сорок пять, наверное. Но такая нормальная, не выделывается. Можно поговорить.
– Ученым – это нормально, – сказал я. – Это интересно. Историком...
– Историком быть хорошо, – сказал Дарья. – Я всегда хотела на исторический поступать...
– Не, – покачал головой я. – Лучше не историком. История – это продажная девка империализма. Лучше что-то существенное... Генетика или ядерная физика. Или микробиология...
– У тебя же по физике и биологии три – два в уме! Мне твой отец жаловался, просил, чтобы мой Васька с тобой позанимался.
– Эйнштейна тоже не сразу признали, – ответил я. – Зато потом...
– Ты лодырь, – совершенно необидно, а как-то констатируя факт, сказала Дарья. – Все лодыри почему-то ссылаются на Эйнштейна. Лучше бы учиться начинал, а то не то что на ядерную физику, в сельхозинститут не возьмут...
Я вовсе не лодырь, я уже говорил. И знаю, что хочу.
– В сельхозинститут всех берут, – сказал я Дарье. – Пойду я лучше, вы какая-то злая сегодня. Еще обидного мне наговорите, пойду...
– А пирог?
Я устало отмахнулся и отправился к себе в трубу, залечивать ссадины души своей.
Впрочем, душевные ссадины залечивались плохо. Решил книжку почитать. Но книжка попалась на редкость грустная, про войну, воспоминания ветеранов. Я прочитал семнадцать страниц и подумал, что динозавры совсем не зря рубают в комиксах немцев с печальными лицами, так им и надо. После книжки мне стало как-то совсем тоскливо, я даже решил слегка поспать, но тут запиликал мобильник. Звонил вкрадчивый Шнобель.
– Чего надо? – спросил я. – У меня сейчас не самое лучшее настроение...
– Ты еще самого главного не знаешь, – сказал Шнобель.
– Чего я не знаю?
– А того ты, иван, не знаешь, что эта кобыла неспроста понесла.
– Какая кобыла?
– Какая, какая! Иван, ты что, тормознухой закинулся? Та кобыла, что тебя чуть не убила...
– И что кобыла?
– Я видел все. – Шнобель перешел на телефонный шепот. – Все, до последнего пикселя!
– Что ты видел, Шнобель?
– Этот урод Чепрятков выстрелил из рогатки. Пулька попала в лошадиную ляжку, лошадь и рванула. А ты как раз на лошади и едва не убился.
– Кто-нибудь еще видел? – спросил я.
– Нет. Я единственный свидетель этой зловещести.
– Тогда о чем разговаривать? Чепрятков, как всегда, отвертится, а потом нам по мордам еще надает. Не, Шнобель, не покатит. А тебе советую заткнуться, попусту не болтать.
– Сам заткнись, иван.
Шнобель отключился.
Я был, конечно, разозлен. Но на самом деле поделать ничего было нельзя. Оставалось ждать. Удобного случая. Чтобы расправиться с Чепрятковым наверняка.
Второй звонок последовал почти сразу же за первым, я даже трубку не успел в карман спрятать.
– Шнобель, ты просто урод! – крикнул я. – Я же сказал тебе заткнуться! Заткнись, Шнобель!
– Кто урод? – спросил удивленный голос.
Я прикусил щеку.
– Кто это? – осторожно спросил я.
– Это Лара. Помнишь, ты заходил с диском?
– Ну да, помню, как же такое забыть. А что?
– Мне надо с тобой поговорить.
Я услышал, что голос у Лары взволнованный, впрочем, может, мне это показалось.
– А что случилось? – осторожно спросил я.
– Ты диски перепутал, – сказала Лара.
– В смысле?
– Ты должен был принести диск с извинениями, а принес совсем другой. Тетя Надя стала смотреть диск, а на нем какой-то сарай. Вы там еще какую-то радиостанцию испытываете...
– Погоди! – Я стукнул себя по голове.
Сильно стукнул, до боли. Бросился к плееру, воткнул диск. С экрана слащаво улыбались я и Гобзиков. У меня была глупая рожа, впрочем, такая у меня частенько бывает.
– Блин!!! – ругнулся я. – В самом деле перепутал... Слушай, Лар, я сейчас подвезу тебе другой диск, ты не беспокойся...
– Не надо, я сама подъеду. Хочу поговорить.
– О чем?
– Приеду – поговорим. Ты не против, надеюсь?
– Да не...
– Тогда называй адрес.
Я назвал. Через несколько минут возле ворот забибикало. Я плюнул на домофон и побежал встречать Лару персонально.
Лара приехала на такси.
– Привет, – сказал она.
– Привет. Пойдем в трубу.
– Куда?
– В трубу. У меня труба. Ну, типа, дом на дереве, только под землей.
– Под землей, так под землей.
Мы спустились в трубу. Мне было слегка неудобно, что я живу в трубе, но потом я вспомнил Диогена и успокоился. Диоген вообще в бочке жил, а как прославился.
