Лето я провел в Новой Зеландии. Это получилось неожиданно.
Вечером того дня, ну, когда они ушли, я заболел. Вдаваться в подробности не хочется.
Через четыре дня я пришел в себя, стал чувствовать себя немного лучше, и старый, по совету врачей, повез нас с матерью в Новую Зеландию. И два месяца были сине-молочные реки, зеленые холмы, горы с белыми острыми верхушками и леса, дремучие до крайней степени.
Старый потом улетел домой, а я с матерью остался, все лето мы жили в маленьком домике возле озера, и у нас не было даже телевизора, а по радио все программы были на английском.
В Новой Зеландии мне понравилось. Там было как-то не по-настоящему. Природа была какая-то крупная, никакой мелочи почти не встречалось, отчего, наверное, и создавалось ощущение ненастоящести. Особенно небо было ненастоящим. Казалось, что, стоит ткнуть в это небо пальцем, небо треснет и откроется другой, просторный и чистый мир. Только я старался об этом не думать.
Потом лето кончилось, и я в самом деле поехал учиться в Москву, на подготовительное отделение полиграфического техникума. В Москве ощущение ненастоящести растаяло, вместо него появилось чувство непроходимой общей бессмысленности, с которым я прожил до весны.
Весной приехал старый, и я упросил его забрать меня из полиграфического техникума. Я решил поступить в авиационное училище, туда брали в довольно юном возрасте, правда, тоже на подготовительное отделение. Старый на авиационное училище согласился, и мы отправились сдавать документы и проходить комиссию.
Комиссию я не прошел.
Я глядел на заключение, исчерканное красной ручкой, и почему-то думал, что дальше у меня в жизни тоже все будет так же.
|
|
Неудачно. С красными крестиками и восклицательными знаками.
Старый был удивлен, старый никогда и не думал, что у меня может быть слабое здоровье. Он долго молчал, затем взял записную книжку и долго ее изучал. В результате этого изучения я был все-таки зачислен в колледж при престижной авиационно-технологической академии. Обучаться на авиационного инженера, правда. На инженера у меня здоровья хватило.
Следующим летом я снова уехал в Новую Зеландию, но в этот раз уже не отдыхать, а работать – старый устроил меня на фруктовую фирму. Зарплата была хорошая, работа простая – перебирай себе киви и укладывай их в ящики. Наелся на всю жизнь. А вечером можно было идти к морю, смотреть, как сине-молочная вода рек смешивается с черной водой океана.
Перед началом учебы в колледже я на неделю вернулся домой. Дома все изменилось. Нет, дом не перестроили, он не провалился в тектонический разлом, все было в порядке. Другое. Я два дня тупо валялся на койке и смотрел в потолок, потом решил прокатиться на мопеде.
Мопед оказался неожиданно мал, коленки задирались чуть ли не до руля, но все равно было приятно. Я объехал почти весь город, за трамвайной линией прямо в поле паслась серая лошадь. Эту лошадь я узнал.
Я подъехал поближе и обнаружил, что лошадь и в самом деле та самая Карюха, с помощью которой я чуть не сломал себе шею. Карюха паслась не одна, недалеко от лошади на раскладной скамеечке сидела девушка с книжкой. Девушка обернулась, и я обнаружил, что это Вера Халиулина. Верка очень мало изменилась, разве что похудела, а так была все такая же остроносенькая и с косичками. Я почему-то очень обрадовался ей. Вера меня тоже сразу узнала, мы посидели и немножко поговорили. Вера рассказала про то, как все тут устроилось и образовалось.
|
|
Гобзиковская мать долго искала Гобзикова. Предполагали, что он сбежал из дома, а куда сбежал – неизвестно. Тысячи таких героев по стране бродят. Так в милиции матери Гобзикова и сказали. Внесли в базу данных, объявили розыск. Но не нашли.
Лару тоже искали. Панченко обегала всех, кого только можно было обегать, трясла губернатора даже. Они даже до какого-то эфэсбэшного начальства дошли. Лару и по телику показывали, типа, «разыскивается человек», и в газетах фотку печатали, и даже на пакетах с молоком.
Совсем как в Америке, сказала Верка.
