Двенадцать тысяч голов скота 8 глава




— Фэрымэ, — прервала его Анка Фогель, — выпей шампанского и согрейся немного.

Старик церемонно склонил голову и выпил бокал до дна, не переводя дыхания. Потом поднялся, отвесил несколько поклонов, поставил бокал на поднос и, успокоившись, вновь опустился и кресло.

— А теперь, пока ты не начал новую историю, — продолжала Анка Фогель, — учти: если я слушаю твои россказни, то только потому, что хочу узнать, что же случилось с Оаной и ее мужем, эстонским профессором, и с Ликсандру…

— Именно к этому я и хотел подвести, — смущенно заулыбался Фэрымэ, — ведь как раз на их свадьбе Доктор и рассказал о своих злоключениях. С этой свадьбой связано много других событий. Но для того, чтобы их понять, следует знать, что Ликсандру в то время подружился с одним молодым человеком немного постарше его, лет эдак двадцати, неким Драгомиром Каломфиреску. Оба они любили бродить по ночным улицам. Драгомир по натуре был меланхоликом, а Ликсандру, если ему не приходило в голову читать вслух стихи, тоже не отличался разговорчивостью. Как-то ночью, когда они вот так, в полном молчании, гуляли по улицам, Ликсандру вдруг воскликнул: «Если бы я знал, куда девалась стрела и где находится Йози, я бы знал все!» Поскольку Драгомир ничего об этом не слышал, Ликсандру пришлось рассказать ему все. Драгомир горько усмехнулся: «В детстве мне не выпало счастья участвовать в таких таинственных приключениях. Все странное и необычное в моей судьбе случилось еще до моего рождения или задолго до того, как я стал отроком. Но меня преследует одно воспоминание. Было мне тогда лет восемь, я заболел скарлатиной, и меня положили в больницу. Мне приносили всяческие книги со сказками и приключениями. Наверное, я все их прочел, а потом все и позабыл. Но никогда я не забуду сказку Кармен Сильвы — я не успел ее дочитать, меня выписали из больницы, а книги, поскольку их нельзя было дезинфицировать паром, сожгли. По правде сказать, из этой сказки я помню мелкие и для других, возможно, незначительные подробности: неописуемо красивая девушка едет на белом слоне, древний храм где-то в Индии… Вот почти и все, но для меня это самые драгоценные детские воспоминания. Несколько лет я боролся с искушением найти эту книжку и дочитать сказку. Но я одолел соблазн и теперь уверен, что никогда не узнаю, кто же была та несказанно красивая девушка, почему она ездила на белом слоне и что ей было нужно в индийском храме… Вот ты изучил древнееврейский язык, чтобы проникнуть в смысл детского приключения. Ты прекрасно поступил. Но подумай хорошенько и на этом остановись!»

Он сделал такой упор на последние слова, что Ликсандру действительно остановился и спросил: «Что ты хочешь этим сказать?» Драгомир взял его за руку и повел на бульвар Фердинанда. Они вышли неподалеку от Огненной Башни. «Оглянись назад. Видишь дом с белым балконом? Перед ним горит фонарь». — «Вижу». «Хорошо. Пойдем дальше. Сейчас только полночь, так что время у нас есть…» Когда подошли к Огненной Башне, Драгомир заставил Ликсандру обернуться. «Как далеко ты видишь?» — «До церковного двора». Драгомир кивнул и повел его дальше. Они прошли по бульвару Паке Протопопеску, миновали улицу Мынтулясы и вышли на улицу Отца Соаре. «Отдохнем», — предложил Драгомир, уселся на скамью и достал портсигар. И тут Ликсандру не выдержал: «Ну ладно, что все это значит?» — «А то, что некогда эта земля принадлежала нам, была землей Каломфиров. Теперь, кроме домов, которые тебе известны, у нас ничего нет, и это потому, что один из моих предков, внук Каломфира, захотел, как и ты, узнать, где и как живут те, кто оказался под землей». — «Не совсем понимаю», — отозвался Ликсандру…

Фэрымэ перевел дух и закурил.

