– Лучше разговаривать тише, – посоветовала Лара.
– Почему? – спросил я.
– Полдень же скоро, – ответил Гобзиков.
– Точно. Скоро полдень.
– И что, что полдень? – спросил я.
– Полуденница, – прошептал Гобзиков.
Быстро же разрушается критическое восприятие мира. Совсем недавно он строил радиоприемник, а теперь верит в полуденниц. Психика удивительно мобильна.
– Полуденница – это та, которая головы отрывает? – спросил я.
– Тише! – зашипел Гобзиков. – Она на самом деле головы отрывает! Полуденница – самая страшная ведьма...
– Ладно, пусть отрывает, – согласился я. – Пойдемте скорее, здесь как-то...
Слишком тихо было. Впрочем, я никогда не бывал в поле, может, в поле и должно быть тихо.
– Теперь надо идти медленно, – сказала Лара и выступила вперед. – Главное, не пропустить переход... Если пропустим, то...
– Переход? – спросил Гобзиков. – Переход здесь?
Лара кивнула.
Переход здесь. Вот и отлично. Ждал давно. Попереходим маленько, а потом и к дому. Я человек городской и усталый уже от приключений. К тому же у меня, кажется, тоже мозоль образуется на правой пятке. Или, может быть, на левой. Синдром Гобзикова, так-то.
А ей хоть бы что. Шагает. Ну почему девчонки все время врут? У них такая психология, вернее, психологическая установка. Вот, взять Мамайкину. Гонит направо-налево. Я у нее спрашиваю – Мамайкина, ты веришь в любовь? А она мне отвечает, ну конечно, да. А сама не верит. Вижу по ее круглым глазам. Не верит.
Интересно, а Лара верит?
Мы пробирались через траву.
Я оглядывался и видел, как поле постепенно задирается к горизонту, как оно медленно расползается вокруг, будто мы погружаемся в какую-то широкую воронку. В этом на самом деле было что-то необычное, мне вдруг действительно почудилось, что это поле как-то отодвинуто от остального мира, есть только поле и небо, а больше ничего. Всё.
|
|
Ну, и мы еще посередине.
Лара шагала первой. Медленно раздвигая высохшие стебли, осторожно, как по минному полю. Гобзиков за ней. Тоже настороженно и мягко. Я замыкал шествие, барабана не хватало. Для придания особого напряжения моменту. Или лучше бубна. Бубен в таких делах – самая мрачная вещь. Я представил Лару с бубном, скачущую вокруг костра, улыбнулся и спросил из осторожности:
– А оттуда к нам кто-нибудь может... Ну, проникнуть?
– Нет, – помотала головой Лара.
– Почему?
– Там никому нет дела до здесь, это во-первых. А во-вторых... С той стороны... Таким образом нельзя попасть. Это дорога только туда, долго объяснять... Но в зоне перехода может...
Чувствовалась река. Я подумал, что мы снова заблудились и снова бессмысленно вышли к реке, Гобзиков тоже, наверное, про это думал, он напряженно поглядывал на Лару и хромал на ненатертую ногу.
Поле было здоровое и заброшенное. Коричневая прошлогодняя трава, здорово похожая на лебеду. Наверное, так и должна выглядеть лебеда, мы изучали ее на ботанике, сейчас я, разумеется, все благополучно позабыл, но лебеда должна была быть именно такой. Унылой с виду.
И эта лебеда становилась все выше и выше, уже почти по плечи была. Хорошо хоть, она легко ломалась и осыпалась, так что после нас оставалась полоса выкрошенной растительности. В случае чего по ней можно будет вернуться...
Гобзиков свистнул.
– Тише ты, – сказал я. – Сами же говорили...
|
|
– А чего тише-то? – неожиданно громко сказал Гобзиков. – Полуденница утащит?
Лара кивнула.
– А нет никаких полуденниц.
Гобзиков остановился.
Ну вот, подумал я. Гобзиков опять пустился в психоз. Зачем мы его вообще взяли?
– Мы уже почти пришли, – негромко сказала Лара. – Сейчас ты увидишь...
– И что это я увижу? – нагло осведомился Гобзиков. – Что такого великолепного я увижу?
– Егор, ты чего это? – спросил я. – Опять...
– Надуть, значит, меня решили? – с обидой спросил Гобзиков.
– Тише, – попросила Лара. – Я же говорила, тут нельзя громко...
Гобзиков набычился.
– Вы сговорились. – Он обиженно на нас смотрел. – Я же слышал, как вы утром разговаривали...
Он не мог слышать. Было далеко. Никто не может слышать на таком расстоянии. Пытается, значит, нас на понт взять.
– Я слышал, когда посуду мыл, – крикнул Гобзиков. – Утром холодно было, в холод звуки лучше распространяются, вы лопухнулись...
– Мы не сговорились, – сказал я. – Тебе опять что-то примерещилось. Это была звуковая галлюцинация.