Только никакого толка от всего этого не было. Не нашли ни ее, ни Гобзикова. Они пропали.
Много разных версий выдвигалось. В основном скучные, такие версии всегда выдвигаются, когда кто-нибудь пропадает.
Маньяки, бандиты, проблемы с родителями.
Верка Халиулина засмеялась и сказала, что некоторые на полном серьезе считали, что Гобзикова и Лару похитили инопланетяне. Будто на севере, в районе Клопова, туда, куда Гобзиков и Лара вроде бы собирались бежать, видели мальчика и девочку, а еще видели, как над полями висела летающая тарелка.
Мать Гобзикова еще какое-то время жила в городе, потом ее перевели на другой завод, и она уехала, больше о ней никто ничего не слышал.
Я подумал, почему меня никто не допрашивал, даже не интересовался ничем, а потом вспомнил путешествие в Новую Зеландию и понял, что старый поберег меня тогда от расспросов, следственных действий и другой малоприятной канители.
|
|
А вообще Вера сказала, что обо всей этой истории почему-то было запрещено говорить, в Лицее никто никогда не вспоминал ни Лару, ни Гобзикова, ни меня. А если кто вспоминал, того Зучиха вызывала на ковер.
Для превентивной беседы.
Сама Зучиха за эти два года стала-таки директором. Съездила на стажировку в Англию, получила доктора наук. Кабинет директора был достроен, и Зучиха переехала в него. Теперь Зучиха носила очки в платиновой оправе, завела часы приема, а ноутбук за попсовой ненадобностью отдала секретарю.
Вера захихикала.
Автол до сих пор работал физкультурником. Он изменился, начал пить и то ли от этого, то ли от общей тоски перестал драться.
Носов в том же году уехал в Санкт-Петербург учиться на модельера и, по слухам, стажировался теперь в одном из ведущих модельных домов. Сама Вера однажды видела его по телевизору, Шнобель участвовал в программе, посвященной проблемам моды в России, и жаловался на трудности, с которыми сталкиваются молодые дизайнеры одежды. Волосы у Шнобеля были перекрашены в синий цвет, в ухе красовалась причудливая серьга, а перстней на пальцах Вера насчитала три штуки.
Ирина Зайончковская стала юристом. Как и хотела. Вернее, не стала, а станет скоро – она учится в юридическом колледже с большими перспективами. Вера была в этом уверена.
Ленка Лазерова тоже уехала. Ее родители, как это ни странно, тоже перебрались в Новую Зеландию, и Ленка Лазерова теперь поднимала художественную гимнастику на далекой Веллингтонщине.
Мамайкина получила титул первой красавицы Лицея и сразу после этого здорово растолстела. Какое-то время она дружила с Чепрятковым, а потом они разругались, и Чепрятков публично оттаскал ее за волосы. За что и был исключен из Лицея. Где Чепрятков обретался сейчас, Халиулина не знала.
Про тебя тоже ходили интересные слухи, засмеялась Верка. Говорили, что ты завербовался в Иностранный Легион, в его детское подразделение. Говорили, что сейчас ты воюешь где-то в Индокитае. Я тоже посмеялся и уточнил, что воюю вовсе не в Индокитае, а в Северной Родезии, а потом спросил, чем занимается в жизни сама Вера.
Вера Халиулина ушла из Лицея, теперь она училась в обычной школе и собиралась в будущем поступать в ветеринарный институт. Вот с лошадьми работает из манежа.
Так.
Мы еще немного посидели, поболтали ни о чем, затем я пожелал Вере удачи, взял на всякий случай адрес и уехал домой.
А на следующий день я отправился посмотреть на дом Гобзикова.
Дом был. Пустой. Сарая не было. Обгоревшие доски, скелеты телевизоров, стеклянная мелочь, лопнувшие сопротивления и конденсаторы. Пожар. Все-таки пожар. Давненько уже пожар.
По углям бродили два парня в длинных брезентовых куртках. Парни переворачивали старую аппаратуру, ковырялись в земле и вообще активность проявляли. Я пригляделся и обнаружил, что это все те же знакомые мне шпанюки. Правда, они подросли и были уже не шпанюки, но шпана. Окрепли и прирастили деловитости.