— Надо вам сказать, — заговорил он снова, улыбаясь, — что в те времена на улице Отца Соаре была знаменитая корчма, с большим выбором всяких блюд, с садиком, укрытым под липами. Летом там появлялась девица, не то чтобы необычайно красивая, но дьявольски привлекательная. Все ее звали Ляна, хотя она качала головой и отвечала: «Меня совсем не так зовут!» Больше она ничего не говорила, потому что ей нравилось окружать себя ореолом таинственности. Ляна пела, и люди приходили сюда даже из других околотков послушать ее, потому что она знала старинные, забытые другими песни и исполняла их, аккомпанируя себе на лютне, что даже по тем временам было весьма необычно. В эту-то корчму и затащил Драгомир Ликсандру, и они просидели там до самого утра. Ляна пела, глядя только на них, но они ее не очень-то слушали, потому что Драгомир в это время рассказывал о жизни Йоргу Каломфира. Закончив песню, Ляна прислушивалась к этим рассказам, положив лютню на колени. Драгомир заметил это и пригласил ее выпить с ними вина. Сидя перед кружкой, Ляна слушала и мечтательно, задумчиво улыбалась, потом вдруг вскочила, словно вспомнив о своих обязанностях, и, прижав лютню к груди, запела… Я вам рассказываю все это, — принялся смущенно оправдываться Фэрымэ, — потому что у этой девушки, у Ляны, тоже была своя, необычайная история, и хотя Ликсандру никогда не пытался узнать ее до конца, многое случилось с ним лишь потому, что он познакомился с Ляной в ту ночь. Дело в том, что этот Йоргу Каломфир был мужем Аргиры — наипрекраснейшей Аргиры, как называли ее в те времена, то есть в начале восемнадцатого века. Женщина эта была одарена Богом всевозможными достоинствами: она была так красива, что слух о ее красоте дошел до Стамбула, а в Бухаресте память о ней хранилась еще более столетия, поскольку и в середине прошлого века лэутары распевали песни об Аргире. Но она была не только красива, она обладала редкими по тем временам качествами — любила театр и поэтов, была образованна и знала кроме румынского греческий, итальянский, испанский и французский языки. Однако был у нее один, но весьма существенный недостаток: она была невероятно близорука, почти что слепа. Ее отец, знатный боярин, и муж, Йоргу Каломфир, потратили целое состояние на докторов, привозя их с юга и с севера. В домах между бульваром Паке Протопопсску и улицей Отца Соаре всегда жили доктора и шлифовальщики увеличительных стекол, которые содержали мастерские для испытания разнообразных окуляров и подзорных труб. Возможно, от кого-то из европейских мастеров и услышал Йоргу легенды и поверья о волшебных кристаллах, которые лежат в земле и найти их могут только избранные люди, да и то с великим трудом. Может быть, мечта постичь подземную жизнь родилась от великой любви к Аргире, ведь ему предсказано было: если вера в исцеление искренна, то Бог поможет найти тот кристалл, что вернет Аргире зрение. Со временем это стремление проникнуть в тайну подземного мира превратилось у Йоргу в неугасимую страсть. В одном из своих погребов он устроил нечто вроде лаборатории, где колдовал вместе с чужеземными мастерами. И, как говорит легенда, Аргира вновь обрела зрение. Как это произошло — другая история, и, конечно же, в ту июльскую ночь, сидя в корчме на улице Отца Соаре, Драгомир не успел поведать ее, потому что Ликсандру не терпелось узнать о злоключениях Йоргу Каломфира, охваченного страстью познания подземных тайн. Наслушавшись всевозможных легенд и поверий, которые ему рассказывали чужеземные мастера: как зарождаются минералы и драгоценные камни от воздействия солнца и луны, как растут в горах железные жилы и как охраняют их кобальды и феи, — Йоргу вспомнил, что румынские крестьяне бросают на Пасху крашеную яичную скорлупу в речку, веря, что вода донесет ее до Страны Блаженных, где-то под землей, и что скорлупа возвещает этим Блаженным о наступлении Пасхи. Тогда Йоргу позабыл и мастеров, и рудознатцев и принялся ездить по стране, по всем своим имениям, разыскивая стариков и старух и заставляя их рассказывать все, что они знают о Блаженных и об их подземном царстве. Но и старики не поведали ему больше того, что он уже узнал, а именно: Блаженные эти суть существа добрые и сердобольные, а там, под землей, они дружно молятся и питаются тем, что доставляют им доброхоты. Известно также про этих Блаженных, что некогда они жили на земле и только после того, как у них что-то случилось, ушли под землю. Йоргу вбил себе в голову, что это поверье скрывает в себе страшную тайну и тот, кому удастся проникнуть в нее, не только узнает, как попасть в подземный мир, но ему откроются и все остальные тайны, раскрывать которые Церковь не имеет права. И вот как-то раз, вернувшись из деревни, Йоргу заперся на целый день в своем подвале. Потом он приказал обить дверь в подвал железом и навесил на нее замок, чтобы без него туда никто не проник. Что он там делал, этого никто не знал. Однако в один прекрасный день испуганный Йоргу вылез из подвала и приказал собрать людей с ведрами и ушатами, чтобы вычерпывать воду. Целую неделю и ночью и днем без передышки работали люди, но вода все прибывала и прибывала. Йоргу совсем извелся, не спал, не ел, весь всклокоченный, стоял он возле лестницы и как в бреду твердил: «Скорей, скорей!» Но все было тщетно. Через неделю вода полностью залила подпал вместе с лестницей. Тогда Йоргу воздел руки и воскликнул: «Господь не помог мне!» Он осунулся, и на бледном его лице ярко горели от бессонницы и усталости глаза. «Не помог мне Господь!» — повторил он несколько раз…

