но сегодня трудно до конца понять значение таких слов.
КЛИМЕНТ. Он сошёл с ума, как и его мать.
КАРДИНАЛ. Он ничем не отличается от всех остальных: он добивается
власти и стремится к богатству. Но дело тут гораздо проще: если он
достигнет огромной власти, наша власть будет поколеблена. То, что он
делает в Африке, насколько ослабляет его мощь, настолько и
увеличивает его авторитет.
КЛИМЕНТ. Церковь утеряла свою святость, в её недра проникло
нечестие.
КАРДИНАЛ. В этом вопросе нам следует быть весьма осторожными
в суждениях. Мир превратился в огромную настольную игру, и святое,
как и многое иное, стало в ней разменной монетой.
КЛИМЕНТ. Пусть же церковь как можно скорее исправит своими
силами столь скверное положение вещей!
КАРДИНАЛ. На мой взгляд, гораздо важнее насущный вопрос о том,
как нам разделаться с голодными ландскнехтами императора, которые
с угрожающим видом стоят уже под самым городом.
КЛИМЕНТ. Тщетно я пытался привлечь на свою сторону их
полководцев Фрундсберга и Пескару…
КАРДИНАЛ. И тщетно уже тогда, когда положение их повелителя было
ещё хуже, чем ныне.
К вам на аудиенцию явился сам Фрундсберг.
Появляется Фрундсберг.
КАРЛ.
Бравый Фрундсберг! Он должен думать, что я его покинул, но он остаётся верным, человек старой закалки. Он явился к папе, находясь на краю отчаяния.
ФРУНДСБЕРГ. Святой отец! Вы святы, хотя вы совершили то, за что
иной христианин был бы давно отправлен вами во все ады. Вы хотите
склонить нас к тому, чтобы мы предали нашего повелителя, нашего
императора, и предали его именно тогда, когда он оказался в трудном
положении и попал в тяжелую беду. Дело нехитрое: вы выплачиваете
|
|
нам деньги – ваше гнусное предложение будет забыто, и мы с миром
отсюда уйдём. Если же вы на это не согласны, то богатый Рим услышит
от нас иную речь.
КЛИМЕНТ. Сдаётся, во всех немцах пробиваются ростки той
омерзительной ереси, злобный шум которой уже достиг нашего слуха.
Вы забываете о том, что вы разговариваете не с казначеем вашего
повелителя, а с верховной главой христианства, которая в одиночку
управляет духовными делами.
ФРУНДСБЕРГ. Неужели склонять нас к измене – это духовное дело?
КЛИМЕНТ. С крестьянином, который оставил свой плуг, беседовать
на теологические темы мы не станем. Есть ли у нас деньги, чтобы
утихомирить этих парней?
Кардинал делает знак, означающий: нет!
Поступайте же так, чтобы вы сумели оправдаться пред Богом.
ФРУНДСБЕРГ. Сюда, приятели-вояки! Забирайте, где найдёте, всё то,
что вам причитается!
Появляются ландскнехты.
ХУАН.
Он произнёс кощунственные речи…
КАРЛ.
Он хотел остаться верным своему повелителю, и он не желал морить голодом своих ландскнехтов. Его оправдывала его совесть.
ХУАН.
Это не дело, повелитель! Пред самим собой каждый невиновен; но есть и суд, вечный суд…
КАРЛ.
Тебе легко рассуждать, ибо ты для этого и избран!.. Взгляни лучше на то, что происходило дальше.
ЛАНДСКНЕХТЫ. Вперёд! В Вавилон! Вперёд! В золотой город порока!
Обесчестите женщин! Подожгите дворцы! Убейте этих лжехристиан,
поклоняющихся золоту! Мы рабы Божьи, – так отберём же у них их
идолов! Немец возвысился над горами, и он оказывает погрязшему
|
|
в пороках Риму такую честь, которой тот заслуживает! Всё, что
возвышается, обратите во прах! Дуйте вино разврата из нечестивых
сосудов! Дуйте его до дна! Растянитесь на ложе срама! Выспитесь,
позабыв о бесконечных муках земной жизни! Гоните папу! Гоните прочь
этого антихриста!
КЛИМЕНТ. Проклятие во веки веков! Христиане хуже всяких турок
беснуются против своего главы! Проклятие! Проклятие!
ЛАНДСКНЕХТЫ. Мы всё равно, так или иначе, окажемся в аду, –
так уж лучше отправиться туда с полным брюхом!
ФРУНДСБЕРГ. Остановитесь! Вы богохульствуете и позорите
императора, нашего повелителя!
ЛАНДСКНЕХТЫ. Император и папа никогда не голодали. У нас нет
иного повелителя, кроме голода, и нам никто не страшен.
Опустошение и пожар.