– Нормальная труба, – оценила Лара. – Из газопровода вырезал?
– Это ракета «СС-18», – соврал я, – «Сатана», ее прямо с завода привезли...
– «Сатана» не такая... – Лара похлопала по стене трубы. – Ладно, впрочем. Тут у тебя плеер есть?
Я кивнул.
Лара вставила диск. Кино пошло.
– Это сарай Гобзикова, – принялся объяснять я. – Он какие-то опыты там проводит, мир, наверное, уничтожить хочет. Такой маньяк, алхимик, одним словом. Или алфизик. Алхимичит потихонечку. Знаешь, люди сейчас разной фигней ведь занимаются, я знал одного перца...
– Кого? – вздрогнула Лара. – Кого ты знал?
– Перца одного, чудика, короче... Ну, чела, бобика, значит, хомуля. Так вот, у него такая была фобия, что ли, – он суши любил делать. Есть не любил, а делать любил. Собирался создать русскую суши-школу. И делал эти суши из грибов, щавеля, дубовых листьев, из лягушачьей икры, из щучьих жабер. В итоге заработал себе паразитов, до сих пор лечится.
– Нет, я не про того перца... Ладно. Тут в фильме одна вещица меня заинтересовала. В сарае.
– Да у него много там разных вещичек интересных, кунсткамера сплошная. Гобзиков – он изобретатель. Механик, типа.
– Механик? – снова удивилась Лара.
– Угу, – кивнул я. – Юный химикас, короче. Пуговичник говенный...
– У него на самом деле много интересных вещей... Он пустит посмотреть?
Вот уж вот. Не ожидал, однако.
– А чего не пустит-то? – сказал я. – Пустит. Можем прямо сейчас поехать, если хочешь. У меня мопед. Ты на мопеде не боишься?
– Не. На мопеде классно, наверное...
Молодец, подумал я. Девчонки не любят мопедов и мотоциклов, от них у девчонок прически портятся. А Ларе, видимо, по барабану. Но на всякий случай я сбегал домой, в свою комнату, достал танкистский ретрошлем – в своем я как-то катал Мамайкину, не хотел, чтобы Лара надевала шлем после нее. И старые авиаторские очки принес, даже еще в кожаной оправе. Куртку брать не стал, куртка у Лары своя была.
От шлема Лара не стала отказываться, а очки упрямо оставила свои. Вид у нее был, правда, слегка инопланетный, но даже оригинально так получилось. Я сбегал на кухню, утянул пол лимонного пирога, завернул половинку в фольгу. Потом мы прошли в гараж.
Я заправил мопедку, и мы выкатились на улицу. Дорогу на улицу Красных Партизан я теперь знал, посему решил немного срезать через центр, проскочить по второстепенным улочкам. Ехал быстро, с завалами и чирками, но Лара на все мое искусство езды внимания не обращала, видимо, подобные скорости ей были не в новинку.
Мы ехали по нешироким улочкам, ехали, все было нормально, но роняйка, присосавшаяся к моей шее, продолжала свою разрушительную деятельность. Нет, я не упал, хотя, может быть, было бы лучше, если бы я упал. Хотя нет, не лучше, я все-таки не один был.
На перекрестке улиц Водопьянова и Станкостроителей я заметил их. По тротуару под голыми прутастыми тополями шагали Мамайкина и Лазерова. Лазерова с пекинесом, Мамайкина сама по себе. Во крапива, не в тему совсем, роняйка.
Я быстренько огляделся в поисках какой-нибудь там подворотни. Подворотен в обозримом пространстве не намечалось, свернуть было некуда. Да и Мамайкина меня уже заметила, сначала слегонца оторопела, затем быстренько зашепталась с Лазеровой и принялась указывать в меня лакированным ногтем мизинца.
– А, блинн, – ругнулся я и принялся снижать скорость.
Лара все поняла и не стала ничего спрашивать. Что тут спрашивать, и так все понятно.
Мамайкина же и Лазерова изобразили, будто нас не видят. Пока не видят, увидят, лишь когда мы подъедем ближе. Линия поведения была для меня вполне прозрачна – надо вести себя спокойно и естественно, как ни в чем не бывало.
Поэтому я тормознулся, швартанулся, улыбнулся.
– Привет, девчонки! – бодро сказал я. – Гуляете?
– Мы-то гуляем, – ехидно улыбнулась Лазерова, – а вы куда? За ежевикой?
Мамайкина равнодушно смотрела в сторону, будто меня не было.
– К Гобзикову едем, – небрежно бросил я.
– К Гобзикову? – удивилась Лазерова. – Зачем это?
– Как интересно, – лисьим голосом пропела Мамайкина. – А раньше вы с этим Гобзиковым вроде бы подрались. Ты, кажется, его одежду выкинул?