Фэрымэ перевел дух и, поклонившись, взял бокал с шампанским, который через стол протянула ему Анка Фогель. Потом закурил еще одну сигарету.

— А теперь, — снова принялся он за рассказ, — я должен уточнить, что легенду эту я узнал уже на следующий день в школе. Во время большой перемены ко мне в кабинет пришел Ликсандру. Даже не пришел, а влетел, глаза его лихорадочно блестели. Оглядываясь на дверь, словно опасаясь преследования, он подошел ко мне. «Господин директор, — заговорил он шепотом, — прошу вас не сердиться и не спрашивать меня ни о чем, но позвольте мне спуститься в школьный подвал. Только не смейтесь, пожалуйста, и ни о чем не спрашивайте», — добавил он, видя мое полное недоумение. В следующий миг дверь распахнулась и в кабинет вбежала девушка. Бросившись ко мне, она схватила меня за руки. «Господин директор, — закричала она, — не позволяйте ему спускаться в подвал, иначе ему несдобровать!» — «Но кто ты такая? — спросил я, стараясь высвободить руки. — Почему ты ворвалась, даже не постучавшись?» — «Если бы вы знали то, что знаю я, вы бы меня извинили, — проговорила она. — Люди зовут меня Ляна, хотя у меня совсем другое имя. Бог наказал меня за грехи, и я теперь пою по корчмам, хотя вовсе не для этого была рождена. Сейчас я пою в „Подсолнечнике“, вот тут, рядом с вашей школой. Вчера вечером я пела для них двоих, потому что они мне понравились, как только вошли. И я слышала, что рассказывал тот, второй, внук боярина. Я знаю, какая опасность подстерегает этого юношу, если вы разрешите ему спуститься в подвал…» Ликсандру все больше бледнел. «Не слушайте ее, господин директор, — заговорил он. — Ляне всюду мерещатся всяческие чары и колдовство… Пусть она выйдет вон и войдет второй раз, постучавшись!» — «Ничего не понимаю! — воскликнул я. — Садитесь оба и объясните толком, о чем речь. Начинай ты», — обратился я к девушке. «Не слушайте вы ее, господин директор! — вскочил Ликсандру. — Эта Ляна, вместо того чтобы развлекать посетителей, подслушивает их разговоры, ничего в них не понимая…» Резко повернувшись к Ликсандру, я посмотрел ему в глаза. Он залился краской и замолчал. «Я всю ночь не спала, — начала рассказывать Ляна. — И когда поняла, что он задумал, меня даже в дрожь бросило, так мне стало жалко его. Ощутив его горячую натуру, я догадалась, что его ожидает, и сказала себе: это просто грешно, если пропадет такой молодой мальчик, еще не отведавший любви. Потому-то я и не спала, а подстерегала его возле школы. Я ведь знала, что он явится сюда! Умоляю вас, господин директор, Господом Богом прошу, не позволяйте ему спускаться в подвал!» — «Почему же?» — воскликнул я, ничего не понимая. «Сейчас объясню», — начала было Ляна, но Ликсандру перебил ее: «Я сам нее скажу, но только вам одному». — «А я отсюда не уйду! — пылко воскликнула Ляна. — Поклянитесь, что не пустите его в подвал!» — «Клясться я не стану, потому что не знаю, о чем идет речь, — отвечал я. — Но можешь быть уверена, я не разрешу ему спуститься вниз, не выслушав тебя еще раз. А теперь, будь добра, оставь нас вдвоем и подожди в садике».