– Привет! – крикнул им я. – А что, в доме никто не живет?
– Никто, – хором ответили шпанюки. – Пустой.
Дом был действительно пустой. В смысле жителей в нем уже не было. Дом скрипел входной дверью, стекла в окнах почему-то не были разбиты. Правая сторона дома заросла плющом, плющ был какой-то неживой и коричневый, если иметь богатую фантазию, то издали можно принять плющ за волосы. Будто правый глаз дома был закрыт длинной челкой.
Я постоял какое-то время на пороге.
В подъезде было все так же чисто, будто люди до сих пор тут жили. Это было неприятно, я поспешил подняться на второй этаж.
Дверь в квартиру Гобзикова была открыта, я постоял на площадке, затем проник внутрь.
Квартира Гобзикова напугала меня еще больше. Все вещи оставались на своих местах. Посуда, книжки, одежда, засохшие цветы, посреди большой комнаты раскрытый чемодан. Почему-то с галстуками. Целый чемодан галстуков. Как языки. Галстуки есть, а кому их носить, непонятно. Хозяева будто просто взяли и ушли.
Испугались и ушли.
И стены все те же... Везде гвозди. Тысячи вбитых гвоздей, даже на потолке.
Я заглянул в комнату самого Гобзикова. Ничего выдающегося. Комната как комната. На стене за старым шкафом рисунки. Танки, дом с трубой, луна с ракетой, еще что-то. Обычные рисунки. Почему-то за шкафом висят.
Я подумал и понял.
Гобзиков вырос, ему было уже немножко стыдно за свои рисунки, но снять их со стены – это означало предать самого себя. И Гобзиков спрятал их за шкаф.
Хотя друзей у него не было, кто бы мог эти рисунки увидеть?
Я стоял, смотрел на рисунки, потом вернулся на улицу.
Шпанюки увлеченно курочили уже покореженную технику, добывали из нее какие-то детали и кидали в стоящий на огне котелок. Разрабатывают цветной металл, догадался я.
Подошел поближе.
Шпанюки посмотрели на меня с опаской – а вдруг конкурент? Но потом решили, видимо, что коммерческой угрозы я не представляю. А может, тоже узнали.
– А почему пожар случился? – спросил я.
– А, эта Гобзикова подожгла, – сообщил первый. – Свиханутая которая, ну, Гвоздика. Одурела совсем, залила все бензином и подпалила. У них же все семейство дурацкое, что с них ожидать хорошего? И вообще, надо весь Берлин давно сжечь...
– Надо. Только психов больше нет, – подхватил второй. – Гобзиковы последними психами тут были. Настоящие психи! Все. Наследственные.
– Ну да... – кивнул я. – Семейный бизнес. Отец, брат, дед...
– Какой брат?
– Ну, Гобзикова брат, – сказал я. – Который вот этот сарай построил...
– Да не было никогда у Гобзика брата никакого, – сказал один из них. – Никогда не было. А сарай этот еще до них построили. Тут же какой-то мутило жил, изобретатель...
– Изобретатель? – спросил я.
– Ага. Все что-то изобретал, все что-то писал...
– Он не изобретатель был, а землемер, – возразил второй. – Землю мерил. В бинокль на нее смотрел, мерил и в планшетку записывал. Тоже дядя с вывихом.
Шпанюк покрутил у висков обеими руками.
«Ну да, – подумал я. – С вывихом. Все вокруг с вывихами. С ложными в голове суставами. А я нормальный».
– Наша мама говорила, что он везде ходил с планшеткой и с ребенком.
– С ребенком?
– Угу, – подтвердил шпанюк. – Он его в рюкзаке носил за собой. Ребенка.
– А как его звали? – зачем-то спросил я, не знаю зачем.
– Кого? – дружно не поняли мои собеседники.
– Землемера?
– А фиг его знает. Помер он прямо там...
Первый шпанюк указал пальцем на гобзиковские окна.