– Ну подрались, – сказал я. – И что? Мало ли кто с кем дрался? Братья Райт все время дрались, а ничего, самолет изобрели.
– Вы что, братья? – осведомилась Мамайкина с презреньем. – Да... Родственнички у тебя...
– Правильно говорят, от ненависти до любви один шаг. – Лазерова дернула пекинеса, пекинес жалобно тявкнул. – Вы что, тоже самолет изобретаете?
– Говнолет, – не удержался я.
– Я же говорю, от ненависти до любви – один шаг, – повторила Лазерова.
– Обратно тоже, – заметила Мамайкина. – Лара, а ты у нас в драмкружке не хочешь поучаствовать?
– Хочу, – ответила Лара.
– Вот и отлично. Приходи завтра в два в актовый зал...
– А я? – спросил я. – Ты же говорила, что я тоже могу...
Мамайкина пожала плечами.
– Я тоже приду, – сказал я. – Обязательно приду.
– Приходи, – улыбнулась Мамаиха. – У нас нет никого на роль Сопливого Тишки...
Лазерова и Мамайкина дружно заржали, ха-ха-ха, ха-ха-ха.
– Слушай, Мамайкина... – начал было я.
– Нам пора. – Мамайкина взяла Лазерову под локоть. – Правда, Лена?
– Правда и истина, – подтвердила Лазерова.
Они уже хихикнули и направились дальше по улице.
– Метелки... Сопливый Тишка. А кто такой Тишка вообще?
– Собака, наверное, – ответила Лара. – Пес.
– Пес, значит...
Я сплюнул через зуб, пнул кикстартер. Несколько сильней, чем нужно, пнул, стартер ответил мощной отдачей, рычаг ударил мне по голени. Я рыкнул и вывернул ручку газа. Мопед плюнул из глушака огненной струей и дернул вперед.
Мы провизжали по городу, распугивая весенних ворон, провизжали по Берлину, остановились возле дома по улице Прасных Картизан.
Дом 8а претерпел изменения. Дверь покрасили в синий цвет, а с торца поставили самодельные железные качели. Быстро. Качели не пустовали, на них с упорными лицами раскачивалась уже знакомая мне шпана в количестве двух штук. Хорошо раскачивалась, с явным намерением свернуть шею.
Завидев меня, Лару и мопед, шпана свалилась с качелей, подбежала поближе и предложила услуги по охране техники от вражеских посягательств. Потребовала двадцатку. Я выдал мелким вымогателям по червонцу на леденцы, и шпана великодушно сообщила, что Егор сейчас в сарае, прямо и направо.
– Он там все время торчит, – сообщила шпана.
Я и Лара пошли прямо и направо, впрочем, я знал, куда идти.
Сарай тоже немного изменился. Правый угол был выкрашен той же синей дверной краской, на остальной сарай то ли краски не хватило, то ли усердия.
– Синий угол... – пробормотала Лара.
– Ну да, синий. И что?
– На четыре ветра, в полтора километра, мертвою водой, проросла лебедой, на синий угол, глазами от пугал...
Лара шептала. Какую-то бессмыслицу шептала, какую-то ерунду, бред, набор плохо срифмованных слов...
Но я почувствовал, как закружилась у меня лебеда, то есть голова. Мгновенно закружилась, до тошноты.
Я посмотрел на Лару с некоторым испугом. То, что она сказала, уж очень было похоже на заклинание.
– Это стихи, – пояснила Лара. – Один паренек написал. Странный такой был... Может, войдем?
Я пнул дверь, и мы вошли.
Гобзиков вскочил из-за стола. Он не ожидал. Нет, может, меня он и думал встретить, но Лару не ждал точно. Он как-то засуетился и даже принялся причесываться.
– Здравствуй, Егор. – Лара сразу подошла к нему, пожала руку.
– Здравствуй... – Гобзиков был растерян. – А я тут паяю...
Гобзиков указал на стол. Гнал он, гнал, нагло обманывал. Ничего он не паял. Холодным паяльником нельзя паять. Я вгляделся в обстановку внимательнее и обнаружил торчащий из-под сгоревшего тогда агрегата краешек бумаги. Гобзиков работал с бумагами. Что-то там изучал.
– Привет, – поздоровался и я. – Привет, Егор. Тут такая лопата...
– Привет. – Гобзиков махнул рукой. – Слушай, ты камеру не прихватил? У меня как раз тут один опыт намечается, рассчитываю кое-что...
А смотрел он при этом на Лару. Только на нее.
– Не прихватил, – ответил я. – Мы вообще-то по делу...
– Ну да, – Гобзиков вытер лицо подолом рубашки, – конечно, по делу. Садитесь, пожалуйста...
Он скинул со стульев на пол какую-то электронную лабуду, подул на сиденья, стряхнул пыль.
– Я тут паяю, – принялся рассказывать Гобзиков. – И старые бумаги изучаю, записи, много чего интересного можно найти. Вообще... А вы по какому делу?