– Липа это была! – усмехнулся Гобзиков. – Все липа. Притащили меня сюда, поле какое-то дурацкое... При чем здесь поле, я точно знаю, что переход совсем не в поле! Ты все сожгла, а надо было бы прочитать хотя бы! Переход не в поле...
– Егор, подожди... – Лара попыталась его остановить. – Ты ошибаешься...
Гобзиков шагнул в сторону.
– За дурака меня решили выставить! Заботу решили проявить! Не настоящая карта, пусть дурачок уймется!
– Ты ведь на самом деле ничего не слышал! – Я попыталась схватить Гобзикова за руку. – А то, что услышал, ты не так понял. Не так! Совсем не так! Мы же...
|
|
– Успокоить меня, глупенького?! – заорал Гобзиков, зло глядя на Лару. – Что выдумки это все! А я тебе сначала поверил...
– Ну да, мы сговорились, – стала быстро объяснять Лара. – Но поле настоящее, Егор, тут нельзя...
Зря она раскололась. Я бы уболтал этого дурика. Он бы у меня во что угодно поверил. Главное – стоять на своем. Тупо стоять на своем, люди верят в то, во что хотят верить.
– Мы хотели... я хотела, чтобы ты увидел, что там страшно... Это настоящее поле, и переход тоже настоящий, тут нельзя...
– А идите-ка вы... Такие же гады! Такие же!
Гобзиков нырнул в траву.
– Стой! – крикнула Лара. – Туда нельзя!
– Вот и верь после этого людям, – сказал я. – Я его из петли вытащил, а он меня же еще посылает!
Гобзиков шуршал в сторону.
– Надо его догнать.
– А пошел он сам! – крикнул я вслед Гобзикову. – Тоже мне, институт благородных девиц! Истеричка!
– Его надо догнать, – уже спокойно сказала Лара.
– Ну, так давай догоним. Если хочешь. Я бы не догонял. Из-за этого гада мы тут черт-те куда заперлись, а он...
– Я дальше не пойду, – быстро заговорила Лара. – Мне дальше нельзя.
– Почему не пойдешь?
– Нельзя. Не хочу. А то заблудимся, вообще не вернемся...
– Но...
– Не хочу! – Лара почти крикнула.
– Ладно, ладно, – успокаивающе сказал я. – Все...
Не хочет. Ну, не хочет и не хочет, мало ли у кого какие причины. Дурные воспоминания, леди Макбет, старуха Изергиль, понятно, чай не с Ганимеда.
– Ты должен его найти сам. Только быстро, он может уйти далеко.
– Да без проблем, – покладисто пожал плечами я. – Поле как поле...
Чего не найти-то? Поле было хоть и здоровое, но след отлично виднелся. Найду Гобзикова, вломлю слегонца, верну к истокам. Лара будет довольна. Лара увидит, какой я реальный мэн, защита и опора, ну да...
На самом деле, чего убежал? Домой возвращаться надо, хорошо бы к вечеру выйти к поезду. Хотел Страну Мечты – получай. А то, что она похожа на обычное заброшенное поле, ну кто ж в этом виноват?
– Только осторожнее, ладно?
– Буду как Джеймс Бонд, – заверил я. – Умен, красив, беспощаден.
– Это серьезно! – Лара схватила меня за руку. – Это все по-настоящему...
– Ну конечно. – Я проникновенно кивнул и вошел в траву.
Приятно, однако.
– Кого бы ты там ни встретил – не доверяй. Не заходи далеко...
Лара догнала меня, снова схватила за руку. Как разволновалась.
– Посмотри! Посмотри внимательнее, разве ты не видишь?!
– Что?
– Трава!
Я увидел. Трава шла в одну сторону. То есть не шла, а наклонялась. Каждая травинка немного, но наклонялась. В сторону. В ту, куда ушел Гобзиков. И еще. И еще мне показалось, что трава...
– Почему это...
– Иди, – подтолкнула меня Лара. – А то будет поздно... Не заходи далеко только. Если не найдешь его – возвращайся. Там река, ни в коем случае не переходи ее, ясно?
– А как же тогда Гобзик?
– Он же хотел туда попасть. Никто его не гнал, я тысячу раз предупреждала, каждый получает то, что заслуживает...
Лара отвернулась.
– У каждого свой путь. У каждого своя дорога. Иди. Иди.
Я пошел. Побежал себе за Гобзиковым, углублялся в поле себе.
След Гобзикова был отлично заметен, можно идти, как по проспекту. К тому же в сторону наклона травы, захочешь – не заблудишься. А зря я все-таки связался с этим неврастеником. Надо было еще тогда плюнуть на все. А я не плюнул, дурачило, гуманист паршивый. С чего я вообще с ними связался? Команда психов. Сидел бы себе сейчас со Шнобелем где-нибудь в «Бериозке», отдыхал бы себе культурно...
Это все из-за нее.
Из-за нее.
Мамайкина гораздо ее красивее. Чемпионка Лицея по красоте, такие ноги, блин...
Я оглянулся. Ничего. Не видно. Трава.
