Многое.
Я не говорю про боль, боль ерунда. Однажды на спор я засунул под мизинец иголку, это было больно, но не так больно, как пишут в книжках или показывают в кино. Человек может стерпеть многое – иногда мне кажется, что он для этого и предназначен.
Я знал одну девочку, девочка ненавидела жареный лук. А однажды в садике в тарелке ей попались целых три горелых луковички. Девочка очень боялась воспитательницу, воспитательница была последовательным сторонником правила «посуда любит чистоту», да...
Продолжение этой истории не очень веселое. Девочку стошнило в тарелку.
Но посуда любит чистоту.
Это терпение, как это можно еще назвать?
Человек может стерпеть многое.
Человек может стерпеть Чепряткова, а это что-то да значит. Я знал одного мальчика, у него отец был неформалом. Примерно раз в месяц отец выходил на улицу в голом виде и пробегал по улице до киоска союзпечати. Иметь такого отца – это терпение. Посуда любит чистоту – это терпение. Учитель – пример терпения. Учитель терпит и терпит, это его работа – терпеть. Когда ему плюют в рожу, он терпит. Благородная профессия.
Физик сунул под лазер белый кристалл, пучок разложился на множество мелких лучиков.
– Как вы видите, с лучом происходит... – начал было физик.
Но тут зазвенел звонок, и, что происходит с лучом, мы так и не узнали. Дверь отворилась, и в класс с привычно строгим лицом вошла Зучиха. Проследовала к доске, оттеснила физика крепким корпусом. Привычно достала из кармана почерневшего уже вполовину мамонта.
– Минуточку внимания! – Зучиха постучала мамонтом по кафедре.
Класс издал нетерпеливый звук – перемена ждала, сердце прыгало в горле.
– У меня к вам прекрасная новость, – сообщила Зучиха.
Класс насторожился. Прекрасные новости всегда оборачивались нехилыми затратами. Либо денежными, либо временными.
– В наш город все-таки приехала передвижная выставка из коллекции Кунсткамеры.
Класс застонал.
– Билеты стоят пятьдесят рублей...
– У меня сроду не было таких денег! – объявил Чепрятков.
– А у кого сроду не было таких денег, тот в воскресенье будет утаптывать стадион. Зайончковская, подашь мне завтра список отличившихся. Автобус ждет вас у выхода.
Зучиха снова треснула мамонтом, затем спрятала его в карман, затем удалилась. Физик секунду постоял и тоже выбежал.
– Я в Кунсткамере два раза уже была, – уныло сообщила Мамайкина. – Когда в Питер ездим, мы всегда в Кунсткамеру ходим...
– Я тоже был, – сказал Чепрятков. – В шоу «Уроды тысячелетия». Многих из вас там видел. А вообще, если кто на последние места усядется, того в люк выкину. Все слышали, черви?
Чепрятков забрался на стол и нагло направился к выходу из класса. Прямо по партам. Наступил при этом на учебник Лазеровой и на руку рестораторского сына, оказавшегося на редкость нечувствительным к боли. Хорошо, что вторую руку не подставил.
Иногда мне хотелось Чепряткова просто убить. Вернее, мне всегда хотелось убить его, но в некоторые мгновения это чувство было острее.
Лара уже свалила, Гобзиков сегодня снова не появился, наверное, продлил себе освобождение, молодец.
Я спустился в гардероб. Народу там почти не было, в углу страдала Халиулина, старалась влезть в узенькие сапоги из искусственной кожи, перед зеркалом красовался Шнобель. Шнобель раскрыл походный мини-гардероб и теперь маялся, выбирая, какой шейный платок повязать: дип перпл, аквамарин или блед, наносил последние штрихи перед визитом в Кунсткамеру. Я натянул куртку, уселся на пуфик. Халиулина в сапоги влезла, «молнии» застегнуть у нее, правда, не получилось, Халиулина плюнула, заколола замки булавками и убежала.
Люблю Халиулину.
– Прикольно, иван, – сказал Шнобель, перевязывая узел.
– Что прикольно?
– Прикольно, что мне Мамаиха вчера вечером сказала.
– И что она тебе вчера сказала?
– Вчера приперлись с Указкой, мозги мне сушили, кошелки зеленые. Сначала Мамайкина бредила, что пишет книгу. А потом сказала, что Лара тебя приворожила...
Я икнул даже от неожиданности.
– Порчу на тебя наложила, – сказал Шнобель. – Вот так, иван.
Я потер шею.
– А с чего она взяла, что я... стал за Ларой таскаться? С чего?
– Это же видно, иван. Впрочем, так оно и должно быть. Ты должен за ней таскаться еще по крайней мере... месяц. Потом можешь ее послать. Кстати, Кокос, Кунсткамера – отличное место для скрепления отношений. Подведешь ее к какому-нибудь там монстру, она испугается и задрожит, а ты тут ее приподнимешь... то есть приобнимешь за талию и скажешь: «Шерри, твои глаза прекрасны, как роса...» Ну и дальше, короче. Правда, твоя Лариска вроде бы не собирается ехать в Кунсткамеру.
