Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел.
Как видим, ни жеста, ни движения. Только чёткий, устремлённый взгляд вперёд. На лицо явная заданность, точность движений. Такие бывают у статуй. Именно это и сближает «живого» Петра и его памятник. К тому же, Пушкин намеренно подчёркивает во второй части выражение лица статуи: «какая дума на челе!». К смыслу такого сопоставления мы обратимся позже.
Евгений в ужасе, он застыл, но не от проливного дождя и буйного ветра:
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были…
Боже, боже! там-
Увы! близёхонько к волнам,
Почти у самого залива-
Забор некрашенный, да ива
И ветхий дом: там оне,
Вдова и дочь, его Параша
Его мечта…
Всё рушится! Все планы, все мечтания этого человека уносит вода. Пушкинские Евгений и Параша - молоды, полны желанием быть счастливыми, но их идиллический союз разрушен не в конце, а в начале. Чета, которая обещала стать идеальной, не состоялась. Удар, нанесенный государственной утопией семейной идиллии, тут приходится глубже - по самому основанию. И уже сам Евгений превращается в статую:
И он, как будто околдован,
Как будто к мрамору прикован,
Сойти не может!
А к нему обращён спиною в непоколебимой вышине кумир на бронзовом коне.
Кумир – статуя языческого божества. Ему слепо поклоняются и приносят жертвы, часто человеческие. Идол имперской государственности поворачивается спиной к реальному человеку, его трагедии. В его империи нет и не может быть устойчивости. Покоя, достойного существования, социальной благоустроенности, взаимного уважения власти и конкретного человека. «Этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства», - верно сказал Белинский. Тем самым перед нами предстаёт следующая скульптурная композиция. Навстречу беснующийся стихии обращены двое: впереди, почти вплотную к реке, - недвижный Пётр на коне; сзади, по ту сторону площади, - «на мраморном звере» недвижный Евгений. Несмотря на общее сходство положений, вызваны они разными причинами.
|
|
Кумир «стоит с протёртою рукою» на бронзовом коне. Глагол «стоит» подчёркивает решительность, активность позы. Тем более её усиливает жест – с простёртою рукою. Сама статуя выражает стремление укротить стихию. Если во вступлении Пётр - зодчий, то - защитник воздвигшегося по его замыслам города. (Опять же: города, а не человека, т. к. он стоит спиной).
Евгений «сидит недвижный, страшно бледный … руки сжав крестом».В начале повести герой чувствовал себя хозяином судьбы: он был готов жениться, трудиться, чтобы доставить себе независимость и честь. Сейчас он полностью покоряется стихии, его жизненное русло полностью сливается с бушующей водой, он теряет смысл своего существования на земле:
…иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землёй?..
Как мы видим, конфликта здесь ещё нет. Мы видим сопоставление государства и человека, общего и частного. Но самая отчётливость, острота такого параллельно – контрастного сопоставления и, в особенности, только что указанная, заканчивающая всю сцену и полная огромной смысловой выразительности, экспрессии, поза кумира подготавливают в сознании читателя закономерность будущего конфликта, являются его предпосылкой.
|
|
Но вот стихия, насытившись своими разрушениями, успокоилась. Слишком велика цена этого покоя:
Скривились домики, другие
Совсем обрушились, иные
Волнами сдвинуты; кругом,
Как будто в поле боевом,
Тела валяются…
Евгений видит разрушенный дом его невесты. Он сходит с ума.
…он скоро свету
Стал чужд. Весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском…
…злые дети
Бросали камни вслед ему.
Нередко кучерские плети
Его стегали, потому
Что он не разбирал дороги
Уж никогда; казалось – он
Не примечал…
Природная катастрофа неизбежно открывает всю бесчеловечность, все скрытые болезни и пороки внешне красивой государственной машины. Простой человек, перенеся потрясение, не может выжить. Не только гибнут личные мечты Евгения, но и само великое дело Петрово рушится, видно, что построено не только на человеческих костях, но и на песке, ибо оно не народно.
Конфликт разворачивается всё с новой и новой силой.
Снова ненастный осенний вечер, уныло воет ветер. Евгений, заснув на невской пристани, просыпается не от плохой погоды, а от схожей обстановки, в которой он оказался. Герой вспоминает ужас, пережитый им в часы наводнения. Он очутился на том самом месте, где бушевала стихия, и видит перед собой в «тёмной вышине над ограждённою скалою» кумира.
Евгений вздрогнул. Прояснились
В нём страшно мысли…
Евгений впервые понял причинно - следственную связь между статуей, неподвижно возвышающейся во мраке, и человеком, который основал этот город.
Какая дума на челе!
Какая сила в нём сокрыта!
В ком? В Петре? В бронзовом кумире? «Неподвижная статуя подвижного существа понимается либо как движущаяся статуя, либо как статуя неподвижного существа. В эпической поэме обе эти трансформации объективируются, они становятся частью сюжета»(3), т.е. становятся единым целым. Это же относится и к коню:
|
|
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
«Эта мысль поэта есть лирическое воплощение скульптурного мотива, этот мотив – бег коня – воображение поэта развёртывает во времени, и встаёт насущный вопрос о том, что последует далее. Бронзовый конь понимается здесь как подвижный, и из этой подвижности проистекает подлинное движение – это есть эпическая реализация скульптурного мотива: «Медный всадник с грохотом скачет «по потрясённой мостовой»…»(4)
Этот конь обладает такой же мощной силой, как и сам всадник.