Мамайкина красивее. На Мамайкину даже старшаки заглядываются, за ней один студент даже таскался, между прочим. А этот, котлетчик? Пользуется Мамайкина спросом, престижная модель. А я как лошара...
Я пнул траву.
Тихо.
След вильнул вправо. Гобзиков принялся петлять. Специально, наверное. Выписывал восьмерки, круги, другие геометрические фигуры. Это серьезно сокращало скорость продвижения. Я даже стал думать, а не заблудился ли я все-таки в этом поле, стал прикидывать, как мне отсюда выбраться, на всякий случай.
День был солнечный и светлый, но самого солнца при этом видно не было. Как-то хитро оно располагалось на небе, так, что видно его было только периферическим зрением и никак впрямую. Странный оптический эффект. Хотя весной всякое случается. Магнитное поле гуляет, вследствие чего образуются всевозможные оптические явления и на небе можно увидеть два зеленых солнца, а ночью четыре красных луны. Причем каждая луна на своем куске горизонта. Весна – это странное время. И вообще время какое-то странное пришло...
Так что с солнцем ничего необычного не было. В общем-то. Гораздо необычней была перемена, произошедшая с травой. Я вдруг заметил, что трава из сухой и коричневой превратилась вдруг в живую и золотистую и почти сразу выпрямлялась за спиной, так что обратный путь был виден очень плохо. И еще она больше была не похожа на лебеду, а скорее на мелкую худую пшеницу. Наваждение какое-то...
И температура...
Было тепло, почти как летом. Температурная аномалия, однако, но тоже ничего необычного, тоже случается.
Справа в пшенице зашуршало. Я остановился. Прошуршало снова.
Ну что ж, в пшенице, наверное, и должно шуршать. Суслики, луговые собачки какие-нибудь, всякая там фауна и флора активная.
Прошуршало еще.
– Егор! – позвал я.
В ответ пошуршало в сторону. Я не бросился догонять. Бегать в поле вообще не стоит. Заблудишься мгновенно, никакой наклон не поможет, а потом еще в канаву какую-нибудь провалишься.
– Егор, – позвал я снова.
Тишина на этот раз.
И вдруг мне стало страшно.
Не так страшно, как обычно, как бывает страшно довольно часто, – а очень страшно.
Я огляделся. Вокруг была одинаковая растительность в мой рост. Снова шорох.
– Егор! – позвал я уже погромче. – Возвращайся давай!
Возвращаться никто не собирался.
Я снова отправился по следу.
Воздух стал чище и влажнее, впереди явно была река. Только ее не было видно совсем, даже когда я подпрыгивал. Шорох. В голову немедленно стала лезть всякая дрянь. Эти дебильные полуденницы, солнечные зайчики-убийцы.
Тот, Кто Стоит За Спиной.
Я резко оглянулся.
За спиной никого не стояло.
Если впереди река, то пшеница вполне могла наклоняться к воде. Наверное. Если не встречу Гобзикова...
Я представлял такой план. Доберусь до реки, а там пойду вправо или влево, обогну поле, поднимусь обратно и встречу Лару. А потом мы как-нибудь отыщем Гобзикова...
Справа завопили. Вопль был опознаваемый. Гобзиков.
– Егор! – крикнул я и рванул на звук. – Егор!
Снова вопль. Уже ближе.
Оказалось, что бежать через эту дурную пшеницу гораздо сложнее, чем идти. Она была вязкой, я втыкался в нее, как в сеть. Так что бежать не получалось, получалось идти относительно быстрым шагом.
С ориентирами тоже было тухло. Кричал Гобзиков не постоянно и в разных местах. Я шарахался по всем азимутам, а потом он сам на меня вылетел. Сбил с ног, и мы покатились, потом шарахнулись в стороны, потом опознали друг друга.
Гобзиков имел дурковатый вид. Совсем как главный герой японского фильма о привидениях. Пошел чувелл помыться в ванную, а там пять дохлых раскосых девчонок с мобильными телефонами. И тянут прогнившие лапки к горлу, е-э-э-э. Одним словом, джапский хоррор.
– Что?! Что случилось?!
– По-лу...
И я услышал, как совсем недалеко от нас кто-то мощно втягивает воздух. Гобзиков вцепился в землю.
Втягивали воздух здорово. Так может втягивать воздух мощный компрессор. Знакомиться с компрессором мне почему-то не хотелось, я оторвал Гобзикова от почвы, и мы побежали.
Против наклона.
Гобзиков бежал первым. Он был переполнен бешеной перепуганной энергией и рвал пшеницу, как ледокол «Ленин» арктические льдины. Правда, иногда мне приходилось Гобзикова направлять, ну, как чересчур закусившего удила коня.
– Влево! – орал я. – Вправо! – орал я.
Но Гобзиков бежал слишком быстро, психически так бежал, я за ним не успевал, я под ноги и то еле успевал смотреть.
– Стой! – я схватил Гобзиков за плечо.
Его повело, он завалился и немного прокатился еще, сминая колосья. А потом стал смотреть куда-то за мое плечо, я обернулся. Никого.