– Как это не собирается?
– Она не к автобусу пошла, а к выходу. Так что поспешите, мистер, а то все места позанимают, опоздаешь на поезд жизни, иван...
Опять она так. Могла бы подождать. Я вчера всю ночь шнырял по улице Дачной, меня чуть собаки не покусали. А она уходит. Некрасиво, между прочим.
Я выскочил во двор. Там проходила вялая посадка в автобус. Лара медленно шагала к КПП. Закинув за плечо сумку, поглядывая на небо. Я догнал.
– Лар, ты зря это... – сказал я. – Зучиха окрысится... Пойдем сходим, посмотрим на уродов...
– Знаешь, – Лара даже остановилась, – я на уродов насмотрелась – во. Мне не интересно совсем.
И Лара провела ладонью по очкам.
– Пойдем, а? – продолжал я упрашивать. – Забавно бывает.
– Мы с Натальей Константиновной на рынок хотели сходить... И вообще не хочу я туда, не хочу.
– Почему? А вдруг там все-таки интересно будет?
– Не хочу. – Лара даже поежилась. – Нехорошие предчувствия... А вдруг автобус в пропасть сорвется?
– Не сорвется, – заверил я. – У нас тут и пропасти-то подходящей нет, даже оврагов толковых и то не имеется. Захочешь – не сорвешься. Пойдем.
Сейчас скажет, что голова у нее болит.
– У меня голова болит, – сказала Лара. – И мы это... окрошку с Натальей Константиновной хотели делать...
– Если Зучиха узнает, что тебя не было в Кунсткамере, – она твою Панченко загрызет! – выдал я.
Лара остановилась.
– Как она узнает?
– Как? Да просто! У нас целый класс дятлоидов, каждый второй юный барабанщик! А Зучиха все проверит, она такая. У нее с Панченко старые счеты, Ирина Николаевна, она хотела сделать Наталью Константиновну вроде как своим заместителем. И Зучиха очень ее за это не любит. Ненавидит просто. Не, ты, конечно, сама смотри...
– Ладно, – Лара развернулась, – поедем, поглядим на уродов. Хотя для этого и ехать никуда не надо.
– Это точно. Давай пойдем, а то все места займут.
Впрочем, мы и так подошли к автобусу последними. И нормальные места были, конечно, заняты. Свободны два непрестижных дивана, сразу перед задними сиденьями, на которых по своему обыкновению развалился Чепрятков. Шнобель сидел впереди, при виде меня и Лары он сожмурился и ткнул в бок Лазерову. Лазерова улыбнулась.
Мамайкина сидела одна в середине. Я попал в тупую ситуацию, и мне надо было выбирать. Сесть ли с Мамайкиной, или проигнорировать ее и занять место рядом с Ларой. Я слегонца тормознул, выбирая решение, Мамайкина поглядела на меня с вызовом.
Лара все поняла и решила мне помочь. Быстро соображала. Она прошла в салон первой и устроилась рядом с Веркой Халиулиной. Я направился к Мамайкиной, но Мамайкина меня не пустила.
– Занято, – сказала она и поставила на сиденье рюкзак.
– Ты чего, Мамайкина?
– Занято, говорю.
Мамайкина барабанила своими морковными пальцами по сиденью, мне захотелось схватить ее за эти пальцы и повыдергивать красные пластиковые ногти.
Но я сдержался. Воевать с девчонкой публично – занятие, недостойное джентльмена.
– Ну ладно, – спокойно сказал я. – Как знаешь...
– Что, Кокос, задвинули тебя? – спросил Чепрятков. – Так тебе и надо. Мамаиха, ты правильно Кокоса задвинула, дружи со мной, я тебя в пончиковую два раза свожу.
– Отправляемся, – объявила Зайончковская.
Водитель запустил двигатель, и мы всем дружным стадом отправились приобщаться.
Все передвижные выставки приезжали обычно в музей, но сейчас музей был арендован самоцветами Урала, и Кунсткамера разместилась в фойе кинотеатра.
Кинотеатр у нас старый, в прошлом году здание купила одна московская фирма и теперь занималась активной переделкой его в мультиплекс, но без отрыва от производства. Надстраивлся лишний этаж и стеклянный купол для будущего ресторана, над крышей кинотеатра возвышался кран, стройка шла полным ходом, а внизу по-прежнему крутили фильмы и проводились мероприятия.
Хорошо, что Кунсткамера оказалась в кинотеатре, – в фойе располагалось экзотик-кафе, заведение с богатым выбором необычных кондитерских и кулинарных изделий. В нем можно было попробовать кузнечиков в шоколаде, луковый торт с абрикосами, несладкий шоколад, апельсиновый сок, настоянный на едком перце, изыски разные, короче. Впрочем, и обычной, съедобной еды было полно, а для привлечения клиентов работники экзотик-кафе распыляли по окрестностям аромат жарящейся пиццы.
Народ дружно забурчал животами и поскакал к кафе – уродцев в банках, странные предметы, восковые фигуры маньяков и другую интересную экспозицию лицеисты проигнорировали.