Когда мы остались одни, Ликсандру рассказал мне о занятиях Йоргу Каломфира, о которых узнал накануне ночью. Этот Йоргу несколько часов наблюдал, как прибывает вода, и наконец позвал старого ключника. «Скажи, кто из нашего рода умер в этом доме?» — «В этом доме, боярин, никто не умирал, — отвечал ключник. — Сам боярин Каломфир умер на винограднике. А ваши родители — они померли не здесь, а в старом доме». И указал через двор. «Господь Бог отобрал у меня разум!» — воскликнул Йоргу, хлопнув себя по лбу. Он поднялся из кресла и объявил людям: «Больше нечего бояться, вода пойдет на убыль». Действительно, так оно и случилось: с той ночи уровень воды начал снижаться, а через неделю она исчезла совсем. Что осталось от лаборатории Йоргу, это никому не ведомо, потому что, как только сошла вода, он спустился в подвал и запер за собой дверь, а когда вышел оттуда, то вынес всего лишь небольшой ящичек. Все же остальное сокрушил молотком. Однако вскоре после этого он обосновался в подвале старого дома. Приказал навесить там железную дверь и пропадал за ней дни и ночи. Через несколько месяцев повторилась та же история: Йоргу выскочил на лестницу, призывая слуг с ведрами и ушатами, и, пока они откачивали воду, в отчаянии сжимал лицо ладонями: «Не помог мне Господь…» Но несколько месяцев спустя он в третий раз принялся за свое дело, разузнав, что в глубине сада в стародавние времена стояли какие-то постройки. Их снесли еще его предки, чтобы на том месте построить конюшню. Действительно, под конюшнями оказался подвал, где Йоргу и обосновал третью свою лабораторию.

Что было потом, можно только предполагать, потому как вскоре Йоргу продал часть принадлежавшей ему земли и уехал за границу. «Вот что рассказал мне минувшей ночью Драгомир, — заключил Ликсандру. — Только мне и в голову не пришло, что Ляна все подслушала. И теперь я прошу вас об одном: разрешите мне спуститься в подвал. Не знаю, известно ли вам, что земля, на которой стоит теперь школа, принадлежала боярину Каломфиру». — «И этот участок, и все соседние, — возразил я ему, — принадлежали Мынтулясе». — «Мне это известно, — отвечал Ликсандру. — Известно и то, как он ими завладел. И возможно, именно где-то здесь, на этой улице, и даже на месте школы, остались знаки». — «Какие знаки, Ликсандру?» — «А вот этого, господин директор, я не могу вам сказать», — залился краской Ликсандру. «Хорошо, не говори…» Я поднялся, встал и Ликсандру, мы вышли во двор. Ляна, увидев нас, бросилась навстречу. «Что вы скажете?» — обратилась она ко мне. «Спустимся все вместе», — ответил я. Ляна упала на колот и обняла мои ноги. «Не оставляйте его, господин директор! Ведь неведомо, что может случиться!» — «Не бойся, девушка, — успокоил я ее, поднимая. — В нашем подвале никогда не бывало чудес». — «Откуда вы можете знать!» — воскликнула Ляна. Но это меня не остановило. Отыскав ключ от подвала и прихватив три свечи, потому что лампочка была только при входе, я первым начал спускаться вниз. Ляна держалась за спиной Ликсандру, готовая мгновенно заключить его в объятия, если что-то будет ему угрожать. Так мы блуждали по подвалу, пожалуй, с четверть часа. Ликсандру, бледный, стиснув зубы, осматривал своды, освещал свечою песок на полу, касался рукою каменной кладки, как будто отыскивая неведомые знаки. Вдруг он резко обернулся и заявил: «Здесь ничего нет. Можно возвращаться». Ляпа кинулась к нему, обняла и расцеловала в обе щеки. «Дай тебе Бог здоровья!» Потом схватила мою руку и поцеловала ее. «А вам столько же счастья, сколько доброты в вашем сердце!»…

Так я с ней и познакомился, — улыбнулся Фэрымэ. — В этот же вечер я отправился в «Подсолнух», чтобы послушать, как она поет. Голос ее прямо-таки заворожил меня. Чем напугала ее история, рассказанная Драгомиром, этого я не знаю. Но могу сказать, что напрасно она радовалась и целовала Ликсандру. Потому что юноша и не подумал утихомириться. На другой же день он пошел по соседям, всюду добиваясь разрешения осмотреть подвалы. Когда об этом узнала Ляна, отговаривать Ликсандру было уже слишком поздно. А что навлекло на их бедные головы эта страсть Ликсандру лазить по подвалам, того и за много ночей не расскажешь…

— Отдохните и выпейте шампанского, — предложила Анка Фогель, протягивая через стол бутылку.

