Выходные в Красном Доме – унылое, мертвое время. И без того неторопливые дни удлиняются вдвое, и все вокруг – красные стены и прилегающий к ним двор – словно погружается в сон, изредка нарушаемый только грохотом тележек да бойкими криками медсестер, которые любят поговорить друг с другом из разных концов коридора.
Все ходоки сбегают еще в пятницу, до обеда, оставляя после себя танцующие в воздухе пылинки и горсти цветного песка. Взволнованные новички тихо лежат в своих палатах, принюхиваясь к стенам и перетирая свое прошлое с соседями, либо, если не повезет, – в одиночестве.
В саду знойно, ни одна ветка не шелохнется, и только сладко и душно пахнет жасмином от буйно разросшегося куста за сараем. Кошки валяются в тени на разбитых бетонных ступенях, поросших мхом и чистотелом; кругом ни души – даже птицы молчат, и только солнце стекает раскаленными струями с теннисного стола и выжигает страницы забытого кем-то на скамейке журнала.
Сегодня дежурит Шустов. Обычно уик-энды берет на себя доктор Тарасов, но сегодня он повел сына на футбол. Шустов совсем не против: дома ему делать решительно нечего.
Цаплин и Козырев укатили в отпуск (каждый в свой), напоследок массово выписав половину отделения. Пока начальство в отпуске, новых больных велено не пущать. Отделением руководит Тесарь, которому происходящее, в общем-то, до лампочки.
После трех часов Шустов позволяет себе небольшую прогулку по саду. Ему нравится сочная зелень листвы и некошеная трава, нравится, как солнце пробивается сквозь кроны деревьев и маленькими пятнышками скачет по лицу. Будь его воля, он прошелся бы здесь босиком. Немногочисленные гуляющие улыбаются ему и здороваются. Они любят Шустова – он чувствует это не без смущения. Пожалуй, в отделении нет никого, кто не рассказал бы ему своей истории. Шустов умеет и любит слушать, и его участие встречает такой отклик, которого он и сам не ожидал. Ему дарят значки и фенечки, кое-кто даже нарисовал его портрет шариковой ручкой на газетной бумаге. Значки Шустов складывает в стол, фенечки носит на левой руке, а портрет хранит у себя дома в любимой книге «Властелин Колец». Пожалуй, аудитория у него не меньше, чем у Тарасова, хотя ему, Шустову, не приходится для этого привлекать к себе внимание. Сам Тарасов на все это как-то сказал отрывисто: «Растешь». Что ж, если так нужно…
Внезапно его безмятежность прерывается интуитивным ощущением, что что-то не так. Несмотря на то, что Шустов еще не умеет управляться с Нитью Атланта, она безошибочно ведет его в нужном направлении.
Внебольшой чаще среди кустов и деревьев, прислонившись к стволу корявого дерева, сидит Таня Белова, его единственная пациентка, и горько плачет, уронив голову на колени. На ней серое платьице и белые полукеды, в густых каштановых волосах широкий блестящий ободок. Все это выглядит так трогательно, что Шустов внутри себя улыбается, несмотря на тревогу.
– Татьяна! – как можно более строгим тоном говорит он. – Что это с тобой творится?
Девушка вскидывает голову и на миг встречается с ним мокрыми серыми глазами. На тоненьком личике мелькают испуг и робость.
– Извините, Алексей Викторович, я вас не заметила… – Таня вытирает слезы кулаком, но на их месте неудержимо появляются новые.
– Да что случилось-то? – уже нормальным голосом говорит Шустов и падает на траву рядом с ней, позабыв про свой белый халат. – Давай, рассказывай.
– Меня парень бросил, – она горько кивает на валяющийся рядом телефон.
– Ты уверена? – осторожно уточняет Шустов, не зная, как подступиться к этой проблеме. – Может быть, он просто не то сказал?
– Да нет… – Таня вздыхает и вытирает оставшиеся слезы. – Это уже давно у нас. С тех пор, как я заболела, Миша стал от меня отдаляться. То позвонить забудет, то у него дел полно. Ладно бы – учеба, работа. Но вот мы договорились о встрече, его все нет и нет, я звоню, а он говорит: «Извини, я сегодня не смогу, мне надо с собакой погулять»… – Таня снова начинает всхлипывать. – Конечно, собака ему важнее!
– Ну-ну… – Шустов нерешительно гладит ее по голове, не зная, как помочь. Тут Татьяна вцепляется в его халат и уже в голос ревет у хирурга на груди, мигом превращая его футболку в озеро.
– А теперь он говорит, что ему противно со мной! – сквозь слезы выдавливает девушка. – Что он лучше себе другую найдет, чем заразится моим туберкулезом! Ненавижу!!! – она поднимает голову и смущенно смотрит на мокрое пятно, оставшееся на одежде ее лечащего врача.