Я подошел к ней.
– Интересно тут, – скучно сказала Лара.
– Вот видишь. А ты не хотела... Тут хорошо. Реповое мороженое не пробовала?
– Внимание-внимание! – провозгласила староста Зайончковская. – В кафе потом! Сначала на ресепшн, приобретать билеты. Затем осмотр экспозиции, затем уже можете сколько угодно поедать своих тараканов. И попрошу без пива – администрация кинотеатра сотрудничает со всеми учебными заведениями!
– Одним словом – все стучат! – перевел Чепрятков. – Где тут ваши билеты?
– Билеты там! – указала Зайончковская.
– Реповое мороженое? – шепотом спросила Лара.
– Реповое, черемуховое, щавелевое, с лепестками роз, с икрой...
– С икрой?
– С черной и красной. Короче, оригинально до темноты, какое хочешь?
– Черемуховое и с лепестками роз.
– Отлично.
Я сунул Ларе стольник и отправил ее за кунсткамерными билетами, сам быстренько двинул к кафе, оттеснил бабушку с салатом из маринованных осьминогов, взял мороженого в тонких хрустальных вазочках. Мамайкина из билетной очереди взглянула в мою сторону с вызовом, после чего направилась к Чепряткову, дура.
Вернулась Лара. Я суну ей вазочку, и мы отправились осматривать экспозицию.
Экспозиция была довольно тоскливая и в плане культурного прогресса малоценная, лично моя культура не повысилась ни на один сантиметр. Заспиртованные в банках шестиногие телята, двухголовые жабы, пятирогий баран из Чухломы, гигантская белая ворона из Витебска, таинственные знаки, проступившие на продуктах питания, пришельцы само собой, правда, немного, штук пять всего, осколок летающей тарелки, ну и другая редкая и по большей части поддельная дребедень.
Кое-что мне, правда, понравилось. Например, настоящий «Харлей».
«Харлей» разрешалось не только трогать, на нем и сидеть разрешалось. В данный момент на нем, как это ни странно, резвились уже знакомые мне шпанюки из двора Гобзикова, с улицы Прасных Картизан. Как всегда, они жужжали, гудели и бибикали, видимо, мама их привела.
Я занял за шпанюками очередь, мне тоже хотелось посидеть и побибикать. Лара отправилась дальше, к чучелу в натуральную величину настоящего неандертальца и к стенду с метеоритами, золотыми самородками в виде страусиных голов, настоящими трилобитами, черепами саблезубых тигров, бивнями мамонтов и рогами волосатых носорогов. Она с большим интересом изучала неандертальца, разглядывала его с разных сторон.
Я сунул шпанюкам по десятке, они слезли с «Харлея», а я занял место за рулем, мороженое поставил на багажник. Вообще я раньше уже сиживал на двухколесной американской мечте, но мне хотелось, чтобы на меня посмотрела Лара. Потому что на «Харлее» я был хорош. Еще бы шляпу кожаную, хотя нет, в наши дни кожаную шляпу могут неверно понять.
Но Лара на меня совсем не смотрела, смотрела на этого дурацкого неандертальца с каменным топором, будто дедушку родного встретила, честное слово. Я посидел немного на моцике, повертел ручку газа, делать было нечего, пришлось слезать. Ладно, пойду к Ларе, тоже посмотрю на неандертальца, а потом на метеорит. В Москве я был на метеоритной выставке, интересно, тут настоящий?
Я слез к с мотоцикла, к мотоциклу тут же подошел Чепрятков. Чепрятков, невзирая на противодействие шпанюков, забрался на сиденье и принялся сосредоточенно тыкать сапогом в рычаг переключения передач.
Ко мне подскочил Шнобель.
– Не майся дурью, – зашипел Шнобель. – Пойди к ней, не теряй времени. На фоне неандертальца ты покажешься Аполлоном...
– Не учи меня, идиот! – прошипел в ответ я. – Я сам знаю...
– Ты знаешь, а между тем Чепрятков вовсю приглядывается к твоей подружке!
Я поглядел на Чепряткова. Ничего он не приглядывался. Хотя... Чепрятков известная мразь, от него всего можно ожидать. Например, он неоднократно подкатывался к Лазеровой. Но Шнобелю повезло, у Лазеровой имелся брат-омоновец. Недоумков, обижавших его сестру, он вывозил на вентствол заброшенного рудника и проводил там с ними беседы о нравственности. После чего обидчики утрачивали к Лазеровой всяческий интерес. Чепрятков клеился, клеился, да не выклеился, одним прекрасным утром на пороге собственного дома он обнаружил шахтерскую каску. Намека ему хватило.
– Девчонки любят сильных и тупых, – продолжал нашептывать Шнобель. – Так что иди, не теряй времени, а то Чепрятков тебя обставит...
– Я ему обставлю! Я его сам так обставлю...
– Ну-ну, – гадко ухмыльнулся Шнобель.