Растроганный Фэрымэ вскочил, принял бутылку и наполнил свой бокал. Потом обошел письменный стол и поставил бутылку на место, на серебряный поднос.

— Выпейте, выпейте, — добродушно настаивала Анка Фогель.

Улыбаясь и неустанно кивая головой, Фэрымэ мелкими глотками выпил шампанское и довольно вздохнул. Потом взял сигарету и несколько минут мечтательно курил, прикрыв глаза.

— Да, — вдруг произнес он. — Эта страсть долгое время владела Ликсандру. Он ходил из дома в дом по всему кварталу и просил у хозяев разрешения осмотреть подвал. В большинстве случаев его гнали прочь и даже угрожали отдать полиции, но были и такие, кто разрешал. Ликсандру спускался в подвал со свечами и электрическим фонариком, быстро осматривал стены, порою задерживаясь, если ему казалось, что под плесенью могут скрываться какие-то знаки. Выбравшись на свет, еще более бледный и осунувшийся, он в благодарность читал хозяевам дома стихи. Стоя на пороге, он всегда начинал с «Меланхолии» Эминеску, и если ему казалось, что стихи нравятся, то принимался за сонеты Камоэнса… Так и стоял он, приложив одну руку к груди, а другой держась за дверную скобу. Никто не понимал, что с ним происходит, одни смотрели на него с жалостью и сочувствием, потому что в такие минуты Ликсандру был особенно красив, другие, глядя на его бледное лицо, испачканные плесенью руки и слушая непонятные стихи, ощущали к нему явную неприязнь. Зато женщины, и особенно служанки, были в него влюблены. Они вздыхали, видя, как он бродит по одним и тем же улицам: весной — рано утром, летом — после захода солнца, когда, как ему представлялось, люди становятся более отзывчивыми и он может добиться успеха даже в тех домах, где неделю или месяц тому назад его гнали прочь. Иногда и я из окна кабинета видел, как он, задумчивый и грустный, бредет под цветущими абрикосовыми и персиковыми деревьями, потому что возле школы в те времена росло много фруктовых деревьев и весною все они казались покрытыми снегом. Если было свободное время, я окликал его через окно или выходил на улицу и заводил с ним разговор. «Все еще ищешь, Ликсандру?» — спрашивал я его скорее в шутку, чем всерьез. Ликсандру мгновенно возбуждался и отвечал, сверля меня своими черными, лихорадочно блестевшими от недосыпания глазами: «Если бы вы знали то, что знаю я, господин директор, вы бы не смеялись. Я многое узнал, расспрашивая Драгомира, и чувствую, что знаки где-то здесь, именно здесь, между бульваром Отца Соаре и проспектом Мошилор». Как-то раз он заявил: «Будь у меня миллиард, я бы скупил все эти дома. И вы, и историки, и археологи только бы диву дались, узнав, что я извлек бы из этой земли, из-под этих тротуаров! — воскликнул он, стуча каблуком по каменной плите. — Человеческие поселения, куда более древние, чем вы полагаете. Но не они интересуют меня, не их я ищу. Это вас должны интересовать археологические клады, укрытые здешней землей и фундаментами местных домов…» — «Ликсандру! — прервал я его. — Ты образованный молодой человек, уже не ребенок. Ну как тебе удастся найти Йози, который якобы вот уже столько лет живет под землей? Неужели ты можешь в это поверить?» Ликсандру испытующе посмотрел на меня и грустно улыбнулся: «Весьма печально, господин директор, что вы полагаете, будто я немножко тронулся. Я прекрасно знаю, что Йози жив, но обитает он, конечно, не здесь, не под землей, не у нас под ногами. — И он снова постучал каблуком по тротуару. — Однако знаки, о которых я вам говорил, нужно искать прелсде всего под землей». — «Какие знаки, Ликсандру?» — «Видите ли, — улыбнулся он, — этого я вам сказать не могу. Прежде чем понять эти знаки, их нужно знать…» Ликсандру поклонился и исчез под сенью цветущих абрикосов.