ФРУНДСБЕРГ. Заблуждение и безумие, которое само пожирает себя.
Этот день чёрен, как ад, который нас ожидает. Мне более нельзя видеть
моего императора; и так как я не в силах остановить этот ужас, я покончу
с собой на руинах священного города.
Убивает себя.
КЛИМЕНТ. Проклятие разрушившим Рим!
Все исчезают.
КАРЛ.
И проклятие папы полетело ко мне через моря и устремилось в Африку, где я уже вырвал у турок крепкий Тунис.
ПЕРВЫЙ ДУХ.
Я проклятие. Я бичую море, в котором стоят суда императора. Я швыряю на рифы пришвартованные корабли, чтобы их кили треснули. Пусть потоки солёной воды зальют съестные припасы для его войска! Пусть голодные наёмники восстанут против него! Око за око, зуб за зуб! Пусть с ним произойдёт то, что произошло с Римом! Я проклятие.
|
|
КАРЛ.
Бог, мой Бог, не дай мне умереть на берегу неверных! Неужели я, узревший высшую цель в сохранении священных порядков древности, должен стать отцом их уничтожения и виновником чудовищного ужаса? Спаси меня, Боже, – и я отправлюсь к папе и стану молить его о том, чтобы он смиловался над моей несчастной душой!
ВТОРОЙ ДУХ.
Я дух легкомыслия и безмятежности. Я обитаю в пребывающей в безопасности Франции, напитанный весёлыми идеями, почерпнутыми из старых, заново открытых книг. Я делаю человека свободным и беззаботным, и я побеждаю тяжкий гнёт.
КАРЛ.
Он приближается снова и снова, полный коварных, обольстительных замыслов. Я сбрасываю с себя тяжесть короны, – и я хочу предаться беззаботной жизни!
ХУАН.
Будь осторожен, император! Ты совершаешь опасную ошибку! Будь начеку! Помни о жертвенной смерти нашего Господа!
ТРЕТИЙ ДУХ.
Я дух народной гордости. Я живу в упрямой Германии, оживлённый идеями, почерпнутыми из старых книг. Ныне я ещё более властно поднимаю голову, ибо я вижу императора пребывающим в отчаянии, а гордый Рим раздавленным.
КАРЛ.
Старые римские книги научили меня иному: я хочу обновить древнюю мировую империю язычников в духе Господа.
ТРИ ДУХА.
Тебе не понять знамений времени. Колесо [истории] катится вперёд, и тебе его не остановить. Народы, живущие вокруг тебя, пробуждаются, стремясь к блистательной жизни, и каждый преследует свои собственные интересы.
ХУАН.
Бог превыше всего!
КАРЛ.
Я хотел служить ему, и моя полночная молитва была сильнее проклятий и искушений сатаны.
ЧЕТВЁРТЫЙ ДУХ.
И это лишь потому, что им положил конец я, дух глубочайшей скорби, которого ты ещё не знал. Ради меня ты был спасён, ради меня папа снял с тебя ужасную вину. Я же поставлен Господом Богом надо всякой дольней жизнью; земной мир – мой, и он принадлежит мне, ибо слёзы и скорбь – глубинная сущность вещей. Я явился тебе у смертного ложа твоей супруги, обременённый ужасами всех тех мук, которые ты причинил миру.
КАРЛ.
Вырванный из когтей погибели, я достался в добычу скорби, когда, примирившись с папой, приняв в Риме императорскую корону и возвратившись в Мадрид, нашёл свою супругу при́ смерти.
ТРИ ПЕРВЫХ ДУХА.
Оттеснённые назад, мы поджидаем на краю круга, в который мы его толкнули, – предоставим же дело уничтожения самому сильному из нас, ибо он имеет власть над его совестью.
Становится видна умирающая Изабелла.
ИЗАБЕЛЛА. Я видела тебя в величайшем блеске, император мира,
победитель язычников. Я могла сопровождать тебя до самой цели…
но довольно… и я с благодарностью возвращаюсь в чертоги отца…
КАРЛ. Изабелла! Ты не можешь меня покинуть! Снова глубокое
страдание после великого света. Отбивая вечный такт между печалью
и радостью, раскачивается эта жизнь, маятник невидимых часов.
Даётся за земным столом едоку и иссякает, повинуясь непостижимому
закону… И всегда не вовремя усиливается этот голод, утоление которого
несёт нам погибель…
ИЗАБЕЛЛА. Темны и путаны твои речи, ибо ты ещё далеко от врат
вечности. А она рядом со мной, – и всё ясно и просто… Святая
твёрдость, вознеси меня! Я любила тебя.
Умирает.