Дзинь! По фойе кинотеатра рассыпался серебристый хрустальный звон, я сразу поглядел, где моя вазочка. Моя вазочка была цела. А вазочка Лары разлетелась по полу мелкими льдинками. В центре этих льдинок лежала сама Лара. На спине. Нелепо и болезненно подогнув под себя ногу, вывернув вбок голову.
– Оба... – выдал Шнобель. – В обморок шлепанулась...
Я оттолкнул Шнобеля и кинулся на помощь.
Но рядом уже была Халиулина. Она возникла из-за неандертальца, озабоченная и серьезная, и уже что-то доставала из сумочки, какой-то пузырек, и уже трясла этим пузырьком перед носом у Лары... Нашатырь. Вокруг начинали собираться лицеисты, всегда приятно посмотреть на то, как кто-то лежит в обмороке.
Роняйка? Или вообще...
Я пролетел все фойе, а Лара уже сидела на полу и одурело вертела головой. Халиулина киношно показывала ей несколько пальцев, видимо, предлагала сосчитать. Тупо.
– От духоты это, – авторитетно заявила Халиулина. – Воздуха мало, то есть кислороду. Надо написать на них в санэпидстанцию, не соблюдают ничего... Так и голову можно легко расколоть, со всего размаха, да на кафель. Обязательно напишу, а еще хотели сюда попугая купить...
Я услышал весьма двусмысленное хихиканье Мамайкиной, я услышал, как Мамайкина злорадно сказала: «Какие тонкие барышни, в обморок все падают...» А Зайончковская снова покраснела и отвернулась.
– Со мной все в порядке. – Лара потерла виски. – Все хорошо. Я просто... голова закружилась.
Лара поднялась на ноги. Ее заметно качало, но я уже крепко держал ее под руку. А с другой стороны Лару держала Халиулина, мы взяли ее в тиски и не отпускали. Молодец, Халиулина, люблю Халиулину.
Вот уж не ожидал! Вот уж не думал! Вот уж не мог даже представить! Повелительница волков свалилась в обморок, увидев чучело зверочела. И в самом деле, какие мы тонкие! Какие трепетные! Какие субтильные! Романтика...
– Ее надо отвести домой, – авторитетно сказала Халиулина. – И пусть поспит хорошенько. Сон – лучшее средство от обмороков.
– Со мной все в порядке. – Лара остановилась. – Я пить только хочу...
– Чего стоишь, Кокосов? – Халиулина поглядела на меня строго. – Беги быстро в буфет, притащи газировки со льдом.
– Зачем... – ступорылил я.
– Быстро за газировкой! – приказала Халиулина.
И я рванул за газировкой, Шнобель проскрипендел «как это трогательно, иван». Газировку мне выдали, содрали, правда, полтинник, что за люди, человек в отключке, а они не могут проявить даже малейшего человеколюбия, стяжают, стяжают, подумали бы о душе, что ли.
Я вернулся, а Лары уже не было.
– Спасибо. – Халиулина отобрала у меня газировку и стала жадно пить.
– А где Лара? – не понял я.
– Ушла. Вернее, убежала.
– Куда?
– Откуда я знаю. – Халиулина стукнула зубами о лед. – Я думаю, домой. Мне кажется, Ларе надо пройти серьезное психическое обследование. У нее явно расшатаны нервы. Такая славная девочка, а нервы уже никуда. Ей с природой надо больше общаться. Я бы порекомендовала ей завести аквариум и смотреть на рыбок...
Подошла Зайончковская, сказала:
– Мне кажется, надо будет Лару навестить. Как ты считаешь, Вера?
– Я считаю, что это просто необходимо...
Они принялись обсуждать, что надо еще сделать, чтобы спасти Лару от серьезного психологического коллапса, мне это уже было неинтересно. Я растерянно пересек фойе, меня поймал Шнобель и девушка из экзотик-кафе. Девушка слупила с меня триста рублей за разбитую вазочку, Шнобель спросил:
– Чего это с ней?
– Да так... Нервы сдали...
– Нервы, говоришь... Нервы – это плохо, иван. У нее сдадут нервы раз, у нее сдадут нервы два, а потом у нее сдадут нервы – и она пойдет и сдаст нас. История кишит подобными случаями, иван. Сначала любовь до гроба, а потом в живот отравленными пулями... И пойдет наша милая тонкая Лара к нашей еще более милой Зучихе – и ка-ак ломанет, только перхоть с головы полетит. У нас.
– И что?
– И то, что надо что-то все-таки предпринять. Я гляжу, ты не особо себя утруждаешь ухаживаниями, а это чревато. Поэтому нам надо поговорить.
– Пойдем за столик.
– Здесь неудобно. – Шнобель огляделся. – Давай лучше по набережной прогуляемся? Все равно экскурсия рассыпалась, Зайончковская затаила в сердце злобу... А я тебе идею одну выложу нормальную, тебе понравится. К тому же там воздух сейчас – просто сладкий.
– По набережной так по набережной, – сказал я.