– Простите меня, пожалуйста… – она краснеет и отстраняется от него.
– «Потеряла лицо Таня-тян, – вспоминает Шустов прочитанное недавно в интернете хокку. – Плачет о мяче, укатившемся в пруд. Возьми себя в руки, дочь самурая!»
Таня слабо хихикает сквозь слезы, и у молодого Атланта отлегает от сердца: не так все страшно, значит.
– Ну и нечего общаться с этим козлом, – говорит он. – Когда я тебя вылечу, к тебе сбегутся толпы мальчиков, уж поверь мне!
– Да мне бы только одного… – робко улыбается Татьяна.
– Ты пока можешь составить компанию Александру, – Шустов указывает рукой в угол сада, где виднеется худая сутулая фигура в спортивном костюме, присевшая у векового дерева. – Он хороший парень.
– Но он же псих, вроде? – Таня недоверчиво смотрит в ту сторону.
– Да нормальный он. Просто грустно одному быть, вот он и играет во всякие игры… – Шустов поднимается с земли и помогает встать пациентке. – И вообще, вместо того, чтобы прятаться по кустам и плакать, шла бы лучше ко мне, может, и разрулили бы вместе… – Шустов чувствует, что к нему возвращается уверенность. Пока он здесь, он будет защищать своих пациентов от любой напасти.
– Спасибо, Алексей Викторович! – лицо Тани проясняется, и она убегает на дальнюю аллею – интересоваться делами Александра. А удовлетворенный Шустов возвращается в ординаторскую.
Там он находит на своем столе свежие Танины снимки.
Дети на аллее
Вечером, где-то после восьми, когда мягкий полумрак накрывает Красный Дом, этих двоих можно встретить в саду. Они неспешно бродят по дальним аллеям, наматывая круг за кругом вокруг здания; бережно держа друг друга под руки, они словно запираются в далеком и прекрасном мире, который виден только им двоим.
Стройная молодая женщина с коротко стриженными белыми волосами ведет под руку загорелого молодого мужчину, который, чуть ссутулившись и подволакивая левую ногу, старается идти вровень с нею и беспрестанно что-то говорит. Несмотря на то, что он худ и слаб, в его черных глазах горит живой огонь, и каждую минуту его спутница заливисто хохочет и непроизвольно прижимается к его тощему плечу. От этих прикосновений становится очень тепло.
Это Анна Лесникова и Владимир Доренко, заслуженные больные, старожилы Красного Дома, о которых уже давно сложилось множество баек и анекдотов. Говорят, что они влюбились друг в друга с первого взгляда в момент поступления. И уже успели тайком обвенчаться в Домовой церкви – ночью, пока никто не видит, подкупив местного священника. Говорят, что когда в процедурной закончилось укрепляющее лекарство, Анна отдала Владимиру свое, чтобы ему могли поставить капельницу. И что спят они, конечно же, вместе, в одной палате, вопреки уставу. Днем Анна вяжет себе платье для приданого, а ему – теплые носки. Они собираются пожениться прямо в день выписки, и Владимир сделает Анне предложение, встав на одно колено посреди Мозаичной Мили. А потом они уедут. Вдвоем. На Коляске Удачи, разбрасывая вокруг себя лепестки роз и пустые коробки от таблеток...
– Мне без тебя будет грустно, – с улыбкой говорит Владимир, когда они, вдоволь нагулявшись, садятся на невидимую в темноте, почти бесплотную скамейку. Анна оглядывается через плечо и пристально смотрит в сторону дома, где оранжевым теплом горят окна. Неухоженный двор кажется ей таким уютным и родным. Здесь все свои. Слышно, как на втором этаже Итальянец громко переговаривается со своим соседом. У них в палате открыто окно, поэтому можно различить каждое слово. Две Тени курят под окнами первого этажа – наверняка соседи из сорок восьмой, Миха и Гога, два хороших парня, которые носили ей апельсины, когда у нее болело горло. В ординаторской ярко горит свет – значит, Алексей Петрович еще не спит, возится с бумагами. Сегодня, в конце рабочего дня, он выходил в коридор и развлекал анекдотами всех встречных, и над его шутками смеялся весь этаж, даже однолегочная тетя Надя. Рядом горит окно у бабы Люды – опять, наверное, разгадывает свои кроссворды и рассказывает соседке Светлане Павловне про своего внука, который работает в полиции. Нужно не забыть купить ей сахар – баба Люда всегда делится им с соседями за утренним чаем. В этом доме все друг с другом делятся. Будто одна большая семья... Черт возьми! – Анну пробирает дрожь, и она судорожно лезет в карман за сигаретами.