КАРЛ. Любимая! Прочь смерть! Блеск вокруг меня меркнет, а великое
становится мелким и дрожащим. Шатаясь, я блуждаю в мрачных
чертогах своей души. Мрачно, словно раскрытый и не издающий ни
звука рот, и слепо, словно окна сожжённых домов, безмолвно взывает
ко мне пустая пещера моего счастья, в которой живёт ужасная змея
моего горя. Довольно! Ах! Довольно!
ХОР ЕРЕТИКОВ (снизу). Только вперёд! Только вперёд!
КАРЛ. Кто насмехается над моим девизом?
ХОР ЕРЕТИКОВ. Только вперёд! Всё больше и больше мук!
КАРЛ. Кто это? Кто?
ЧЕТВЁРТЫЙ ДУХ.
Это воют от отчаяния еретики, которых ты посадил в темницу.
КАРЛ. О, горестные звуки!
ЧЕТВЁРТЫЙ ДУХ.
А теперь вниз! Вниз! Тебе самое время испить до дна все чаши горести.
ХОР ЕРЕТИКОВ. Закованные в этой лишённой воздуха дыре,
оказавшиеся по соседству с отвратительной стаей крыс, которые
лижут наши тела с содранной кожей… Пылающий в пересохшем рту
язык – словно медь!.. Часто ли восходит солнце над нашей могилой?
Много ли охлаждающих лун упустили наши ослепшие очи? Будь
проклят император палачей! Будь проклято золото, из-за которого
мы здесь очутились!
ЧЕТЫРЕ ДУХА.
Как обнищал мир с тех пор, как ты его обогатил!
КАРЛ.
И правда, будь проклято золото, которое я завёз в эту страну! Дьявольские чары золота ослабили веру и поколебали добродетель.
ХОР ЕРЕТИКОВ. Не слышно ли там, наверху, среди сладостного
света, стука молотков? Соорудят ли эшафот, который, наконец,
принесёт нам спасение?
КАРЛ. Нет! Там лишь эшафот моего счастья, там катафалк, на котором
с мрачной торжественностью повезут в последний путь мою любовь.
ХОР. Кто кричит там, снаружи, возле нашей темницы?
КАРЛ. Столь же несчастный, как и вы.
ХОР. Ты более счастлив, чем несчастлив, ведь ты находишься на
свободе, а не здесь, за решёткой.
КАРЛ. Вы согрешили, не правда ли?
ХОР. А ты?.. Вправе ли ты нас судить?
Наверху становится видно погребальное шествие с факелами, провожающее Изабеллу в последний путь.
ХОР МОНАХИНЬ. Requiem aeternam dona ei, Domine, et lux perpetua
luceat ei.
КАРЛ. Да обрету и я вечный покой! Когда мне воссияет свет?
ХОР ЕРЕТИКОВ. Вечный покой? Наш удел – вечные муки и проклятие
за наши грехи.
КАРЛ. Довольно мук!
ЧЕТЫРЕ ДУХА. Всё больше и больше мучений! Только вперёд!
ХОР МОНАХИНЬ. Te decet hymnus, Deus, in Sion, et tibi votum reddetur
in Jerusalem.
ХОР ЕРЕТИКОВ. Будь проклят император палачей! Будь ты проклято,
кошмарное, распространившееся по миру наваждение, из-за которого
мы оказались здесь! Будь ты тысячу раз проклято! Ад тебе!
КАРЛ. Меня захлестнула волна скорби! Боже, Боже, к чему же приведёт
столь великая скорбь?
ХОР МОНАХИНЬ. Exaudi orationem meam, ad te omnis caro veniet.
ЧЕТЫРЕ ДУХА. А теперь вниз! Вниз! Обременённую виной голову –
ещё ниже!
ХОР ЕРЕТИКОВ. Довольно мук!
ХОР МОНАХИНЬ. Requiem aeternam… et lux perpetua…
КАРЛ.
Ах… это… конец?!
ХУАН.
Прочь, призрак!
Духи и хоры исчезают.
Хуан звонит в колокольчик.
Врача! Святое причастие! Скорее! Императору стало дурно.
Занавес.
*
Вторая часть
Там же.
Хуан, Франсиско Борджиа и спящий Карл Пятый.
ХУАН (обращаясь к Франсиско).
Речь императора, излагающего мне в своей исповеди события, происходившие в его жизни, была прервана диким шквалом нахлынувших на него страданий. Не думаю, что вы можете вступить с ним в разговор…
ФРАНСИСКО.
Как? Неужели его величество намерено оправдываться с твоей, юный монах, помощью?
ХУАН.
Я вовсе не добивался этой милости.
ФРАНСИСКО.
Неужто тебе насквозь видна губительная ноша связанных между собой обстоятельств, отяготившая эту жизнь столь мрачной виной?
ХУАН.