Иногда я встречал его в корчме на улице Отца Соаре, где он слушал Ляну. Обычно он приходил туда с Драгомиром. Однажды Ликсандру отвел меня в сторону и сказал: «Пусть вам не покажется странным, господин директор, но Ляпа хранит страшную тайну. А иначе откуда ей известно про знаки? Я убежден, что она их знает. Вы помните, как она старалась меня удержать? Почему она подозревала, что спускаться в подвал опасно? Ведь ни вы, ни кто другой этого не боялись. Почему же боялась она? Эта девушка что-то знает. Я слушаю, как она поет, она часто поет для нас с Драгомиром, а иной раз и для меня одного. Есть у нее песня, после которой она всякий раз подходит к нам и понимающе улыбается. Только после этой песни, — подчеркнул он. — А откуда она знает тайну, не говорит». — «Какая же это песня?» — поинтересовался я. «Послушайте Ляну, господин директор, и сами догадаетесь. Она поет ее каждый вечер…» Так вот и случилось, что я тоже стал наведываться в корчму на улице Отца Соаре, чтобы послушать Ляну, и тоже подпал под ее чары. Ходили даже слухи, будто она вскружила мне голову. Но это неправда. Ляна мне нравилась, как множество других юношей и девушек, сияющих молодостью, мечтательных и отважных, как и все, кто таил в себе что-то особенное, кто видел в жизни не только то, что видим мы, люди озабоченные и ограниченные. Я ходил слушать Ляну и потому, что мне полюбилась сама корчма. Вообще я был неравнодушен к улице Отца Соаре, потому что, должен вам сказать, весь этот мой квартал — Мынтуляса и Отец Соаре…

Анка Фогель вдруг расхохоталась.

— Не надо, Фэрымэ, — сказала она и налила себе шампанского. — Не столь подробно, иначе мы просидим до рассвета. Чуть больше последовательности. Меня интересует, что произошло на свадьбе Оаны и как сложилась ее жизнь с этим эстонцем после свадьбы.

— Я как раз и предполагал к этому вернуться, к свадьбе, — заулыбался старик. — Но для того чтобы понять смысл событий, следует знать, что двоюродная сестра Драгомира, та красивая и странная девушка, которую звали Замфирой, воспылала любовью к Оане и стала по вечерам навещать корчму ее отца, а иногда забегала и днем со своим альбомом, чтобы делать зарисовки. Что же ей нужно было от Оаны? История Замфиры тоже весьма загадочна.

Фэрымэ вдруг смутился и замолчал, взглянув на Анку Фогель.

— История Замфиры… — мечтательно повторила Фогель. — Она длинная? — лукаво спросила товарищ министр.

— Подлинная ее история, — безмятежно начал Фэрымэ, — длится немногим более двухсот лет, ибо все, что происходило на протяжении этого времени, происходило только ради того, чтобы ей казалось, будто она похожа на ту самую Замфиру, которая, если вы помните, вернула зрение Аргире.

Анка Фогель вновь рассмеялась.

— Фэрымэ! — воскликнула она, качая головой. — Вы странный человек… Возьмите эту пачку сигарет, чтобы все лучше припомнить. На сегодня хватит. Возможно, что мы с вами еще встретимся. Доброй ночи!

Она протянула руку через письменный стол. Фэрымэ вскочил, принял руку и коснулся ее губами.

— Премного вам благодарен, — забормотал он, — премного благодарен за сигареты и за доверие…

 

 

Он продолжал писать каждый день, но теперь уже тщательно обдумывал и внимательно перечитывал каждую страницу, прежде чем передать охраннику. Он отдавал себе отчет, что помимо воли постоянно возвращается к событиям, которые кажутся ему важнейшими, но если чего и страшился, то не самих повторений, а неправильных толкований, порожденных несколькими вариантами одних и тех же историй. Фэрымэ понял это, когда через несколько недель вновь очутился в кабинете Думитреску.

— Можно сказать, что я желаю вам добра, — начал Думитреску вместо приветствия. — Но сам себя спрашиваю: почему? Ведь я же не писатель и по характеру своему вовсе не склонен обмирать при имени артиста или писателя, что случается со многими, кто здесь работает. Возможно, вы поняли, — тут губы его скривились в горькую усмешку, — что ваши россказни прошли через многие руки и их читали даже люди, облеченные большой ответственностью, уже не говоря о писателях, как молодых, так и пожилых.