– Да ладно тебе, Вовка, меня всего четыре дня не будет, – запоздало говорит Анна, высекая в темноте искры зажигалкой. – На мне все как на собаке заживает. Ты и соскучиться не успеешь.
– Ну да. Буду валяться на кровати, никто меня выгуливать не будет, – усмехается Владимир. Но за игривым тоном прячется тревога, и он то и дело поднимает глаза на свою подругу. Ее точеное лицо, освещенное лишь оранжевыми сигаретными вспышками, кажется особенно загадочным и каким-то нереальным. На секунду Владимир зажмуривается, и его пронзает страх: а вдруг она исчезнет? Парень непроизвольно вцепляется ей в руку, и Анна чуть не роняет сигарету себе на джинсы. Матерится шепотом.
– Эй, ты чего?
– Так, ничего, – Владимир поспешно отстраняется. – Ты там себя береги.
– Это кто кого беречь должен? Я теперь буду думать, что ты без меня пропадешь, чудовище!
– Пропаду. Обязательно пропаду!
– Ничего, я Владьке твоему скажу. Будете вместе ходить в столовую.
– Не хочу без тебя в столовую! Там скууууушноооо! – тоном капризного ребенка отвечает Владимир.– Эй, угостишь сигареткой? – окликает он тощего длинного парня, идущего мимо.
– Свои надо иметь... – бурчит тот, однако протягивает ему помятую пачку «Парламента».
Затем они курят молча. Владимир смотрит себе под ноги и вспоминает родной Саратов. Грязную квартиру на окраине города, свою усталую мать с синими кругами под глазами и руками, в кровь стертыми от постоянной стирки. Двух братьев, которые всегда были здоровее него и использовали младшего в качестве боксерской груши. Их отца застрелили в переулке из-за какого-то грязного дела, и мать одна не справлялась. Потом появился этот – с синей мордой и косым подбородком, наглый и вечно пьяный. Владимир сжимает кулаки, вспоминая ссадины и кровоподтеки на лице матери. И ее слова, когда она сидела за покосившимся столом, прижимая к одному глазу кусок сырой говядины, а другим – заплывшим и насмешливым – смотрела куда-то в угол: «Мы должны терпеть, сынок. Ведь мы семья. Кто о нас позаботится?»...
...Он подстерег этого урода около дома, когда тот приперся поздним вечером после получки. Сильно подогретый. Протрезветь уже не успел. В ту пору Вовке было всего шестнадцать, отделался небольшим сроком. Выйдя на свободу, собрал немногочисленные вещи и сел на первый попавшийся поезд. Ехал двое суток, ночью спрыгнул в чистом поле и шел до самого рассвета, пока не увидел впереди город...
Потом закрутилось. Тяжелая работа в разных местах. Случайные связи. Голод и жалкие гроши в кармане. И неукротимое желание чего-то нового, большого и настоящего. Но через четыре года случилась тяжелая болезнь, из-за которой пришлось вернуться домой. Долго лечился. Матери уже не было в живых, дом снесли, остальное растащили родственники. После больницы вновь устроился на работу, снял жилье, вроде все наладилось. А однажды познакомился в интернете с девушкой – и влюбился до беспамятства. Через два года рванул к ней в Москву, да так и остался. Жили в одной квартире с Настей и ее родителями. Хорошие люди, понимающие. Так сильно полюбил их, что батьку ее стал называть отцом, а мамку – своей матерью. Поначалу все было хорошо – Владимир работал, пусть и небольшую, но лишнюю копейку в дом приносил. А потом начались ссоры на ровном месте, скандалы. Он от Насти уезжал несколько раз домой, в Саратов, но с полпути возвращался – в родном городе не ждал его никто, а в Москве была семья. Родители Насти посмеивались только – мол, это у нее переходный период, пройдет. А Владимир корил себя за бессилие. На фоне переживаний болезнь вернулась. И вот, теперь он здесь.
Анна. Аннушка. Анька... – Владимир улыбается светло и робко – не так, как привык. С этой девушкой можно говорить обо всем на свете. Сколько раз она жалела его, и ни разу ему не было стыдно за это. Она с ложки его кормила, когда он был к банкам и колбам прикрученный после реанимации и не мог есть. Она ему книжки читала и свои статьи. Рассказы его слушала про всю его непутевую жизнь и ни словом не осуждала. Пару раз плакала тихонько у него на плече, а он, дурень, не знал, как утешить – и начинал смеяться, смеша и Аньку тоже. Это действовало: она утирала слезы и строгим голосом говорила, что раз уж он, Вовка, чудовище мохнатое, находит в себе силы смеяться, значит, у нее самой и подавно печалей быть не может.
Анна молча обнимает его, прижимаясь щекой к острому плечу. У нее совсем нет страха перед завтрашним днем: все пройдет как надо, Тарасов знает свое дело. Все, что ей остается – вернуться в палату, принять свое лекарство и уснуть до утра без сновидений. Но что-то другое не дает покоя. Будущее... Молодая женщина вздыхает. Что ее ждет за пределами этих стен?