– Я потерял направление, – сказал я.
Я действительно его потерял.
Пшеница шевелилась.
Может, ветер подул, а может, еще что, не знаю, чертова пшеница шевелилась, направление потерялось. Колосья клонились в разные стороны, во все стороны одновременно.
Гобзиков вскочил.
– Она... – Гобзиков неожиданно вцепился в меня. – Она там!
Снова шорох.
– Она! Она! Она!
Я влупил Гобзикову пощечину. Зубы щелкнули, шея хрустнула, силу удара я не рассчитал. Гобзиков помотал головой.
– Куда? – очнулся он. – Куда нам?
– Не знаю!
Я оглядывался. Пшеница волновалась.
– Она страшная! – принялся шептать Гобзиков. – У нее мясо отваливается...
– Спокойно! – Я стукнул Гобзикова в плечо. – Не дергайся! Кто там?
– Полу...
– Только не говори про полуденницу!
– Мясо отваливается... Почему шевелится трава? Это она шевелит траву!
Гобзиков заорал и принялся пятиться на заду через пшеницу. Это было довольно смешно, никогда не видел, чтобы кто-нибудь удирал, сидя на заднице. Но Гобзикову было не до смеха.
Шорох. Гобзиков подпрыгнул.
Когда в велосипедное колесо вставляют открытку на прищепке, получается скрипун. В траве, метрах в десяти от нас, притаился скрипун.
– Это она! – Гобзиков перевернулся на четвереньки и побежал уже на четвереньках.
Причем навстречу скрипуну. Едва успел его догнать. Напрыгнул сзади, повалил на землю. Прижал.
Скрипело совсем рядом. Я медленно поднял голову.
Сквозь колосья была видна грязная серая фигура. Непонятно кто. Честно говоря, больше всего похоже на обряженное в мешковину чучело. Я медленно, очень медленно стал отползать назад. Гобзиков, видимо, обрел разум и полз рядом со мной. Так мы и отползали. Метров пятьдесят, наверное, проползли. Потом поднялись на ноги и побежали. Молча. Не сговариваясь. Просто побежали.
Мне не хотелось о чем-то спрашивать Гобзикова, это скрипучее чучело меня как-то расстроило. Хотелось убраться от него подальше. И вообще, тут где-то была, кажется, река...
Не знаю, сколько мы пробежали, я не заметил время, я просто устал. Споткнулся. Гобзиков остановился и тоже опустился. На колени.
– Заблудились... – выдохнул он. – Я не хотел...
– Тебе же говорили, что поле настоящее!
– Я не хотел...
– А чучела чего испугался?
– Это не чучело!
– Конечно, это не чучело, – бодро сказал я. – Это несколько чучел! По всему полю! Чтобы ворон пугать!
– А что за скрип?
– Ясно же что! Это открытки с прищепками. И колесики маленькие – от ветра крутятся. Все просто.
А что, подумал я. Объяснение вполне. Чучела с прищепками. Скрипят себе, прохожих пугают.
– Но я же видел! У нее же мясо отваливалось!
– Тебе померещилось. И вообще, прекрати панику. А то заблудимся – будем до вечера тут болтаться, а то и до утра. Кто такие поля только организует? А говорят, в стране кризис в сельском хозяйстве...
– Там! – Гобзиков указал пальцем в сторону.
Я оглянулся.
В небо поднимался черный дым. Такой получается, когда жгут что-то резиновое. Например, резиновый матрас.
Умница, подумал я. Какая же все-таки она умница. Отличный ориентир.
– Туда!
Километр, наверное. До дыма. Километр мы бежали. Это был самый тяжелый и мучительный бег в моей жизни. Я бежал, как через натягивающуюся сеть. Гобзиков скис совсем и держался за мою куртку. Всхлипывал.
А потом я увидел, что вокруг нас опять высушенная лебеда, а пшеницы нет. Нет.
А потом мы добежали.
Так и оказалось – дымил матрас Панченко, не исключено, что семейная реликвия. Рядом с матрацем стояла Лара.
Рядом с Ларой сидел мой утренний знакомец.
– Оборотень! – завизжал Гобзиков.
Едва успел его поймать. Некоторые распускаются просто на ровном месте, так нельзя.
Это был, конечно, не оборотень. Это был волк. Тот, которого я видел с утра. Волк поглядел на Лару.
– Попробуй остановить его, – сказала Лара.
Не мне, не Гобзикову.
Волк кивнул и исчез в траве. Через секунду я его услышал, волк негромко рыкнул. И в ответ рыкнули другие. Волки. Справа. Слева. Четверо. И вожак. Подковой.
Я спросил:
– Что это там... ну... серое...
– Сколько их? – Лара глядела вслед волкам.
– Одна... вроде бы... Егор, скольких ты видел? Этих, ну, полуденниц?
Гобзиков не ответил, Гобзиков засмеялся.
Глава 18
Смехотун
– Это называется смехотун.
– Чего? – спросил я.