– Помер, а как раз лето было, все уехали, – сообщил первый шпанюк. – Помер и лежал, а мальчишка его маленький так два дня рядом с телом и проторчал. Когда его нашли, то еле откачали. Потом в их квартиру долго никто не заселялся, думали, что там проклятие... Даже барахло боялись вывозить – так там все и валялось, все эти бумаги. И железяки его в сарае никто не трогал. А потом квартиру Гобзиковым дали. Гобзик тоже дурачок оказался, сначала это барахло разбирал, а потом начал всякую байду придумывать – про дедушек-бабушек, про братьев разных небывалых... И съехал. А может, и раньше свиханутый был, в мать свою. В нашем доме почему-то одни дураки живут.
– Дураки, – согласился шпанюковый брат. – А деда точно не было. У Гобзикова в смысле. Мне мама гворила, что эта Гвоздика сирота и все они безродные, а у самого Гобзика только мать и дядька. А Гобзик всем гнал, что у него дед летчик-истребитель.
– Истребитель тараканов, – пошутил первый.
Шпанюки засмеялись.
Я должен был удивиться, но не удивился. Внутри было как-то тупо, и пусто, и нехорошо. И я еще вспомнил, что все эти истории... что они сразу мне показались какими-то придуманными, что ли, что-то неправильное в них было. А теперь вот так просто я вдруг понял, что именно. Время. В рассказе были несостыковки во времени. Если его деда забрали на войну в сорок втором, то сейчас бы его отцу должно было быть много за шестьдесят. Если вычесть возраст Гобзикова, даже если вычесть возраст его возможного брата, то все равно мать его выглядела молодо. Хотя всякое бывает, кто-то из великих, кажется, Гёте, тоже все время на молоденьких поженялся, тут точно не скажешь...
Я подобрал с земли палку и принялся ворошить обломки. Ничего не искал, просто ворошил, тупо, уже не думая. Люди очень часто делают бессмысленные вещи. Бессмысленные вещи успокаивают не хуже, чем отгрызание ногтей или ковыряние в носу.
Переворачивал подпаленные доски, под одной блеснула полоса. Я наклонился и обнаружил, что это сплавившаяся оловянная гарда шпаги. И в ней уже слабо угадывались очертания кашалота и морского дракона, просто кусок олова. Я выковырял олово из земли. Хотел взять с собой, но олово было слишком грязное, я скомкал его в кусок.
– Тут будут торговый центр строить, – почему-то с гордостью сказал тот, что заведовал плавкой.
Я посмотрел на него, а затем кинул олово в котелок. Олово булькнуло и ушло на дно, ртутная поверхность зеркально блеснула и тут же затянулась серой пленкой.
Через три дня я собрал вещи и отправился в древний город на берегу Волги. Когда-то в городе было сорок сороков церквей, а сейчас там построили большой чипсовый завод. Я ехал на автобусе почти сутки, и это оказалось не самое веселое путешествие. Лето было сухое, даже август сухой получился, днем автобус шел через дым от горящей травы, ночью вокруг дороги тянулись пугающие, похожие на стрелы, огненные полосы.
В колледже мне понравилось.
Во-первых, все в колледже оказались помешанными на авиационной технике и занимались только ею. Мне тут же поручили разработку лонжеронов нового самолета, и я начал изучать проблему, в которой совершенно не волок. Сначала мне было ужасно скучно, затем я втянулся, а через три месяца с удивлением обнаружил, что работа мне нравится. И что я чувствую себя членом коллектива. И что мне как-то даже легко.
Во-вторых, из окна квартиры, где я обитал, была видна Волга и монастырская крепость на противоположном берегу, по реке шли гигантские белые теплоходы, и это было тоже здорово.
В-третьих, чипсовый завод шефствовал над нашим колледжем и бесплатно снабжал чипсами всех студентов. Чипсы были ничего.
В декабре началась сессия. И я уже почти не вылезал из читального зала городской библиотеки. В первой половине дня готовился к экзаменам по предметам, во второй половине писал курсовую по истории авиации. Курсовую можно было и купить, причем довольно недорого, но я хотел написать сам. Причем не какую-нибудь там отписку, а серьезную, приличную работу, за которую было бы не стыдно. Сидел, читал, выписывал в тетрадь.