Пустая квартира, пыльные окна, чудовищныйбепорядок. Бывший муж напоследок перевернул все вверх дном в поисках своего обручального кольца. Дешевое такое, простенькое колечко, на любом углу купишь такое – но оно почему-то не давало ему покоя. Самое смешное, что она это кольцо сама потом нашла под диваном. И целых полгода носила его на шнурке на шее, дурочка такая, все на что-то надеялась... А потом взяла и проиграла колечко в шахматы доктору Тарасову. И сразу будто груз с души свалился, так легко-легко на сердце стало. «Вот теперь дела у тебя наладятся», – сказал тогда хирург, пряча кольцо в карман и пододвигая ей чашку с чаем. – «Погоди, выздоровеешь, и будет у тебя еще счастливый брак". "Да куда ж мне замуж-то, Алексей Петрович, уже тридцатник скоро!»– грустно пошутила Анна, рассеянно рассматривая снимки, закрепленные на белом экране негатоскопа. «Небесный Отец уже давно выковал цепь нашей с тобой жизни, – мудро отвечал Тарасов, – так что не ссы, подруга. Всему свое время».
Да, однажды все наладится. Она снова устроится работать в какой-нибудь журнал, займется любимым делом. И кто-нибудь ей обязательно подвернется. И все будет хорошо – рано или поздно мы посмеемся над всем этим безобразием, как говаривала ее бабушка.
Невидимые в темноте кирпичные стены ласково мерцают оранжевыми окнами, освещая мокрую землю. В Красном Доме все омерзительно-казенное и пахнет медициной и холодом. Но здесь живет столько людей, которые относятся друг к другу с теплотой и заботой. Здесь никто никогда никого не обидит. Снаружи так не бывает. И поэтому мысль о не скором еще, но неотвратимом уходе разрывает молодой женщине сердце. Да и как можно бросить здесь это чудовище? – Анна несильно толкает Владимира в бок плечом, тот возмущенно сопит, но ничего не говорит. Вовка здесь уже семь месяцев. Старожилы говорят, что в начале весны он был похож на тень – настолько был истощен болезнью. Шарахался из угла в угол, почти ничего не ел и только стрелял у всех сигареты. Мог часами лежать неподвижно, глядя в потолок. У него не было ни ручного паука, ни прикормленного голубя, он не читал книг и даже не смотрел телевизор. Кое-кто даже делал ставки, что к маю Вовка отдаст концы. Но в мае он вдруг ожил. Проходя по Мозаичной Миле, он увидел ее, Аньку, сидевшую с ногами на дежурном диване у двери ординаторской и читавшую книгу. Подсел к ней, разговорились. А вечером Вовка пришел к ней в палату с потрепанной колодой карт...
Как удивительно, однако, складывается жизнь! В каких неожиданных местах можно отыскать близких друзей, с которыми и вправду можно пойти в огонь и в воду...
По саду пробегает холодный ветер, неся с собой запах сырости и осени. Владимир и Анна под руку возвращаются домой.
– Знаешь... – после долгой паузы говорит она, – иногда мне хочется остаться здесь навсегда.
– Почему? – Владимир резко сбивает шаг, словно налетев на невидимую преграду. – Лично мне хочется удрать отсюда как можно дальше и побыстрее!
– Мне тоже, но... здесь так спокойно. Никуда не нужно спешить и не нужно ничего решать. Это дурацкая мысль, правда... – Анна прячет глаза под челкой, коря себя за то, что вообще завязала этот разговор. Все нормальные пациенты больницы все время рвутся домой, а у нее этого чувства нет. И это странно, это пахнет совсем другой клиникой – наверное, поэтому Вовка смотрит на нее сейчас такими глазами.
– Помнишь, когда мы сидели вон под тем деревом, ты мне сказала, что у нас в запасе вечность? – задумчиво говорит он.
– Помню. Но ведь это же бред, правда?
– Но этот бред придает тебе смелости, так? – не уступает Владимир. – Тогда просто не думай ни о чем.
– Я дала одно обещание, – быстро говорит Анька, глядя себе под ноги.
– Кому дала? И какое обещание?
– Никогда больше не страдать добровольно, – твердо отвечает девушка. Больше из нее не вытянуть ни слова.
Они бок о бок заходят в Красный Дом. И Дом захлопывает за ними двери.
Второй приход Змея
Скучный пасмурный день тянется бесконечно долго. То и дело дует холодный ветер с явным оттенком сырости; он колышет дальние верхушки вековых деревьев, срывая редкие желтые листья. В такую погоду хочется надеть плотный свитер и шерстяные носки, забраться под одеяло вместе с хорошей книгой и ждать возвращения теплых дней.