– Смехотун. Хворь, инфекция. Человек начинает смеяться и смеется, пока... пока не остановится.
– Это... типа оттуда? – спросил я. – Ну... в смысле...
Я кивнул в сторону полей.
– Не знаю. В Африке такое встречается в племенах каннибалов. Каннибалы все смеются – это как проклятие, физиологически никак не объясняется. Мозг не выдерживает просто. Иногда племя просто сидит и смеется до смерти. Но гномы не каннибалы, а вот кобольды... Довольно распространенная там хворь. Многие болеют. Ее кобольды переносят. Так я думаю.
– Кто? – не расслышал я.
– Кобольды. Такие твари... Егор, скорее всего, их встретил. Наверное, их много стало...
– А, понятно... Мы, значит, пошли в эту траву, перешли границу, Гобзиков увидел кобольда, который на самом деле зомбированный гоблин, и на него напал смехотун, то есть неудержимое и безостановочное хохотание. Так?
– Ну, в некотором роде...
Лара легла на бревно, опустила голову в воду. Не снимая, между прочим, очков, она как приросла к этим очкам. Помотала головой в воде. Затем вынырнула, отряхнулась. Волосы прилипли к шее, встопорщились на затылке. Лара была похожа не на повелительницу волков, Лара была похожа на мокрого цыпленка.
– А волки? – спросил я.
С моста послышался идиотский хохот. Это Гобзиков. Я его привязал к перилам, чтобы не убежал. Гобзиков был плох. Гобзиков смеялся.
Он начал смеяться еще там, в лебеде. И не прекращал смеяться все пять часов, пока мы выходили из этих полей. Я боялся, что Гобзиков просто свихнулся со страха. У него в роду уже психи были, а психоз частенько по наследству передается. Вдруг психика просто не выдержала и крышу Гобзикову снесло? Лара, впрочем, не очень волновалась, шла уверенно, даже почти по прямой шла, будто в голове у нее был компас или летела неостановимая стрела.
Молча. Мы молча шли, разговаривать не получалось из-за скорости, дыхание сбивалось. Лара первая, за ней я, я тащил Гобзикова.
Солнце тоже появилось. И пыль. Мы угодили в какое-то пыльное пространство, с травы сыпался мелкий порошок, так что очень скоро мы оказались пересыпаны каким-то прахом. От праха я задыхался и кашлял. Я кашлял, Гобзиков хохотал, а Лара шагала. Когда трава становилась совсем уж непроходимой, она даже забегала вперед и протаптывала в ней тропу.
Иногда Гобзиков останавливался и начинал просто ухохатываться, так что мне хотелось отворить ему кровь и выпустить наружу этот дурацкий смех.
Мне хотелось спросить у Лары про этих волков, что с ними стало, я собирался спросить, но только не сейчас, а потом, когда мы выберемся.
Мы пересекли несколько полей и еще несколько лесов, каждый лес мы проходили поперек – и к цвету пыли добавлялся цвет хвои, а вместе получалось густое хаки. Я глядел на перемазанную шею Лары, на слипшиеся в длинные сопли волосы, я глядел и видел, как через серую пыль золотыми жилками пробивается солнце.
А потом мы выбрели к мосту. Точнехонько вышли, в яблочко вышли, Лара действительно разбиралась в картах. Мост через речку Сыня, деревянный и косой, как падающая башня.
Я привязал Гобзикова к перилам, и мы спустились к воде. Очень хотелось пить. Вода в наших флягах почему-то протухла, причем протухла до такой степени, что пришлось выкинуть даже посуду.
Я зачерпнул котелком, мы напились. Лара легла на бревно и болтала головой в воде, смывая пыль, а потом стала похожа на худого цыпленка в сиреневых очках.
– Смехотун... это... что-то вроде роняйки? – спросил я.
– Роняйка – это ерунда, так, цепляло обычное. А от смехотуна помирают. Не ест человек, не пьет, не спит даже, только смеется.
– От голода помирает? – уточнил я.
– От разрывов в животе. От хохота растягиваются мышцы, затем происходят разрывы, ну а дальше – тишина.
Я поглядел наверх. Гобзиков смеялся, высовывался на фоне солнца, плевал в воду и кидался, зараза, в нас мелкими камешками. Уже с некоторой натугой, кстати, смеялся. Вряд ли Гобзиков обладает мощным прессом. Значит, долго он не просмеется.
– И это... у людей смехотун вызывает обострение.
– Какое именно?
– Оно не всегда наступает... Посмотрим...
– Как-то помочь можно? – спросил я.
– Можно. Надо три ночи подряд рассказывать ему страшные истории. Тогда смехотун сдохнет. Уйдет.
– А по-другому никак?
Лара пожала плечами.
Мне стало скучно. Я представил. Как я сижу рядом с Гобзиковым и целыми ночами читаю ему бред из «Карманной библиотеки ужаса и приключений». Про то, как одной девушке было очень одиноко и она сшила себе дружка из мертвых кроликов, а он ее задушил. Или про то, как некий юноша наблюдал за девушкой в окне на противоположной стороне улицы, а в одну из ночей эта девушка пришла к этому юноше и выпила у него мозг через иридиевую трубочку. Ну и все в том же духе.