Вообще мне не хотелось гулять. Особенно со Шнобелем. Я хотел отправиться быстренько к этой неженке и сказать... сказать, что триста рублей на дороге не валяются, что если у нее нервы, то пусть она идет куда подальше, а я от всяких психичек тоже подальше думаю держаться, я сам псих. И вообще, как можно дружиться с девчонкой, у которой был собственный дракон? А вот если бы я сказал ей, что я... ну, с человеком-невидимкой дружен, что ли. Она бы мне поверила или послала бы куда подальше? Почему все девчонки такие выдумщицы? Чего им на месте все время не сидится?
И вообще, чего она так все время?
Понесло меня. Я хотел отправиться к Ларе немедленно, но в меня вцепился окрыленный какой-то там идеей Шнобель.
– Нервы сдали, – боботал Шнобель. – У всех нервы сдают, у одной девушки сдали нервы, и эта девушка взяла и заложила своих знакомых, которые взяли да и налили кислоту в штаны одному бесноватому физкультурнику. И когда об этом узнало начальство учебного заведения, это начальство вышибло этих придурков, и они окончили свою жизнь в канаве... Ну, не в канаве, нет, в коллекторе. Просто эта дура Зучиха обеспечит нам целую кучу лишнего геморроя, а я, иван, боюсь гемора, ну не могу, боюсь...
– Погоди, Шнобель.
Но Шнобель уже подхватил меня под руку и потащил к выходу с выставки. Мимо неандертальца, мимо всех этих мамонтов, их бивней, рогов, черепов и других принадлежностей, мимо коллекций минералов, растерянной и пунцовеющей Зайончковской и Халиулиной, злобно изучающей книгу жалоб и предложений.
Мимо злорадной и глупой Мамайкиной я тоже прошел, она на меня даже не смотрела.
Набережная начиналась в квартале от кинотеатра, медленно уходила вниз, почти до самой воды, мы так же медленно и тяжело шагали под гору, а Шнобель не переставал трещать о том, что у него за последнее время родилось несколько идей насчет того, как нам можно вырулить из сложившейся ситуации... Идеи Шнобеля меня пугали, его тупорылые идеи вообще могли фиг знает куда завести, в Пакистан. Вот если бы я не послушал тогда Шнобеля, то сейчас не был бы знаком с Ларой, жил бы себе нормально, в психушке не побывал бы, хорошо хоть, народ не знает про психушку, а то точно заели бы без лука.
– Надо привязать ее, – сказал Шнобель.
– Как привязать? Что значит привязать?
Я мгновенно представил Лару, привязанную к стулу. Интересно, а кто ее привязывать будет?
– Зачем ее привязывать? Ты что, Шнобель, совсем поплыл?!
– Ну ты, иван, и иван! – восхитился Шнобель. – Ты что, решил, что я собираюсь ее буквально привязать? Физически? Я же не идиот! Я совсем о другом. Надо привязать ее фигурально.
– Как еще фигурально?
– Просто надо тоже втянуть ее в какую-нибудь гадость...
– Чего? – Я даже остановился.
– Ну как чего, как чего? Вы, ты и она, должны сделать чего-нибудь вместе... Какую-нибудь пакость настоящую. Чтобы не только она на тебя компромат имела, но и ты на нее. Тогда она будет у нас в руках. Компромат – это наша гарантия.
Так-так.
– И что же мы с ней должны сделать? – спросил я.
– Ну... – Шнобель немного засмущался. – Понимаешь... Я думал над этим вопросом. Лучше всего подходит... Избиение. Вы должны избить Мамайкину. Хорошенько ее избить.
– А почему Мамайкину? – обалдел я.
– Она дура, – плюнул в реку Шнобель. – Так ей и надо. К тому же я не предлагаю ее покалечить. Так, немножко поколотить. Вы будете ее колотить, а я все засниму на видео.
– Лара не согласится.
– А ты убеди. – Шнобель поглядел на меня проникновенно. – Убеди ее, девчонку легко убедить. Скажи, что Мамайкина назвала ее дурой...
– Шнобель, неужели ты думаешь, что Лару можно так легко развести?
Шнобель неожиданно хлопнул себя по карманам.
– Ты прав, надо не так! – сказал он. – Надо не Лариску спровоцировать, а Мамайкину! Это будет проще! Я науськаю Мамайкину, скажу ей, что Лара увела у нее такого роскошного мужика, как ты. И еще скажу, что Лара называла ее...
Секунду Шнобель напряженно размышлял, затем выдал:
– Целлюлитной лохнезией!
Шнобель секунду стоял, восхищаясь своей выдумкой. И в самом деле, это было неплохо, Шнобель умел быть оригинальным не только в одежде, Шнобель вообще был неплох.
– Лара называла ее целлюлитной лохнезией! Публично!
Шнобель засмеялся своей выдумке.
– Целлюлитная лохнезия – это антигламурно, – продолжал он. – Если кто-то узнает про такое название – Мамайкину задразнят! Целлюлитная лохнезия Мамайкину прошибет! И, конечно же, эта дура Мамайкина вздумает устроить разборку! Она назначит время и место, она бросится на Лару, и Лара ее поколотит! А я все засниму. И тебе даже участвовать не придется, видишь, как все удачно!