Александр чувствует наступление осени. Чувствует незаметное изменение запахов природы с цветущего сладкого до прелого кислого. Видит, что солнце уже не поднимается над куполом церкви в полдень, отчего на сад ложится длинная липкая тень. Кошки, резвящиеся в зарослях некошеной травы, оказавшись на ее границе, тревожно принюхиваются к воздуху и отбегают подальше на солнечную сторону.
Холод просачивается в стены Красного Дома, вызывая неясную тревогу. В палатах не топят, и большая часть населения Красного Дома ходит с простудой. Как ни странно, в туберкулезной больнице почти нет средств от банального насморка; все, что могут предложить медсестры – полоскать горло Фурацилином, который обычно заливают в дренажные банки Ходоков. Чтобы лишний раз не ходить в столовую по холодному коридору, некоторые пациенты с утра набивают карманы хлебом и целый день живут на нем и настойке шиповника, привозимой Повозкой Изобилия в полдник. Самые предприимчивые заваривают «Доширак» и заедают его запасами столовских фруктов и деревянного печенья.
Все отделения забиты больными. Среди них много новичков, приехавших после отпусков и решивших заняться своим здоровьем. Есть и старики – те, кто выписались на лето, а теперь вернулись на «зимовку». Во время трапезы в столовой стало особенно гулко от неровного хора многочисленных голосов. В рекреации снова заработал телевизор, и теперь в течение дня там всегда есть народ. С улицы туда притащили теннисный стол. Беспрестанный стук мячика мешает любителям телевизора, и довольно часто между ними и игроками вспыхивают перепалки, которые, впрочем, быстро заканчиваются. Врачи бегают между отделениями с кипами бумаг в руках, вид у них раздраженный и уставший. Часто кто-нибудь из них жалуется, что хочет в отпуск.
После исчезновения теннисного стола в саду стало особенно тихо и малолюдно, поэтому поговорить особо не с кем. Тем не менее, Александр обязательно выходит на свою каждодневную прогулку и тщательно обходит все памятные места. Он всегда выходит из главного входа и идет вдоль хозяйственных пристроек. На низкой крыше сидят птицы и котята, родившиеся в начале весны. Александр срывает несколько мелких яблочек с растущей рядом яблони и кидает в зверьков. Яблоки скатываются вниз по крыше, отскакивая ему в лоб, котята убегают. Далее он обходит парковку и оказывается в гуще деревьев. Там, между двумя липами, вкопаны в землю ржавые спортивные брусья. Александр вскарабкивается на них и неторопливо курит, поглядывая по сторонам. За деревьями и кустами его никто не видит, зато у самого Александра прекрасный обзор на дальнюю аллею и парковку. За белым пластиковым забором, отделяющим территорию больницы от улицы, то и дело проходят люди – их ноги видны в широкую щель между землей и ограждением. Иногда, прогуливаясь в том месте, Александр нарочно громко кашляет, изображая тяжелого чахоточного. Ему нравится думать, что прохожие пугаются этих звуков.
На парковке пусто – все врачи уже разъехались по домам, и только пыльный джип стоит рядом с покосившимся деревом. На узкой полосе газона между парковкой и деревьями разлегся чернокожий парень, подложив крупные руки под голову и беззаботно жуя травинку. Сначала он тупо пялится в небо, потом потягивается и перекатывается, как собака. Александра он раздражает: из-за этого негра он не может нормально побыть в одиночестве. Александр спрыгивает с брусьев и идет к дальнему углу сада проверить своих жуков.
Красные солдатики нравились ему с детства. Он помнит, как однажды в начале лета пошел с бабушкой гулять в порт, и на длинных растрескавшихся ступенях, ведущих к набережной, была целая орда этих насекомых. Александр ловил их руками, а бабушка ругалась на него и умоляла бросить «эту гадость».
Здесь, в саду, на стволе замшелого дерева, жукам было раздолье. Большинство из них были маленькими, размером с гречневое зернышко, другие – размером с ноготь, уже с черными узорами в виде треугольника и двух кружков – они ползали поверх мельтешащей кучи, что-то пожирая или спариваясь между собой. Издали казалось, что дерево красное, и это было очень красиво. Александр приходил проведать своих любимцев каждый день, принося им кусочки хлеба и фруктов, которые выуживал из обеденного компота. Он погружал руки в мох, и крохотные красные тела солдатиков покрывали их целиком, еле ощутимо щекоча кожу своими крохотными лапками. В такие минуты Александр испытывал настоящее блаженство и совершенно забывал о своей депрессии.