Крапива...
Мне что-то не хотелось приносить такую непосильную жертву, и я спросил Лару:
– А может, ему МР3-книги купить? С разными ужастиками? Он еще пару дней продержится?
– Ну, наверное...
– Я куплю книг, загружу их в плеер, мы свяжем его скотчем и спрячем в сарае. Он будет лежать, слушать – и выздоровеет. От «Карманной библиотеки ужаса» все выздоравливают как собаки.
– А мать его? – спросила Лара. – Если мы его перемотаем скотчем, она, наверное, возражать будет...
– Не будет. Я ей ящик гвоздей подарю, – цинично заявил я.
– Каких гвоздей? – не поняла Лара.
– Сотку. А, ладно, мимо, – сказал я. – Что сейчас будем делать?
– Ты в детстве любил кукольный театр? – неожиданно спросила Лара.
– Так... – растерялся я. – Наверное, да... Все дети любят кукольный театр, наверное... Лет до семи. А потом игровые приставки уже. А ты?
– А я любила. Только никогда в нем не была. У нас есть кукольный театр?
– Не, – покачал головой я. – Закрыли. А может, не закрыли, может, куда-то на периферию вытеснили. Если хочешь, я узнаю.
– Узнай.
– Узнаю. Сходим, посмотрим... Только туда сопляков всяких все время много приходит, они визжат прямо в ухо. Наверняка. Может, лучше в «Бериозку»? Ну, вообще-то смотри сама... А сейчас что будем?
– Деньги у тебя есть?
– Есть.
– Тогда так. Сейчас поднимаемся в деревню, ищем машину, едем в город. По пути подумаем...
Лара замолчала.
– Что? – испугался я.
– Не слышишь?
– Чего не слышу?
– Смеха.
Гобзикова действительно слышно не было. Булькала река Сыня, а Гобзиков не смеялся. Я побежал вверх. Веревка болталась на перилах. Гобзиков отвязался и удрал. В сторону деревни.
– Убежал, – сказал я.
– Куда?
– В сторону деревни. Как она называется?
– Без разницы. Что-то у нас не так пошло...
– Да брось, Лар, все нормально. Парочка приключений никому не повредит. Сидели в этом городе как сычи, а тут хоть воздухом подышали. И познавательно. Я волков раньше вообще не видел, а тут поглядел...
– Надо его выручить, – сказала Лара. – Надо его обязательно выручить. В психушку попадет, лучше в психушку не попадать...
– Это точно уж, – согласился я. – Выручить надо. Попадет в психушку, через день все в Лицее будут нас шизиками дразнить. Затравят, гады. Я отправлюсь в ремеслуху, ты в гости к Варваре Заточнице.
– Куда?
– В Кадетский корпус, на лошадях скакать. Так что пойдем выручать. Пойдем?
– Пойдем.
Деревня, даже село, называлась неблагозвучно. Клопово.
Я вспомнил местную газету. В Клопове выращивали лен, кажется. В последнее время наше правительство делает ставку на лен. Полезнейшее растение. Изо льна получаются отличные трусы для космонавтов, а благодаря мозговому натиску наших доблестных ученых теперь изо льна можно делать еще и порох. Раньше из хлопка, теперь изо льна.
Село процветало – мы уже прошли мимо двух парикмахерских и маленького клуба с названием «Таймс-сквер». Кстати, по асфальтовой дороге, что тоже было показательно.
Несмотря на выходной, народу почти не наблюдалось, может, наступил сезон посадки семян льна или еще каких культур, не знаю. Мы глядели по сторонам. Никаких признаков Гобзикова.
Потом навстречу нам прокатился испуганный парнишка на велосипеде. Парнишка гнал вовсю, явно спасался от кого. За ним пробежала еще более испуганная бабушка. Нам она ничего не сказала, зато так мощно размахивала клюкой, что едва не вышибла мне зубы.
– Во народ... – сказал я вслед. – Трусоделы... Куда, интересно, пошел наш друг Егор?
– Там, – указала Лара. – Он там...
Навстречу снова бежали. Только в этот раз не старушка-клюкобойщица, а продавщица. В белом, перемазанном кровью продавщицком халате.
Я испугался. Крови нам только не хватало, кровь нам совсем ни к чему... Я выступил навстречу работнице торговли и сказал строгим пронзительным голосом:
– Женщина! Скажите нам, пожалуйста!
Продавщица стала медленно сбавлять обороты и постепенно остановилась. Я с облегчением отметил, что это все-таки кетчуп на халате, а не кровь.
– Сколько можно! – Продавщица выругалась. – Сколько можно! Каждый месяц от них бегут...
– Кто бегут? – спросила Лара.
– Психи! Психи от них бегут. Здесь Кириллово недалеко! Так у них они все время бегут! И все время к нам! Магазин мне уже три раза ломали, и сейчас вот...