Когда глаза уставали, я останавливался и начинал рисовать в тетради мечи. Длинные, короткие, римские гладиусы, скифские акинаки, двуручные, каролингские, ландскнехтские, с долами и без дол, катаны, палаши и саламанки.
Мечи.
Хотя, если приглядеться, это был один и тот же меч. Ну да. Тот самый.
Длинная, почти трехгранная шпага с замысловатой гардой, с рукоятью в виде кашалота, схватившегося с морским драконом.
Я рисовал меч.
Эта привычка появилась у меня недавно, после лета. На уроке черчения педагог, чтобы продемонстрировать свое искусство, в несколько штрихов нарисовал на доске великолепный меч Фридриха Барбароссы. После чего предложил ученикам повторить этот меч в своих альбомах. Я постарался повторить меч, но получилось у меня совсем другое оружие. Получился у меня меч Гобзикова.
С тех пор у меня всегда получался меч Гобзикова.
Иногда этим мечом покрывались поля на тетрадях с конспектами, иногда сами листы в тетрадях, иногда даже листы в учебниках. Я рисовал меч и очень скоро начал замечать, что рисование меча очень меня успокаивает. Один из моих товарищей, увлекавшийся психологией, посмотрел на эти рисунки и сделал вывод – что автор их страдает некоей формой психического расстройства. Сверхагрессией. Причем, судя по тому, что острия лезвий направлены вверх, агрессия эта распространяется исключительно на вышестоящих.
На родителей.
На начальство.
На многих, ну да, люблю я все в столбик записывать.
За несколько месяцев я так здорово научился рисовать меч с кашалотом и морским драконом, что иногда изображал его даже с закрытыми глазами. Рука приобрела моторную память.
В тот день у меня тоже заболели глаза. Раньше, чем обычно. Народу в библиотеке было много – сессия началась сразу во многих учебных заведениях, и мне досталось очень неудобное место – под люстрой, в самом центре зала. Справа сидела большая девушка с яблоком, слева дед лет семидесяти, с бородой и в тельняшке. Напротив парень, он учился на курс старше, я его раньше встречал, но знаком не был. Парень часто выгуливал возле реки здоровенного лохматого пса, учил его плавать за палкой и вообще послушанию учил. Сам собаковод был высок, широкоплеч, уверен в себе. Сейчас он читал книжку про известного авиаинженера Туполева, а правой рукой сжимал теннисный мяч. На меня он посмотрел лениво и вяло, никак не посмотрел.
Я сощурился на люстру и отложил монографию. Слишком яркий свет. Глаза зачесались и принялись слезиться. Я протер платком переносицу, помассировал пальцами надбровные дуги, откинулся на стуле и принялся изукрашивать поля тетради. Быстро, несколькими штрихами обрисовал лезвие, прочертил двойные долы, приступил к крестовине. Ее надо было проработать тщательно и тонко, я достал из кармана золотое перо и стал прорисовать тонкие нити оплетки. Накладывал штрих за штрихом, покрывая гарду кольцами и перегородками.
И постепенно клинок обретал плоть и объем, становился тяжелым и настоящим, его можно было потрогать пальцем, будто меч постепенно поднимался над бумагой. Гарда была уже готова, я подул на нее и приступил к кашалоту. И когда кашалот был уже почти готов, когда были очерчены зубы и я приступил к черному глазу, я вдруг увидел, что сосед через стол смотрит на меня одуревшим взглядом.
Я оглянулся через плечо. Нет, все в порядке, сосед глядел именно на меня. Я испугался. Подумал, что сосед соскочил с катушек и сейчас в безумии прыгнет на меня, вцепится в шею и будет трепать меня до полной потери сознания. Может быть, даже загрызет. Зачем-то. Может, он мечененавистник? Может быть, вид меча вызывает у него непреодолимое желание кого-нибудь прибить?
Но сосед не прыгнул. Он встал, собрал учебники и тетради, спрятал в папку, после чего направился ко мне.
Второй моей мыслью была мысль о том, что загрызать меня, наверное, не будут, но битья избежать не удастся точно. Правда, за что бить, было непонятно, но в глазах соседа плясали безумные искорки, явно свидетельствующие о серьезных намерениях в этом направлении. А с такими намерениями можно бить и ни за что, просто так, для души, для удовольствия.