– Как дела, солдатики? – ласково говорит Александр, садясь на корточки у знакомого ствола. Тут что-то резко бросается ему в глаза. Секунду парень не может понять, что не так, а в следующий миг с криком отскакивает. Ствол, который раньше шевелился, теперь вымер. Его сплошь покрывают красные тельца, превращенные в месиво чьим-то ботинком. Рядом взволнованно копошатся их уцелевшие собратья – но как малы их тонкие ручейки по сравнению с тем живым морем, которое было раньше!
Александр чувствует, как слезы сами собой наворачиваются ему на глаза. Он бежит в палату, разрываемый горем; здесь, в Красном Доме, его маленькие солдатики были единственным, что он по-настоящему любил. Кто мог это сделать? Несмотря на охватившие его печаль и ужас, Александр сразу понимает, что из местных никто бы не посмел сотворить такое – обитатели клиники слишком любят все живое, чтобы так с ним обращаться, возможно, это чувство отчасти передалось им от Атлантов… но кто же тогда?!..
Взбежав в родную Третью хирургию по главной лестнице, Александр видит в коридоре Козырева и еще двух людей в черных костюмах. Вид у них донельзя строгий и официальный; сам глава отделения выглядит мрачным. Те двое что-то обстоятельно объясняют ему, Александр замирает в нескольких метрах от них, сливаясь со стеной и пытаясь уловить суть разговора. Но слышны только отдельные слова: «утрата доверия», «перебои с поставками», «конференция», «некомпетентность»… Изучающий взгляд Тени вдруг падает на ноги одного из чужаков – низенького немолодого мужчины с зализанными назад волосами в попытке прикрыть блестящую лысину. Носки его тяжелых кожаных ботинок измазаны в чем-то зернисто-красном. Александра охватывает злоба, из груди помимо воли вырывается шипение, а кулаки сжимаются так, что ногти больно впиваются в ладони. Козырев бросает на своего пациента мимолетный взгляд, который пригвождает Александра к месту. Он чувствует явную угрозу от этих двоих и знает, что хирург тоже ее чувствует. Собеседники скрываются в кабинете зав отделением, а Александр неверным шагом бредет в палату. Его колотит чудовищная дрожь, которая не отпускает до самого вечера, а ночью превращается в кошмары.
Тарасов
А для жизни этой, а для жизни этой
У меня ни веры, ни любови нету...
Догони меня, догони меня,
Да лицом в траву урони меня,
Утоли печаль, приложи печать,
Пуля горяча, пуля горяча
(Виталий Черницкий, «Строевая»)
Случилось непредвиденное: Анна Лесникова умерла в реанимации. Тарасов сломя голову примчался туда спозаранку, но было уже позднее некуда: санитары убрали все трубки и аппараты, и тело молодой женщины лежало на кровати, словно подрубленное дерево. Белая рубашка, белые волосы, бледное лицо с черными кругами усталости под глазами и длинными черными ресницами, которые раньше всегда подрагивали, даже во сне, а теперь успокоились.
Анна уже сама вставала с кровати, но вдруг в голове разорвался сосуд, и кровь ударила в мозг. Она умерла мгновенно, не успев даже понять, что случилось. Легкая смерть, к которой скальпель бывалого хирурга не имел никакого отношения... но как объяснить это резкой жалящей боли, прострелившей солнечное сплетение, заставляя выгнуться широкую спину? Так рвалась прочная невидимая нить, связывавшая их обоих. Обжигающая змея ворочалась в груди, мешая вздохнуть, пальцы холодели и нервно барабанили по столу. Три чашки выпитого кофе не помогли, от сигарет тошнило. На каменном лице не дергался ни единый мускул, но из горла вырывался только сип, и когда Тарасов отдавал приказы медсестре в перевязочной, куда выстроилась длинная очередь из пациентов, он не узнавал свой голос.
В одиннадцать утра в ординаторскую заявился Козырев – пасмурный и злой. Сухо сказал, что тело Анны отвезли в морг. Все формальности соблюдены, документы сданы в архив, но телефон в канцелярии разрывается от звонков родственников. Кое с кем из них он уже лично поговорил, и осадок после этого остался тот еще.
– Ты-то как? – спросил он совершенно другим голосом – настолько мягко и заботливо, насколько мог позволить себе начальник. Тарасов лишь кисло улыбнулся и снова невидящим взглядом уткнулся в компьютер, где назойливо чернела утренняя еще запись из личного дела некого Иванова Ивана Ивановича, которого... следовало направить... куда направить?.. Строки расплывались перед глазами, и хирург то и дело тер их ладонями.
– Езжай домой, – решил Козырев. – Я позабочусь, чтобы сегодня тебя не трогали. Потом будет много неудобных вопросов, но ты, хотя бы, будешь в форме.
– Я и так в форме, босс, – Тарасов отнял руки от лица. Он выглядел очень спокойным. – Ответственность полностью на мне, ведь я проводил обследование. Я готов поговорить об этом с родственниками Лесниковой, как только они пожелают.