– О, женщина! – торжественно-дурацки сказал я, какой-то иронизм на меня тупой вдруг навалился. – Мое имя – доктор Фрейд, меня прислал министр здравоохранения, дабы положить предел этому беспределу! Укажи мне пальцем путь в свое заведение!
Лара улыбнулась. А я остроумный.
Продавщица путь указала.
– Иди же, – повелел я, – и спрячься в погреб, здесь скоро станет жарко.
Продавщица побежала дальше.
– Видимо, Гобзиков наворочал тут делов, – сказал я уже по-простому. – Теперь не только меня одного из Лицея исключать будут, теперь и Егор влетит. И губернаторская стипендия не поможет. Зучиха его давно не любит.
– Пойдем поскорее. А то еще на самом деле приедут...
Сельпо располагалось, разумеется, на главной площади. Называлось оно, конечно, не сельпо, а «Гипермаг». Большой такой бревенчатый «Гипермаг», на крыше толстый мужик в камуфляжной форме, на аиста вроде не похож.
– Уважаемый, – позвал я. – Тут один фантастический юноша...
– Не подходите! – крикнул он нам. – Уходите отсюда! И в больницу позвоните!
– Мы сами из больницы, – ответил я. – Меня зовут доктор Фрейд, а это моя помощица... Катарина Бурлескова. Она мобильный патологоанатом.
Лара достала из кармана складенчик.
– Я же говорил. – Я простирался в иронии. – Теперь все будет хорошо. Нам позвонили недавно, сказали, что сбежал опытный образец расторможенного шимпанзе. Его зовут Карл Густав Юнг...
Лара ткнула меня в бок.
– Я увлекся, однако, не обезьяна, конечно, хомо сапиенс...
– Шутили бы в другом месте, ребята... – сказал с крыши человек.
Лара направилась к крыльцу.
– Погоди, – я оттеснил ее в сторону. – В горящую избу войти еще успеешь, сначала я, моя очередь...
– Не лезли бы туда, – посоветовал сверху охранник. – Ваш друг псих настоящий...
– Спокойно, дядя, – ответил я. – Доктор Фрейд знает свое дело. Не могу же я бросить свою милую обезьянку, то есть этого человека. Я поставлю ему капельницу, а Катарина сделает укол под коленную чашечку. Правда, Катарина?
Лара кивнула.
Я вошел в «Гипермаг».
Ну да, разгром средней силы тяжести, кое-что побито, кое-что разлито. Разорваны бумажные мешки с макаронами, под ногами хруст. Макаронная зима прямо.
Искать Гобзикова не пришлось, Гобзиков смеялся. Когда дзинькнул колокольчик над дверью, Гобзиков повернулся в мою сторону, но смеяться не прекратил.
Он сидел на прилавке и поедал карамельки прямо в фантиках. Узнать его было довольно трудно. И раньше в его внешности было что-то обезьянье: скошенный подбородок, губа нижняя на полдюйма за норму зашкаливает, а в целом похож на поддельную мумию из нашего музея. А теперь еще эти мумиоидные черты как-то заострились, зубы вылезли. Но особого бешенства в нем я не заметил, наверное, оно клокотало внутри.
Увидев меня, своего старого друга, благодетеля и вытаскивателя из петли на путь добра и исправления, Гобзиков не встал. Напротив – засмеялся и кинул в меня дешевой копченой колбасой.
Как все-таки меняются люди! Был никто-никем, с собой тут поканчивал, а теперь на тебе, живой Влчек Морталов! Колбасой кидается! Забыл все хорошее!
– Брось, Егор, – сказал я. – Возьми себя в руки! Нельзя же терять лицо до такой степени!
Он засмеялся и презрительно кинул в меня зеленым горошком. Что было уже хуже – колбаса мягкая, горошек твердый. Хорошо хоть, не в меня попал, а в витрину. Я поглядел, нет ли где камер видеонаблюдения. «Гипермаг» видеонаблюдения не имел. Улик от наших приключений не останется. Ну, кроме маленького разгрома, ущерб от которого покроют страховые службы.
– Егор, – попробовал я еще. – Пойдем, а?
Гобзиков развалился на прилавке. Оторвал крышку с банки маринованных огурцов, подкидывал их вверх, огурцы падали ему на голову. Впрочем, некоторые он умудрялся хватать зубами. Не прекращая при этом ржать.
– Егор, этот тип на крыше сказал, что вызвал врачей. Хорошо бы нам свалить в кусты. А то оба в бубен заработаем...
Сирена.
Не пожарная. Не милицейская. Скорее всего, эскулапы.
Я выглянул в окно. Так и есть. Машина «Скорой помощи». Лары не видно, спряталась, наверное.
– Егор, – последний раз обратился я к этой мартышке, – может, все-таки поспешим? Если сейчас поспешим, то еще уйдем.
Этот гад запустил в меня широким ассортиментом хлебобулочных изделий, смех же его приобрел законченно издевательское звучание.