Шнобель повысил голос, чайки, копавшиеся в прибрежном мусоре, шуганулись.
– Вот что значит креативное мышление, – сказал Шнобель. – Впрочем, художнику и должно быть присуще креативное мышление, иногда, Кокос, я просто поражаюсь своим креаторским способностям... Лара избивает Мамайкину, ногами по почкам, ногами по лицу, разлетаются зубы...
– Успокойся, Шнобель...
– Да-да, конечно... – сдулся Шнобель. – Зубы веером – это чересчур...
– Вообще все это не нужно, – сказал я. – Все это тупо, все это бред. Лара нас и так никогда не вломит, я это точно знаю. Если ей это надо было бы, она давно бы это сделала. Я ей доверяю. Я ей верю.
– А я не верю. Как можно доверять человеку, который валится в обморок при виде синего камня? Это же патология...
– Чего?!
Я остановился.
– Синего камня. Здоровенный синий булдон. На яйцо еще похож. Ты у нас, иван, вроде бы по яйцам большой спец, ты должен разбираться...
– Синий камень?!
– Ну да, – кивнул Шнобель. – Синий. Камень такой, в форме яйца. Уникальный, типа, булыжник, рядом с этим, с неандертальцем. Некоторые считают, что это даже метеорит такой, с Марса свалился.
– Он там, на выставке?!
– Ну да, был... Она разглядывала сначала волосана, потом увидела эту каменюку, и сразу хлобысть! Я и говорю, разве можно такой девчонке доверять? Она нас всех вломит, вломит, иван, поверь мне.
– Мне надо уйти, – сказал я. – Давай потом поговорим, а?
Но Шнобель снова поймал меня за рукав.
– Ты куда?
– Говорю, мне надо.
– Тоже на камень хочешь посмотреть? Да что вы такие каменщики-то с Ларой, вы что, в секцию каменотесов записались? Только ничего в этом камне нет, камень как камень...
Я вдруг подумал, что не стоит заострять внимание Шнобеля на этом синем камне. Шнобель умный, начнет интересоваться, залезет в Интернет и наверняка что-нибудь интересное разыщет. А это совсем ни к чему.
– Мне надо к Гобзикову, – сказал я.
– Куда?! – сморщился Шнобель.
– К Гобзикову...
Мне вдруг стало стыдно. За то, что я постеснялся Гобзикова. Я подумал, что это довольно мерзко, стыдится человека. Пусть даже Гобзикова. Стыдно и недостойно себя. Поэтому я повторил твердо:
– Хочу сходить к Гобзикову.
– Ты?! К Гобзикову? – Шнобель остановился. – Ты хочешь сходить к Гобзикову?!
– Да.
Некоторое время мы шагали молча, все ниже спускаясь к воде, так что был слышен ее запах и чувствовался холод.
– А ты Ларе нравишься, – неожиданно сказал Шнобель.
Я промолчал. Мало ли чего разные оверлогеры болтают.
– Ты ей нравишься, говорю, – повторил Шнобель.
– С чего ты взял?
– С того. Я-то знаю. Помнишь, у меня пятерня была на морде?
– Ну?
Мне стало неприятно в животе. Так всегда бывает перед плохой новостью. Тянущее тупое чувство, я даже немного ускорил шаг, мне совершенно не хотелось услышать то, что сейчас должен был услышать.
– Ты знаешь, почему у меня ладонь была на морде? Я просто к Ларке подкатывался. Ты чего-то там тормозил, я подумал, может, мне стоит подкатить. А чего? Указка, конечно, девушка достойная, но я ей в верности не клялся. А Лариска такая... интересная, я тебе говорил уже. Я подошел, ну и это... Короче, прострал руки...
Шнобель захихикал и даже засмущался типа.
– Я, значит, руки, а она мне по морде! Хорошо хоть, нос не сломала. И поэтому я могу заключить, мой дорогой Кокос, что она на тебя эндэ. Неровно дышит. Хи-хи-ка...
Я молчал.
– Да... – мечтательно протянул Шнобель. – Она, конечно, занозная, Чепрятков на нее глаза положил, я тебе уже доносил. Конечно, плохо будет, если Чепрятков прорвется, эта мразь...
– Ты сам мразь, – тихо сказал я.
Вдруг. Взял да и сказал. Почему-то.
– Ну да, мразь, мразь... – согласился Шнобель. – Только ты...
– Ты не понял, Шнобель. Ты мразь.
– Ты чего, Кокос?
Шнобель удивился и даже как-то разобиделся, что ли.
– В третий раз повторю тебе, Шнобель, – ты мразь. Пошел отсюда.
И я от души пнул Шнобеля под зад.
Вот так вот.
Треснул Шнобеля под зад. Тупо, по-детски, наверное, но мне было даже как-то приятно. Я хорошо пнул, с душевной энергией, чтобы больно было, чтобы Шнобель подскочил, кутюрье поганоидный.
И Шнобель подскочил.
И завопил:
– Ты чего?!