Франсиско Борджиа, вы бесконечно выше меня, и не только благодаря вашему происхождению, позволяющему вам быть другом и слугой его величества, но и благодаря милости и заслугам, ведь именно вам святой отец поручил укоренить в нашей стране великий орден Лойолы; но я тоже священный слуга Божий и вооружён тем оружием, которое мне даёт святая церковь для борьбы со злыми искушениями, и у меня есть компас церковных догм, в которые мне надлежит верить, дабы не заблудиться в тёмных дебрях жизни. Конечно, я должен признать, что…
ФРАНСИСКО.
Пусти меня к императору! Не до тебя сейчас, есть дела поважнее, чем разговоры с тобой.
Входит Генри Матюс.
ГЕНРИ.
Нет, достопочтенный отец, не сейчас!
ФРАНСИСКО.
А будет ли время потом?..
ГЕНРИ.
Да, будет, если Господь захочет сотворить чудо… Императора оставили силы, и он лежит в полном безмолвии и неподвижности. Высокие и низкие звуки, издаваемые часами, да тихие всхлипывания его старых верных слуг нарушают царящую вокруг него мёртвую тишину, делая её ещё более зловещей…
Удаляется.
ФРАНСИСКО.
Несчастный царственный властелин!
ХУАН.
Позвольте мне признаться вам в том, что сокрушает меня до глубины души! Меня гнетёт та же ноша, что и императора. Он ждёт от меня суждения, но я в замешательстве и судить не в силах. Он взвалил на себя столь чудовищную ношу, и его так сильно сокрушило горе, что чаши моих весов едва умещают ту непомерную тяжесть, которую мне надлежит взвесить.
ФРАНСИСКО.
Неужто человек в силах судить там, где судил Господь?
ХУАН.
Быть может, я не стал этого делать из сострадания…
ФРАНСИСКО.
Грешно превращаться в тряпку там, где твёрдость требует стальной природы единой и незыблемой истины. Это – правда, и так и должно быть!
ХУАН.
Иногда мне кажется, что, как учит и история, в неуловимом беге времени природа так сильно изменяет человека, что сегодня ему представляется истинным то, что завтра станет ему казаться ложным, и то, что ныне он осмеивает как заблуждение, в ближайшем будущем он будет глубоко чтить как научную истину. Разве не так?
ФРАНСИСКО.
Даже если так постоянно и происходит с внешними вещами, силы которых (доныне ещё сокрытые, хотя их действие нам известно) подчиняются земному разуму благодаря новым средствам научного исследования, – всё равно, мораль и вера, невзирая на такого рода изменения, должны оставаться теми же, что и прежде! Явленное некогда в откровении богатство идей, порождённых верой и проникнутых моралью, должно всегда, во все времена пребывать неизменным, словно штемпель из благороднейшего и прочнейшего металла, который, оставляя чекан на всех поколениях, сам не изнашивается и никогда не изменяется.
ХУАН.
Да, в самом деле, именно так и должно быть! Благодарю, отец, за наставление!
ФРАНСИСКО.
Преодолей искушение, дабы избежать слепоты Пилата, дерзнувшего спросить: «Что есть истина?» Горе той эпохе, которая возводит на трон сомнение!
ХУАН.
Вперёд, император! Вперёд! Тебе предстоит последняя – истинная и величайшая – битва! Позволь же нам во время этой битвы выяснить, что́ может тебя оправдать пред Богом!
ФРАНСИСКО.
Ты призван не для того, чтобы принести мирское счастье, а для того, чтобы распространить истину и благо. Гони прочь тоску, охватившую повинные головы!
Взору предстаёт собрание протестантских князей в Шмалькальдене.
В числе присутствующих Мориц Саксонский и Лютер.
МОРИЦ (обращаясь к Лютеру). Гоните прочь тоску, охватившую
повинные головы!
ФРАНСИСКО.
Вот это эхо!
ХУАН.
Это князья еретиков, кующие в Шмалькальдене свои планы.
ФРАНСИСКО.
Сейчас твоё духовное око увидит, чему позволило созреть ложно понимаемое снисхождение.
ЛЮТЕР. Господа, я постарел, мой пульс ослаб, и иными ночами его
заглушают крики тех, кто был принесён в жертву моему учению.
МОРИЦ. Неужели из героя веры вы превратились в раба сомнения?
ЛЮТЕР. Крестьяне, искавшие на этой земле справедливости Господней
и принявшие смерть от вас, князья, прокляли меня как княжеского раба.