Но бить меня сосед не стал, он подошел, поглядел пристально и кивнул в сторону выхода. Я молча собрался и двинул за соседом.
В фойе библиотеки сосед тоже ничего не сказал. Мы спустились по лестнице. Я уверился в худших подозрениях – в подвале имелась курилка, по своим размерам вполне достаточная для мордобития.
Однако мордобития не случилось. Парень толкнул дверь, поморщился от висящей под потолком табачной пелены и повернулся ко мне. Я думал, что он что-нибудь скажет, но он ничего не сказал. Он стал медленно и как-то неуверенно закатывать рукав на правом бицепсе. Я смотрел на это и никак не мог понять, к чему клонит этот тип. Но когда рукав был закатан до плеча, я понял. И узнал.
На плече у парня красовалась татуировка. Портрет.
Это была Лара.
Лара.
Не просто девчонка, похожая на Лару, а Лара. Она.
Мне стало жарко и плохо, стены курилки зашевелились и стали наползать зелеными волнами.
– Ты кто? – спросил я.
– Зимин, – ответил тот. – Зима. Сокращенное имя. Мне кажется, нам есть что рассказать друг другу. Кажется. Присаживайся, история будет долгой...
Раньше библиотеку по фасаду украшали мраморные головы разных героев и богов, потом эти головы постепенно отваливались, их подбирали и сносили в курилку. Я сидел на гладкой голове какого-то там неудачливого марса и снова слушал историю про страну, где сбываются все твои самые светлые мечты.
Где нет взрослых.
Где с дураками и подлецами можно бороться с помощью меча, с помощью голландской револьверной аркебузы, с помощью английского пробойника, где тепло и хорошо.
Где в тайную ночь в году на самом деле цветет папоротник, и если погрузить в этот цветок палец, то потом, при приближении к кладу, палец начинает ныть и чесаться.
Где в каждом ручье живет водяной, где колодцы охраняются желтыми гномами, а единороги караулят над ручьями жемчужную форель и серебристую злую уклейку.
Где тишина.
Где по небу ползут золотые стрелы.
Где рыцари и чудовища вместе идут по белому песку в сторону океана, а дорога спокойна и добра, и конца ей не видно.
Я сидел на голове какого-то там марса, тупо смотрел на настенные надписи, слушал историю про девочку с красными волосами.
Историю про девочку и ее дракона.
А вообще это история про лю, если кто помнит еще, что это такое.
Не совсем эпилог
Да, еще, чуть не забыл.
Полгода назад со мной произошел еще один странный случай. Мне пришла посылка. Мне вообще-то посылки не приходят, ну, разве что, если закажешь чего по Интернету, диски или книжку. Родители тоже ничего не посылают по почте, а если посылают, то все оказиями, с водителями автобусов, с проводниками, с какими-то тетечками. А тут настоящая посылка.
Я отправился на почту на улицу Курякиных, там меня долго отчитывала усталая женщина-приемщица, рассказывала про почтовые правила, говорила, что мы не в Англии. Это в Англии пошли письмо Джону Джонсону, и оно дойдет, а у нас надо указывать индекс, обратный адрес, ну и так далее.
И что это просто чудо, что посылка дошла.
– Мальчик, скажи своему другу, что правила надо соблюдать. Это чудо, что она вообще дошла.
Так сказала женщина-приемщица, выдала мне длинный продолговатый ящик, а потом предложила мне купить лотерейные билеты, защитить разных редких животных. Я купил две штуки, защитил сову и амурского тигра.
Потом вышел на улицу, выдохнул из легких сургуч и отправился в детский сад на скамейку. Сначала я немножко опасался – на посылке и в самом деле не было никаких выходных данных, просто город и мое имя. Ни «от кого», ни «откуда». Я даже поопасался – а не стал ли я мишенью террориста? Но потом подумал, что террористам я не нужен.
Я достал ножик, разрезал посылку по ребру.
Внутри оказалась коробка из-под ботинок, я ее открыл.
Это был он. Белый крокодил. Никаких сомнений. Под воротником. Раскаленным гвоздем. Мое имя.
И он до сих пор был забит спичками.