Испуганно и с ненавистью.
– Из-за этой девки?
Я снова попробовал пнуть Шнобеля, однако в этот раз Шнобель увернулся.
– Она просто дешевка, – злобно выплюнул Шнобель. – Строит из себя недотрогу... А сама только и думает...
– Завались!
– Ой-ой-ой! – Шнобель рассмеялся. – Мы, типа, ревнуем! Я не могу, какие страсти!
Шнобель смеялся всем туловищем, все его примочки и штучки гремели и позвякивали. Колокольчики. Не люблю колокольчики. И при чем здесь ревность? Я ни к кому не ревную, я вообще холоден, как альпеншток, просто стал уставать от гадов гадских.
– Ты урод, Шнобель, – сказал я.
– А ты такой же, как и эти! – визгнул Шнобель. – Ты тоже дешевка! Связался с говном... а вообще какая прекрасная тройка! Урод, психопатка и дурак! Ты дурак, Кокос, дурак! А знаешь, я тебе нагнал, что ты ей нравишься! Ей нравится этот уродец! Гобзиков! Ты знаешь, красавицам всегда нравятся чудовища! Это такие болезненные страсти...
– Завались.
– А чего завались? Чего завались?! Я, между прочим, видел...
Шнобель резко замолчал.
– Что ты видел? – Я подступил ближе.
– Ничего...
Шнобель разводил меня. Как в какой-нибудь голливудской комедии. Он резко замолчал, чтобы вызвать мой интерес. Я понимал, что Шнобель меня разводит, причем дешево разводит. Это меня бесило, но не развестись я не мог.
Не мог не развестись.
– Что ты видел?! – Я схватил Шнобеля за лацканы его дорогой куртки и прижал к парапету. – Что?
– Я видел, как они целовались. Гобзиков и Лара.
Я понимал, что Шнобель врет. Что он специально это говорит. Чтобы я сорвался.
– В парке, – продолжал Шнобель. – У них любовь, а ты дурак, бегаешь там, как собачка. Они тебя используют, им просто нужен богатый лох. Может, они тебя даже грабануть хотят...
Все было плохо. Очень плохо.
– Не расстраивайся, Кокос. – Шнобель перешел на шепот. – Давай знаешь что сделаем? Давай скажем, что это они Автола шлепануть хотели? Вместе. Гобзиков и Лариска. Так им, не будут целоваться! Ты из-за нее Мамайкину почти бросил, а эта дрянь с Гобзиковым...
Это было уже совсем плохо.
– Врешь.
– Не вру. Они целовались, аж пар из ушей валил!
Мы стояли на краю парапета. Что можно было сделать? Только толкнуть Шнобеля в воду.
Блюк.
Конечно, Шнобель не утонул. Так, немного простудился. Я – не пример терпения, я терпеть не люблю.
Глава 24
Высота
Я ждал этого. Был уверен, что это случится.
Все начинается со звонка. Не со Звонка в смысле Звонка Судьбы, когда начинают петь золотые колокола, с рек ползет малиновый туман, над головой швыркают маслянистые гуннские стрелы и вообще всякая фигня разная происходит, а со звонка обычного, телефонного. Точнее, мобильнотелефонного. В целой куче фильмов все коловращения и закорюки начинаются как раз с такого звонка. Дзинь-дзинь – и жизнь несется к черту. Машины переворачиваются, бабки над площадями рассыпаются, роковая афроамериканская лав само собой... И все из-за неудачного коннекта.
Некоторые кинокритики (любители мутного кина про тяжелую жизнь белобрысых норвежских психопатов) ругают режиссеров и сценаристов, говорят, что когда у них истощается сюжетная фантазия, то они начинают звонить по телефону. Типа это дешевые приемы и вообще дешевизна просто наиголимейшая... Я вот думаю, что это все ерунда, критики не правы. Так всегда было. И истощение фантазии тут совсем ни при чем. Недавно по телику была передача про русскую классику, так вот в передаче выступал какой-то очередной лохматоусатый профессор, и этот профессор подсчитал все слова в книжках наших великих писателей. И выяснил, что у Достоевского очень часто используется слово «вдруг». Чуть ли не на каждой странице. Это профессора несколько озадачило, поскольку он считал, что «вдруги» бывают лишь в калифорнийских бастерах и бульварных покетах, а оказалось, что нет, не только. И у нас «вдругов» полно. И в начале книжек, и в середине, и особенно в конце.
Вдруг – это что-то типа «бога из машины» (уроки по МХК даром все-таки не прошли) – это когда в конце фильма у хороших чуваков и патроны кончились, и силы кончились, а негодяйчики все напирают и напирают, и вроде бы уже все, пора туфли в белый цвет перекрашивать...
Но в самый торжественно-гибельный момент появляется подмога – чел, которого вроде бы застрелили в самом начале, а оказывается, у него бронежилет был. Или злодея швыряет в реакторную шахту его вернейший клеврет и сподвижник, в последний миг обнаруживший в своей металлизированной душе ростки добра. Или земля разверзается, а оттуда скарабеи волнами. Вот такие загогулины.