МОРИЦ. Мы поступили с ними, доктор, как с мятежниками, вняв
вашему совету, вняв вашему совету! И это был дельный совет. Вы дали
нам средство освободить имперских князей от императорской службы, –
неужели вы хотели, чтобы чернь лишила их власти? Сдаётся, ваш дух
слишком опрометчиво покидает эту твёрдую землю, которую мы
никогда не покинем. С носом, устремлённым в облака, немец рыщет
в родном лесу, и любой чужеземный прохвост затыкает его за пояс.
Политика, господа, политика! Неужели немец никогда не сумеет в ней
разобраться?
ЛЮТЕР. К чёрту политику! Мне не следует иметь с ней дело! Для того
ли мы вырвали римского папу из сердца глупого народа, чтобы теперь
каждый сельский пастор занимался мировой политикой? Бог,
великомощные князья, живёт в сердце каждого человека, и в час
углублённых размышлений человек мог бы вступить с ним диалог. Пусть
же император и папа не вмешиваются в этот диалог, ибо между религией
и политикой нет ничего общего, – оставьте же сейм и диспуты, ибо всё
это пустой взор, который сбивает нас с пути и уводит прочь от
истинной, глубинной веры.
Появляется хор ландскнехтов.
ХОР ЛАНДСКНЕХТОВ.
Привольно жить среди полей,
В своём жилище верность сохраняет воин.
Прелестный василёк и красный мак – отрада,
И милочка всегда мне рада.
ЛЮТЕР. Что это за песнь?
МОРИЦ. Это немецкие ландскнехты, возвращающиеся из Италии на
родину. Самое время!
*
Выслушайте мой план: сейчас необходимо собрать силы для
решительного удара, который избавит имперских князей от
императорского гнёта. Но кáк сгруппировать наши силы, не возбуждая
при этом подозрений императора? – Перейдя на его сторону! Помедлим
же с нашим представительством в сейме, на котором должны
обсуждаться вопросы веры, умышленно затянем совещания и
постараемся вывести императора из себя. Если же он захочет вступить
в борьбу, то я притворно перейду на его сторону, дабы на самом деле
действовать против него.
ХУАН.
Ты слышал это, монах из Виттенберга? Неужели твоё учение покрывает подобные замыслы?
ФРАНСИСКО (обращаясь к Хуану).
Неужели ты, наконец, начинаешь понимать, сколь велика вина императора?
ХОР ЛАНДСКНЕХТОВ.
Неспешно мельничное колесо кружи́тся,
Измена там, где без неё не спится.
Прелестный василёк и красный мак,
Сокровище моё на ложе, так или не так?
МОРИЦ. Словно весенний лесной поток, шумит снова пробуждённая
сила нашего могучего народа. Я же изумлённо сижу на берегу реки,
вместо того чтобы направлять этот поток, дабы он всё быстрее и быстрее
нёс наши суда к блистательным и совершенно неожиданным рубежам.
Встретим воинов и поставим их на службу нашим целям!
Всё, за исключением Лютера и хора, удаляются.
ХОР ЛАНДСКНЕХТОВ.
С весёлой песней в бой спешим мы, как всегда.
День короток, а ночь длинна.
Прелестный василёк и красный мак,
Сраженья – наша страсть! Да, это так!
Ландскнехты исчезают.
ХУАН.
Ты изгнал этот народ из римской школы и ввергнул его обратно во тьму его варварства. Однажды ты за это ответишь!
ФРАНСИСКО.
Его ожидает суд, и этот суд будет страшен.
ЛЮТЕР. Я более не в силах уберечь их от суетного заблуждения. Моё
дело вступило на ложный путь: то, чего я сумел добиться во имя духа,
оказалось ввергнутым в старую игру – в борьбу за власть; плоды моих
трудов – ничто иное, как игральная карта, и к ней относятся со
вниманием до тех пор, пока она способна крыть иные карты. Во благо ли
человеку то, что я совершил? Поздно! Бессмысленные вопросы! Я
должен был совершить то, что я совершил. Словно бы сатана принёс в
мир нечто, что заставляло меня делать выбор и решиться… И я не мог
уклониться, и этот мир не позволял мне сделать выбора. Сомнение уже
превратилось в адское наслаждение и небесную муку; и всё то время,
которое наступит после меня, в плену у сомнения. Человеческий дух
дерзнёт устремиться к вселяющему ужас пределу, за которым начинается
ничто, и на этом пути грядущим поколениям назад дороги не будет…
А мне? И мне тоже?.. С миром ли в душе, или в страхе, но я следовал
своим земным путём, никогда не останавливаясь, – и это принесёт мне
награду на небесах.
Исчезает.
ХУАН.
Сомневающийся уже начинает сомневаться в своём собственном сомнении?..
ФРАНСИСКО.
Это проклятие, и оно уже гложет его дух.
ХУАН.
Пилат, Пилат, неужели ты правитель грядущего времени? Ну же, император! За дело! Кто, если не ты, будет бодрствовать ради нас в эту ужасную надвигающуюся ночь?