О мощный властелин судьбы!
Не так ли над самою бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?
Это описание памятника заимствовано у Мицевича в "Отрывке" из третьей части "Дзядов", целиком посвященном России. Город Петра здесь толкуется как создание самых злых, сатанинских сил истории, обреченное - рано или поздно - Божьему гневу и разрушению:
Рим создан человеческой рукою,
Венеция богами создана;
Но каждый согласился бы со мною,
Что Петербург построил сатана.
Для Мицкевича Петербург - это город, взошедший на крови ("Втоптал тела ста тысяч мужиков, И стала кровь столицы той основой") и потому не способный произрастить на своей почве ничего истинно великого ("Нe зреет хлеб на той земле сырой, Здесь ветер, мгла и слякоть постоянно"). Пушкин не только не отбрасывает, но и развивает "сатанинский" мотив, предложенный Мицкевичем,- в образе ожившей статуи.
Пушкин, естественно, не провозглашает своей солидарности с народной легендой и ее романтической вариацией - не только из-за цензурных ограничений, не только потому, что ему вообще чужд пафос открытой риторики, свойственный иногда Мицкевичу, но потому, что в Петре сложно соединено фаустовское и мефистофелевское, и последнее не должно проявляться в чистом виде - оно есть лишь тайное и ужасное свойство, проступающее вдруг в чудотворном строителе.
«Сатанизм» Петра обозначен прежде всего словами "горделивый истукан", "кумир на бронзовом коне" - словами, имевшими в религиозно-культурной традиции только один - отрицательный - смысл: "не сотвори себе кумира", "не делай себе богов литых", "не делайте предо Мною богов серебряных или богов золотых".
__________________________
3.Р. О. Якобсон. Статуя в поэтической мифологии Пушкина//Работы по поэтике. М., 1987, стр. 168
4.Р. О. Якобсон, там же.
В Апокалипсисе, где развернут ряд таких понижающихся в ранге и материале "богов" на всю будущую историю человечества, выражено требование "не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить". О том, насколько очевидна была негативная подоплека понятий "кумир", "истукан", свидетельствует удаление их Пушкиным из официального варианта поэмы, предназначавшегося к печати (перед этим сам царь, прочитав поэму глазами цензора, вычеркнул из нее эти крамольные слова, которым поэт был вынужден искать неравноценную замену: "гигант", "скала") [3].
Р. Якобсон объясняет зловещий смысл скульптурного изображения не только общерелигиозным, но и специфически православным миропониманием. «Православная традиция, страстно осуждавшая скульптуру, не допускавшая ее в храмы, почитавшая за языческий или дьявольский соблазн (что для церкви одно и то же),- вот что предопределило у Пушкина тесную связь между статуями и идолопочитанием, чертовщиной, чародейством». «На русской почве она соотносится ближайшим образом с нехристианским или даже антихристианским началом петербургского самодержавия»
Но Петр в поэме - не просто медный истукан, который "не может ни видеть, ни слышать, ни ходить",- это истукан, услышавший угрозу Евгения, обративший на нeгo лицо и погнавшийся за ним по потрясенной мостовой.
Оживление мертвого тела - будь это изваяние, механизм, труп, кукла, картина - есть достаточно традиционный в литературе образ вторжения демонических сил в человеческий мир. Легче всего он проникает в этот мир, им осужденный и отринутый, извне, через мертвую материю - разрисованную поверхность холста, изваянную в бронзе статую и т. п., причем загадочная сила, внезапно одушевляющая эти вещи, выдает свою дьявольскую природу тем, что она враждебна всему живому, она является в мир не для продолжения и развития жизни, но чтобы умертвить, оцепенить, забрать с собою в ад.
Точно так же и оживший истукан в "Медном всаднике" покидает свой постамент, чтобы преследовать живого Евгения, угрожая ему смертью. Показательно, что в случаях соприкосновения с дьявольской силой Евгений в "Медном всаднике", сходит с ума, а затем уже гибнет. Разрушение духа предшествует разрушению тела.
Было бы ошибочно принимать субъективно-психологическую мотивировку события за исчерпывающее его объяснение: дескать, Евгений сошел с ума, потому и чудится ему "тяжело-звонкое скаканье". Нет, безумие во всех этих случаях - не причина иллюзии, а следствие факта, действующего на героев с непреложностью истины: помраченность рассудка лишь отражает кромешный мрак, явившийся им в потусторонних фигурах. Выход Невы из берегов, сошествие памятника с постамента и сумасшествие Евгения - во всех трех событиях, стирающих грани вещей, ощущается первоначальная "роковая воля" того, кто сдвинул раздел между морем и сушей, произвел - в буквальном смысле слова - переворот, благодаря которому "под морем город основался".
Вообще между Медным всадником и бушующей рекой обнаруживается какая-то тайная общность намерений - не только в том, что оба они преследуют Евгения и сводят его с ума, но и в непосредственной обращенности друг к другу. Разъяренная Нева не трогает всадника, как бы усмиряется подле него,- сам же всадник "над возмущенною Невою стоит с простертою рукою". Ведь бунт Hевы против Петербурга заведомо предопределен бунтом самого Петра против природы - и в этом смысле они союзники.