– Я видел историю, Леша. Это был мгновенный инсульт, который ничто не предвещало. С нашей стороны было принято более, чем достаточно мер...
– Я знаю, Константин Львович. – Тарасов поднял на него взгляд, и зав отделением прочитал бесконечную усталость в глазах коллеги. – Сегодня мое дежурство. Лучше я буду здесь.
Козырев понял его. Кивнул и вышел. Как любой хороший начальник, он знал своих подчиненных. И хорошо знал, что Алексей Тарасов не переносит одиночества. Поэтому если вдруг случается что-нибудь из ряда вон... Пусть лучше эту ночь он проведет на дежурном диване, прислушиваясь к стонам и шорохам Дома. Так он быстрее придет в норму.
Слухи, как водится в Красном Доме, бежали впереди событий. К обеду о смерти Анны знали уже все. Причем в подробностях, которых не было. У дверей реанимации какие-то энтузиасты попытались устроить что-то вроде мемориала из веток и садовых цветов, сорванных прямо с клумбы перед зданием, но едва к месту явились первые паломники, санитарки с криками разогнали их по палатам и мигом привели коридор в порядок.
Третья хирургия разделилась на два лагеря: одни косо поглядывали на доктора Тарасова и бурно осуждали его за спиной, другие так же бурно ему сочувствовали. Сам Тарасов, вынужденный бегать по рабочим делам из конца в конец Мозаичной Мили, держал голову высоко и старался игнорировать шепотки, раздававшиеся тут и там. Однако уши его, торчавшие из-под форменной шапочки, горели от стыда.
После обеда, когда коллеги расходятся по домам, а у пациентов наступает тихий час, в ординаторскую приходит Владимир Доренко. По лицу его и по сжатым кулакам видно, насколько он зол. Но эта злоба – от невыносимой печали по ушедшей подруге, и сейчас никакими разумными доводами сквозь нее не пробиться. Поэтому Тарасов молча выслушивает поток яростных оскорблений и обвинений в профессиональной непригодности, думая о том, что своей бранью Владимир спасается от боли – в отличие от него, хирурга, вынужденного держать чувства при себе.
– Какого черта вас не было в реанимации?.. – уже, наверное, в десятый раз задает Владимир один и тот же вопрос.
– Не кричи на меня, – устало отвечает Тарасов. Порывшись в ящике стола, он протягивает Владимиру простенькое золотистое колечко на тонкой цепочке. – Бери. Пусть будет у тебя. – Хирург встает и отходит к окну, закуривает. Владимир молча уходит, напоследок хлопнув дверью, сжимая в кулаке последний подарок своей возлюбленной.
С уходом одного пациента, каким бы он ни был, работа в Красном Доме не останавливается. Конвейер движется дальше, на место одних людей приходят другие. Хирург всегда должен быть в форме, всегда должен быть готов: он как солдат на бесконечной войне, не имеет права отступить, не имеет права сдать оружие, пока не сделал все, что в его силах.
– Зажим, – коротко требует Тарасов, еще ближе наклоняясь над широким разрезом в груди больного. На операционном столе лежит Александр Крючков, ему предстоит сложная комбинированная резекция нижних сегментов правого легкого. После раскрытия грудной клетки стало видно, что его организм буквально кишит склизкими черными нори. Самое неприятное, что эти особи даже не детеныши, как у большинства людей, а вполне матерые, и их щупальца глубоко проникли в ткань. Тарасов уже около получаса рассматривает операционное поле так и эдак, не решаясь начать. Чуть притронешься не там – и отправишь человека на тот свет почем зря. Но долго затягивать тоже опасно для пациента, и Тарасов наконец берется за самый крайний пораженный участок. Сегодня ему ассистирует Шустов – Козырев уехал в больницу к жене – и Тарасов чувствует некоторое напряжение: в подобной ситуации он бы предпочел более опытного помощника. Несмотря на свои выдающиеся способности в хирургии, с нори Шустов управляется плохо, и есть риск, что он ошибется. Однако Тарасов ничего ему не говорит, позволяя осторожно погрузить пальцы в перчатках в рану и медленно, миллиметр за миллиметром, попытаться отодрать от живой плоти зловредное существо. Шустов весь прямо-таки переполнен ответственностью за оказанное ему доверие, он действует очень скованно, и Тарасову так и хочется встряхнуть его, заставить расслабить плечи и развести локти в стороны. Но он сдерживается.