Входит Элеонора.
ЭЛЕОНОРА.
Как обстоит дело с моим братом?
ФРАНСИСКО.
Близится его последний час.
ЭЛЕОНОРА.
Франсиско Борджиа, храбрый приверженец Господа, ты явился сюда, чтобы, как и я, поддержать его?
ФРАНСИСКО.
Если его исповедь снимет с него вину…
ЭЛЕОНОРА.
Где же мой брат?
ХУАН.
Отличив меня, недостойного, правом принять у него исповедь, император
повествовал в ней о кончине её величества, и его охватило бессилие, так похожее на смерть.
ЭЛЕОНОРА.
Как только на него сегодня обрушилось это несчастье, во мне обострилось чувство вины.
ФРАНСИСКО.
Речь не о вашей вине, а о тёмной молве, гласящей о тяжком грехе, совершённом императором в его бытность в Париже.
ЭЛЕОНОРА.
Я знаю, что вы имеете в виду, но исторический смысл, который вы в этом ищете, от меня ускользает, – да, правда, это душевно!..
ФРАНСИСКО.
Об этом тоже должно быть изложено на исповеди.
ЭЛЕОНОРА.
Услышьте же это из уст дамы, которая, привыкнув к горю, повествует вам о нём.
Вскоре после смерти императрицы мой брат отправился в Германию. Все дороги были закрыты, и тогда Франциск по моей просьбе открыл ему для проезда свою страну. Я же, вместо того чтобы утешить моего оцепеневшего от горя брата, взвалила на него своё собственное горе! Стократно оскорблённая ветреным сердцем своего супруга, я долго и громко жаловалась на своё потаённое горе брату, которого я видела впервые после расставания в Мадриде, и я не помышляла о том, что он мог бы счесть себя виновным в моём несчастии. Сама того не желая, я настроила его против Франциска.
Тогда звучала торжественная музыка, заказанная моим супругом; и сердце моего брата вновь раскрылось чарующему фантому радостной грации этого двора, которая заставляла меня так страдать. Попавший в соблазнительные сети любовницы короля, император тяжко оступился,
и его траур лихорадочно сменился неиссякаемым мирным весельем.
Сидя за вечерним столом, мы безмолвно ожидали наступления бури, чьи далёкие молнии сверкали голубоватым светом на тихо дребезжащем хрустале. И непрерывно гремела торжественная музыка. Вдруг сверкающая молния отразилась не на хрустале, а на обнажённых мечах; и пронзительный смех женщины, которая разожгла эту ссору, закружился в танце и смешался с тёмным рокотом приближающегося грома. И непрерывно гремела торжественная музыка.
В тёмных покоях, при свете факелов император вкусил горький хмель раскаяния, ибо то, что он намеревался совершить в отместку за меня, произошло из ревности к той… Много часов император, словно мертвый, пролежал в страшной неподвижности. Я сокрушённо пролила слезу, принёсшую мне облегченье, – и, не умолкая, играла торжественная музыка.
Тотчас мой брат отправился своим путём, а вскоре после этого Франциск умер, и общего языка они так и не нашли.
ХУАН.
Новая и ещё более глубокая бездна разверзлась в душе императора, – и охватившее меня новое и ещё более глубокое замешательство я могу преодолеть лишь благодаря усердной молитве.
Удаляется.
ФРАНСИСКО.
Да, без раскаяния ему не обойтись, ибо, отвергая земную память об Изабелле, он позабыл и о поручении, возложенном на него Всевышним.
ЭЛЕОНОРА.
Жестокий монах, неужели всё человеческое сделалось тебе чуждо? Вспомни, некогда ты тоже был озарён сиянием двора, и у тебя были супруга и дети!
ФРАНСИСКО.
Моя супруга давным-давно на том свете, и, посвятив себя служению Господу, я почтил её лучше, чем император свою покойную императрицу.
ЭЛЕОНОРА.
Бог создал человека слабым и беспомощным.
ФРАНСИСКО.
Но он дал человеку свободную волю, дабы он стал твёрд на пути к вечному спасению.
ЭЛЕОНОРА.
Ты хочешь убить моего брата подобными речами?
ФРАНСИСКО.
Я хочу спасти его и мир от греха и погибели. Нет, часы, проведённые им в тёмных покоях, не привели его к должному раскаянию.
ЭЛЕОНОРА.
Этот страдалец лежит, охваченный муками!
ФРАНСИСКО.
Эстремадура – его пристанище, extrema dura – его участь: впереди его ждёт самое тяжёлое…
ЭЛЕОНОРА.
Неужели ты никогда не слышал о милосердном прощении?
ФРАНСИСКО.