Сирены завыли ближе.
Времени нет, надо уходить. А то под горячую руку загребут еще и доктора Фрейда.
Скрипнули тормоза.
– Они там оба, – докладывал с крыши охранник. – И псих этот, и доктор Фрейд его. Шутники...
И его теперь вылечат.
Подумал я и отступил через подсобку. Сразу за магазином начинались дрова, я прекрасно в них отсиделся. И видел. Как из новенькой машинки «Скорой помощи» выскочили три санитара в синей форме и доктор, как направились они к лавке. У санитаров наручики, у доктора шприц.
– В торговом зале они! – сообщил охранник. – Только осторожно.
Санитары проникли в «Гипермаг», и тут же один из них вылетел в окно. Видимо, Гобзиков снова вступил на тропу беснования и буйствования. Но санитары оказались ребята бывалые, Гобзиков был скручен, уколот шприцем и препровожден в машину. Смеяться он не перестал.
Лары я не видел, она будто провалилась. Но Лару я собирался искать потом, сначала надо было решить вопросы Гобзикова. Выследить, куда его отвезли, оказалось несложно. Я зафрахтовал парня на ржавом мотоцикле, в таких селах всегда до фига парней на ржавых мотоциклах, за пятьсот рублей ржавый мотоциклист отвез меня куда нужно и снабдил информацией.
Информация была такая.
Возле села Клопова все время что-то происходило. То начинали пропадать овцы и козы, то неожиданно проливались дожди из ящериц, то необычные желтые гусеницы пожирали огуречные поляны, то кто-то дурить начинал отчаянно, то фольклорная экспедиция терялась в трех соснах, и ее не могли найти даже с вертолета. Короче, всякая мутотень приключалась достаточно регулярно, регулярно сюда прибывали функционеры уфологических организаций и снимали документальные фильмы, бродили по полям с приборами, тоже терялись, дрались, вели научные диспуты.
Поэтому ребята из Кириллова – санатория для душевнобольных, были частыми гостями села Клопова. Бежали сюда регулярно, да и чуть ли не каждый десятый клоповский житель умудрился почаевничать в гостеприимном желтом доме.
Ржавый мотоциклист подвез меня почти до стены Кириллова. За дополнительную плату в двести рублей ржавый мотоциклист снабдил меня старым плащом, я залез на забор, спрыгнул на задний двор и почти сразу попался санитарам.
Санитары были пьяны. В копыто пьяны, это было заметно по тому, как они держались. Чересчур прямо, чересчур по инструкции. Это были даже не санитары, это были идеи санитаров, отлитые в чистую голубую форму.
Только что пьяные.
И смотрели как тигры – насквозь. Это когда человек смотрит не в твои глаза, а в точку за твоим затылком. Будто это ты находишься в трех метрах за собственной головой. Очень раздражает. Причем оба санитара смотрели синхронно, что, безусловно, требовало определенной тренировки или, на худой случай, единения духа.
– Не балуй, – не в тему сказал санитар. – Сегодня гулять нельзя.
Я продолжал передвижение наискосок двора. Ориентиром на пронзенный молнией скелет и надпись «Не влезай – убьет».
– Погоди, – сказали санитары. – А то стрелять будем.
И они засмеялись. Не так, как Гобзиков, но тоже мощно, так, что я даже покачнулся от тяжкого кислого духа, ударившего мне в спину.
Я остановился. От пьяных санитаров можно было ожидать чего угодно. А вдруг их тут вооружают револьверами системы «наган»? Для отстреливания психов пластиковыми пулями.
Во крапива...
Я медленно повернулся и сказал:
– Я не здешний вообще-то, просто вышел погулять...
– Не шути, – сказал санитар, – шутить у нас нельзя.
– Колчеданов! – замогильным голосом произнес другой. – Он не дремлет!
– Я не здешний, – повторил я, – вы ошиблись, я человека навестить пришел. – И добавил тупое: – Дяденьки... Отпустите меня, а?
Санитары засмеялись и направились ко мне. Ну да, с распростертыми объятиями.
Глава 19
Прокрустова раскладушка
– Совсем дело туго, – сказал старший врач и поднес ко рту стальной хирургический пинцет, в котором дымились сразу две сигареты. Такого я раньше не видел.
– Чего так? – спросил другой и закурил одну, но жестокую, без фильтра, без мундштука. Но тоже пинцетом.
– Опять смехотун. В детское отделение привезли.
– Смехотун?!
– Угу. – Старший с удовольствием затянулся. – Надо что-то делать... Знаешь, у меня своя определенная теория...
Я подвинулся поближе. Как мог, конечно, подвинулся. И уши растопырил как мог. О прутья решетки. Видно было еще кое-как, слышно не очень, но слышно.
– Что-то в последнее время чаще стали с катушек соскакивать. – Старший поежился. – Раньше все-таки как-то взрослые больше, а сейчас дети. Дети сходят с ума, теряют память, смехотун нападает... Ты чего-нибудь про цеплял слышал?
– Не...