– Ну-ка, дайте скальпель... – Тарасов, наконец, добрался до интересующей его доли. Ему не нравятся эти спайки, не нравятся застарелые рубцы вперемежку с новыми воспалениями. На рентгеновских снимках это все выглядит, как сплошное облако из узелков в легочной ткани и кажется нестрашным, но на деле зрелище не самое обнадеживающее. У Крючкова скачет давление,анестезиолог проделывает необходимые процедуры, и Тарасовнаконец делает разрез в строго намеченномместе. По плану нужно убрать два куска с большими очагами и по максимуму иссечь боковую часть с хроническим поражением.
Внезапно резко пищат приборы – у Крючкова падает пульс. Сердце дает сбой. Но ведь операция пока идет хорошо, крупные сосуды не повреждены, а давление уже почти восстановилось до нормы. В чем же дело?
Зорким зрением Атланта Тарасов видит неясный темноватый силуэт, начавший отделяться от тела пациента. Это его Тень, дух или сущность – неважно – которая почему-то перестала держаться в положенном месте и теперь стремится исчезнуть в неизвестном направлении. Тарасов шепотом ругается, быстро останавливая кровь в нужных местах и освобождая руки. Такое пару раз случалось в его практике здесь. Иногда среди пациентов попадались особо впечатлительные и неуравновешенные личности, которые каким-то образом умудрялись просыпаться под наркозом и понимать, что творится на операции. Это настолько пугало их, что их Тени тут же отделялись от тела, создавая реальную угрозу смерти.
– Продолжай по плану! – старший хирург передает инструмент Шустову, который, к чести его, как ни в чем не бывало, занимает место коллеги, даже не подняв головы. Тарасов подходит к голове Александра, кладет руки ему на лоб и закрывает глаза. Огромным усилием воли он заставляет себя увидеть Врата изнутри и мир Атлантов за ними. Такой трюк при свете дня не умеет проделывать даже сам Козырев, не говоря уже об остальных. Это связано с огромным риском для Атланта, поскольку днем, да еще и не в полнолуние, границы между мирами слишком твердые, и в них можно легко застрять. Поэтому своим даром Тарасов пользуется очень редко.
Велиндес падает в жесткую траву. Яркое солнце, пробивающееся сквозь кроны пограничного леса,слепит глаза острыми белыми лучами. Велиндес встает на четвереньки и резко втягивает ноздрями воздух. Запах потерявшейся Тени довольно слабый, но ощутимый. Он не мог уйти далеко.
Велиндес несется через лес, периодически приземляясь на руки – так удобнее перескакивать через корни и кочки, чем на двух ногах. Запах уводит его все ближе к берегу, и Атлант прибавляет скорости: если Тень дойдет до моря, то его уже будет не спасти.
К счастью, он успевает. Бесплотная человеческая фигурка медленно плетется по пляжу, едва касаясь песка и дико озираясь по сторонам. Велиндес легко хватает ее зубами поперек тела и бережно тащит обратно к линии деревьев, как мама-кошка своего детеныша. Тень слабо трепыхается.
– Я умер? – тихо спрашивает Тень, когда Атлант сажает его под раскидистым дубом.
– Нет еще... – Велиндес чуть не падает от слабости: все эти скачки по границе миров сильно измучили его тело. Перед глазами плавают темные пятна, не давая сфокусироваться.
«Я – Атлант, – мысленно повторяет он. – Я рожден, чтобы жить и давать жизнь другим. Мое тело полно силы, я могу прыгать выше всех и бегать быстрее всех. Я ничего не боюсь, ничего не забываю и ничего не прощаю...»– эта мантра немного помогает: зрение проясняется.
– Но я хочу, – настырно говорит Тень. – Отпусти меня, а?
– Умереть хочешь?! – Велиндес переходит на рычание. Он тут жизнью рискует ради этого придурка, а он, видите ли, жить не хочет!
– Я хочу поплавать в море... – жалобно хнычет Тень. – Со мной так давно не было ничего хорошего!
– Пойдем домой, – Велиндес снова пытается его схватить, но ничего не выходит – челюсти хватают воздух. Тень на глазах становится более прозрачной.
– Ему нужна искра! – рядом непостижимым образом оказывается Лоцман.
– Хребар? Какого?..
– Я тоже сплю на работе, – отмахивается тот. – Некогда, Вел! Сделай это сейчас.
Велиндес аккуратно вытаскивает из своей груди солнце. За последнее время оно стало маленьким и светит очень слабо – хватит ли на этого горемыку? Лоцман чуть кивает: хватит.
– Полюби эту жизнь, Сашка... – шепчет Велиндес, кладя солнце на ладонь и дуя на него. – Полюби так,как я ее люблю... – солнце рассыпается золотистыми искрами, которые с головы до ног окутывают Тень Александра. Теперь он будет плотный, теперь все будет хорошо...
Велиндес падает на спину, царапая морду о жесткий древесный корень. Так хочется остаться здесь навсегда, в этом мирном месте, пускай не на самом Острове, но в преддвери