Император – орудие Божье. И если злосчастная природа погубила это орудие, то мастер неумолимо отбрасывает его прочь. Что такое страдания императора по сравнению с муками нашего Спасителя, с муками, которых никому не измерить?
ЭЛЕОНОРА.
Святая Богоматерь чувствовала их, – пусть же по её просьбе императору будет дарована жизнь!
ФРАНСИСКО.
Благодать в длани Божьей. Нас не печалят ни его страданья, ни его спасенье, – лишь бы дело увенчалось успехом! Суд за мной! Так говорит Господь.
Вместе с Хуаном входит Генри Матюс.
ГЕНРИ МАТЮС.
Император пробудился! Прошу вас, удалитесь ненадолго, пусть он обретёт силы!
ФРАНСИСКО.
Суд за мной!
Удаляется.
*
Карл проснулся.
ЭЛЕОНОРА.
Ты проснулся, мой брат?
КАРЛ.
Элеонора, сестра! Ты пришла сюда, чтобы переполнить своим страданием чашу моей вины?
ЭЛЕОНОРА.
Нет! Нет! Я явилась сюда, чтобы поддержать тебя.
КАРЛ.
О, если бы я мог осчастливить близкого мне человека! Как знать, быть может, это уравновесило бы пред Богом тяжесть моих грехов.
ХУАН.
То, что один человек совершает во имя всего, имеет больший вес, особенно когда это совершает император. Предстоит громадный труд, мой великий повелитель, и этот труд ещё не свершён!
ЭЛЕОНОРА.
Не мучай его, монах! Мой брат, пусть этот прелестный летний день вдохнёт в тебя силы! Гляди, вон там вдалеке в сиянии солнца парит серебристо-голубая Сьерра-де-Гуадалупе!
КАРЛ.
Это так далеко, что на больных ногах туда не добраться. Это – лишь песчинка на необъятных просторах моей империи, которая рухнула потому, что не желала существовать среди людской беспредельности.
ХУАН.
Повелитель, сейчас не время предаваться грёзам! Суд!.. Суд!..
ЭЛЕОНОРА.
О, монах, дай ему краткую отсрочку!
КАРЛ.
Нежные дуновения, струящиеся из близлежащей долины, шелест тополя над маленьким светлым ручьём, солнце, играющее в колчедане старого сада, птичьи голоса, тихие звуки природы, достигшие ныне моего усталого слуха… Поздно пытаться занять у вас силы жизни, слишком поздно!
ЭЛЕОНОРА.
О, сколь благотворен для императора такой покой! Но этот отдых слишком краток, и тут же снова начинаются неотвратимые вопрошания.
ХУАН.
Ваше величество, время покоя ещё не пришло! Изменница Германия по-прежнему ждёт вашего меча.
КАРЛ.
Неугомонный, твои напоминания несносны! Не я ли изгнал турок из Туниса? Неужто я не вправе отдохнуть после испепеляющей африканской лихорадки, лишившей меня сил?
ХУАН.
Ошибкой было вести борьбу там, где неверие выступает лишь в форме несметного множества, а в итоге, как выясняется, вовсе не представляет никакой опасности. Приняв же в Германии форму духа и увидев вас в далёких краях слабым и больным, неверие поднимает голову всё выше и выше.
КАРЛ.
Ты слишком громко пытаешься меня пробудить! Разве здесь не светлая Испания и не солнечный южный край? Неужто здесь туманная долина холодной Эльбы? И вот они тащат меня, измученного подагрой, по сырым лесам этой мрачной страны, после того как я мигом положил конец собравшимся в кружок в этом безнадёжном сейме. Отряды еретиков, словно тени, рассеялись пред моим войском, и, наконец, под Мюльбергом я настиг их всех и разгромил.
*
Становятся видны Мориц Саксонский, Фридрих и другие немецкие господа, протестанты, клерикалы, народ и императорские воины.
КАРЛ.
А вот я стою в церкви в Виттенберге, откуда начались все эти ужасы; я нахожусь там, намереваясь вершить суд над мятежниками и врагами веры. Мориц на моей стороне. Ко мне приводят взятого под стражу толстого Фридриха.
ХУАН.
Ваше величество, не доверяйте этим вероломным молодчикам!
КАРЛ.
Это немцы – они не могут меня обмануть, и они не станут этого делать.
ХУАН.
О, только бы вы не ошиблись в своих ожиданиях!
КАРЛ.
Ко мне подходит мой военачальник Альба.
АЛЬБА. Ваше величество, мы стоим на могиле отца всех этих ужасов.
Здесь покоится Лютер, отягощённый изобилием своих грехов.