Раньше в книжках писали «вдруг дверь отворилась, и вошел мажордом с письмом от Анны Леопольдовны», ну а в письме, соответственно, всякие бяки, от которых тебе никакой лабардан не поможет. А в наши дни так, конечно, не пишут. В наши дни это самое «вдруг дверь отворилась» обрело привлекательную форму залитой пластиком тайваньской микросхемы. Которая пищит, трясется, мигает огоньками и, как выяснилось, испускает ко всему этому вредные радиоактивные флюиды (разрушают нервную и репродуктивную системы)...
Во какой я умный, хоть трактаты философские сочиняй. «Человек миллениума сквозь призму тотальных коммуникаций». Но умный я не всегда, максимум полчаса в день, потом мозг устает и перестает реагировать.
Вернемся к телефону.
Я вот ненавижу свой телефон. И вообще многие ненавидят. Я знал одного человека, у которого телефононенавистничество приняло патологические формы. Он свой телефон просто-таки пытал. Кнопки ему вырезал, экран расковыривал, дырки кислотой просверливал, глумился, короче, всячески. В результате подобной практики каждую неделю ему приходилось менять клавиатуру, корпус выдерживал чуть дольше – месяц. Родители покупали мастеру аппараты в антивандальном исполнении, но нет такого антивандального исполнения, на которое не нашлось бы своего вандала.
А у меня зазвонил телефон. Мне вдруг подумалось, что Гобзиков снова решил повеситься. И что снова надо его спасать.
Но в этот раз звонок был приятным. Дисплей озарился потусторонне-мертвечинным цветом, корпус задрожал с частотой медленной зубной боли, по экранчику поползли буквы-цифры. Лара. Это была Лара.
Я так и знал, что она позвонит.
Надо было повторить физику, а я не повторял, я валялся в трубе. И все думал. Все представлял, как она и Гобзиков целуются в парке.
Вранье, конечно. Зеленого цвета. Но эта тупая и гнусная картина стояла у меня перед глазами. И чем больше я старался об этом не думать, тем больше думал и отчетливей представлял.
Думал, думал, думал и ждал. Ну, когда позвонит. А между тем вчера ночью я был едва ли не покусан неизвестными мне агрессивными собаками.
– Привет, – сказала она.
Какое хамство. Не, только девчонки могут так хаметь. Нет им уему, нет им покрышки. Немецкая медицина девятнадцатого века для женщин знала три лекарственных средства. Розги. Хорошие розги. Очень хорошие розги. Двадцатый век кое-что изменил, да здравствует демократия.
– Привет, – снова сказала она.
– Привет, – ответил я. – Как ты себя чувствуешь?
И я устроился поудобнее на диване. С Ларой надо говорить с удобствами, не отвлекаясь на жизненную пену.
– Нормально чувствую. Меня там за дуру не посчитали?
– Да не, разве что самую малость... Но с этим можно жить. Знаешь, у одного парня был крейзанутый папаша...
– У меня к тебе одна просьба, – перебила Лара.
– Ну?
Я знал, о чем она меня попросит. Догадывался немножко. Человек не должен ронять своего лица перед девочками. И я повторил, голосом усталым и равнодушным:
– Ну?
Пусть думает, что я страшно занятой человек, пусть думает, что мне смертельно некогда, пусть думает, что я не могу связать громкое с зеленым. Но Лара была не дура. Когда я вспоминаю, как вел себя, как старался выпендриться, мне становится стыдно и неудобно. И жалко. Жалко, что то время ушло, надо было все не так, надо было все по-другому.
Она улыбнулась. Улыбнулась, я почувствовал это даже по телефону. И сказала:
– Ты можешь мне помочь. Если, конечно, хочешь...
А иди-ка ты. Так подумал я. И тут же сказал:
– Конечно, хочу.
Так бывает. Думаешь одно, говоришь другое, делаешь третье.
– Мне как раз делать нечего, – сказал я. – Если хочешь, могу прямо сейчас заехать...
– Давай. Только это... нужен еще человек. Понимаешь, нужны трое, иначе может все... не так пойти.
– Можно позвать Гобзикова... Егора в смысле. Он согласится. Он вроде больше не смеется совсем, он вроде спокоен. Гобзиков пойдет?
Лара секунду думала.
– Хорошо. Приезжайте. Я жду.
Она ждет! Тоже мне, Пенелопа! Ждет. Я сам старый ждец! Жду, жду, да только не дождусь. Ждет она...
Я тут же перезвонил Гобзикову. Сказал, что Лара хочет просить его помочь в одном деле... Дальше особого смысла продолжать не было, поскольку Гобзиков тут же ответил, что Ларе он готов помогать всегда и везде.
– Тогда я скоро заеду.
– Хорошо... Я тебя внизу буду ждать, у входа. А если вдруг... если вдруг я не буду ждать, ты сам меня подожди, не поднимайся, хорошо? У нас там лестница совсем прогнила, можно здорово провалиться...
– Ладно, ладно.
Дело тащилось к вечеру, я оделся потеп