КАРЛ. Он покоится в могиле, а я жив! Мысль о том, что мир может быть
изменён к лучшему, была его заблуждением; и его дело – проявление
тщетной надежды. Он намеревался утвердить свободу христианина, но
он позабыл о том, что наилучшим образом она расцветает лишь под
хорошо обдуманным и незаметным спудом древних установлений.
АЛЬБА. Не следует ли в знак нашей победы извлечь из этой почётной
могилы его прах и предать его огню?
Хор приходит в сильное волнение.
КАРЛ. Нет. Я веду войну с живыми, а не с мёртвыми. У него есть свой
судия, – и пусть этот судия некогда будет милостив и к нам, ибо все мы
грешны.
*
Великая победа, одержанная нами, возвращает в мои руки империю,
после того как неверие и своеволие отторгли её у истинной власти.
Но я принимаю империю не для того, чтобы удерживать её в своих
руках, а намереваясь преподнести её Всевышнему, ибо государство
имеет право на существование лишь до тех пор, пока оно открывает
каждому человеку путь ко Богу и содействует ему на этом пути,
и я не желаю превращать государство в нового идола, как того, быть
может, хотелось бы сделать иным из вас по отношению к своей вотчине.
Князья по справедливости получат награды и наказания за свои деяния.
Мориц Саксонский! Несмотря на то, что ты привержен духу ереси, ты
сослужил мне службу, и твоя помощь ускорила победу. Прими же мою
благодарность, и пусть курфюршеское достоинство этого толстокожего
Фридриха отныне принадлежит тебе!
МОРИЦ. Ваше величество! Я нахожусь на вашей стороне в надежде на
то, что мудрость и благоразумие помогут вам проникнуть в саму суть
немецкого народа!
КАРЛ. Как и прежде, меня будет направлять мудрость истинной веры,
во имя которой я и вёл борьбу. И всё-таки ты последовал за мной, и это
знак того, что единство империи крепче всех тех сил, которые
намереваются привести её к духовному расколу. Так ли это – покажет
будущее. Одно скажу твёрдо: истинная общность заключается лишь во
всеобщей вере в вечное, а всё земное – оковы, напитанные ложью.
МОРИЦ. Я прошу вас милосердно простить протестантских
предводителей. Они боролись за свободу веры, а не против империи.
КАРЛ. С ними поступят так, как того требует справедливость.
МОРИЦ. Не карайте их за сомнения в вере, ибо эти сомнения
признаёт даже римский папа, по инициативе которого они тщательно
обсуждаются на Тридентском соборе!
КАРЛ. От папы и его нескончаемого церковного собора я более ничего
не жду. Я миновал пик жизни, и настало время довести до конца
порученное мне дело. На этом этапе развития мелочные ссоры и долгая
грызня нам ни к чему. Теперь вера этого народа обретает порядок под
дулом моих пушек. И ныне я хочу совершить то, что сделали язычники
в древнем Риме, даровавшие своей державе мир, римский мир: я даю
всем народам гражданство христианской мировой империи, – и да
пребудет с вами мир Божий!
Испанцы вместе с Фридрихом и другими пленными удаляются.
МОРИЦ. Этот император – мечтатель, преданный идеалам давно
ушедших поколений, или же – я едва решаюсь допустить подобную
мысль! – он опережает свою эпоху на много столетий.
ЭЛЕОНОРА.
Ты одержал изумительную победу, и то, что ты провозгласил, прекрасно. Неужели этого недостаточно, чтобы его оправдать?
ХУАН.
Изумительно, прекрасно – да. Но существующее непрерывно стремится к изменению. Какие же меры вы приняли, чтобы это предотвратить? Послушайте, что говорят немцы, лишь только вы удалились!
ХОР НЕМЦЕВ. Мы хотим быть немцами, а не гражданами мира! Тяжко
обременила нас рука Господня. Иноземные испанские ландскнехты
сидят у нас на шее, выжимают из нас все соки, а молодой побег нашей
веры печально засыхает. Неужели все жертвы напрасны? Неужто нашу
оборонительную мощь заткнули за пояс? Неужели свобода покинула
немецкий край? Помоги нам, хитроумный Мориц! Помоги нам! Или ты
нас предал? Неужели ты стал рабом императора и римским наёмником?
МОРИЦ. Будьте спокойны, дорогие немецкие братья! Я лишь делаю
вид, что служу императору, а за бесчестье, нанесённое нам иноземцами,
мы отплатим с лихвой, и небо посмотрит на такой обман благосклонно.
Исчезают.
ХУАН.
Неужели вы не знали об этом новом и неслыханном волнении?
КАРЛ.
Быть может, я знаю и всегда знал то, чему меня хотели научить умными и глупыми советами, но не дело императора рассказывать всё, что ему известно.
Я сидел в тихой зимней альпийской долине, в Инс