— Этого я не знал, — Фэрымэ залился краской, — не знал, что…

— Теперь знаете, — оборвал его Думитреску. — Хочу обратить ваше внимание также и на то, что для меня литературные достоинства ваших показаний не имеют никакого значения. Меня интересует исключительно ход следствия, об этом я и хочу побеседовать с вами. Из многих, слишком многих сотен страниц, которые вы исписали к настоящему времени, из всех устных показаний, какие вы дали, становится совершенно очевидной связь Ликсандру с Дарвари.

— Они были друзьями еще с начальной школы…

— Я не говорю ни о начальной школе, — прервал Думитреску, — ни об их дружбе с Оаной, Замфирой и другими. Я говорю об их связи в тридцатом году, когда Дарвари вместе со своим самолетом оказался в России.

— Они и тогда были друзьями…

— Из ваших показаний этого не следует. Вы противоречите сами себе. Я как-нибудь покажу выдержки из ваших показаний, и вы убедитесь, что путаетесь, а иногда и противоречите себе. Мне бы не стоило говорить вам об этом, — тут Думитреску сделал многозначительную паузу, — но вполне возможно, что, сам того не замечая, я желаю вам добра. Я задаю себе вопрос: вы путаетесь потому, что не помните досконально, как было дело, или же потому, что хотите что-то скрыть? Если вы действительно хотите что-то скрыть, то могу вас заверить, вы тешите себя иллюзиями. Л в вашем весьма почтенном возрасте питать какие-либо иллюзии было бы опрометчиво…

Наступило молчание.

— Я понял, — заговорил Фэрымэ, пытаясь улыбнуться. — Понял и очень вам благодарен. Скрывать я ничего не собирался. Но я понимаю, почему у вас создается такое впечатление: когда события изложены не столь полно, как это следует, порой возникает путаница, отчего и некоторые подробности выглядят так, будто противоречат целому. Как учитель, я понимаю это. Поэтому впредь я буду внимательней и постараюсь писать как можно четче.

— Это в ваших же интересах. — Думнтреску нажал на кнопку. — Между прочим, — тут он пристально посмотрел в глаза Фэрымэ, — могу сообщить вам один факт, о котором сами вы никак узнать не могли: Дарвари не добрался до России. И самолет, который он угнал, тоже не нашли, хотя и с нашей, и с русской стороны велись долгие поиски. Надеюсь, вы понимаете, что это значит…

В тот день Фэрымэ почти ничего не написал. Долго сидел он сжав виски руками и склонясь над бумагой. Наконец пришло решение, и он начал выстраивать даты: 1700 (Аргира), 1840 (Селим), октябрь 1915 (Йози), осень 1920 (свадьба Оаны), 1919–1925 (Марина), 1930 — Дарвари… Тут он остановился и невидящим взглядом уставился на цифры. Потом, точно очнувшись, принялся тщательно и методично все это вымарывать, часто макая перо в чернильницу.

На следующий день он снова принялся описывать события 1914–1915 годов, вплоть до исчезновения Йози, но уже сжато и четко. С этого момента он каждый день резюмировал, сухо, в казенном стиле, всю цепь событий, предшествовавших исчезновению сына раввина, которые в то же время имели прямое или косвенное отношение к улице Мынтулясы.

Прошло около недели, и охранник вновь разбудил его среди ночи.

— Пожалуйста, машина пришла. Прошу на прогулку, — улыбнулся он.

Фэрымэ приехал на виллу за полночь. Анка Фогель сидела за письменным столом перед грудой бумаг и курила. Рядом на маленьком столике стояли две бутылки шампанского.

— Добрый вечер, Фэрымэ! — воскликнула она. — Садитесь и закуривайте. — И через стол протянула пачку сигарет. — Расслабьтесь. Выпейте шампанского. — И она разлила вино по бокалам.

— Большое спасибо, — закивал Фэрымэ.

— Переведите дух, а потом продолжите свой рассказ. Но не так, как вы любите: все, что в голову взбредет, а только то, что интересует меня. К примеру, сегодня расскажите о свадьбе Оаны.

— Если вы позволите, я бы начал с истории Замфиры…

— Вы же говорили, что она растянулась на двести лет, — улыбнулась Анка Фогель.

— Я изложу наикратчайшим образом. Ведь если вы не будете знать, что произошло двести с лишним лет тому назад, вы не поймете свадьбы Оаны, а тем более того, что случилось после нее.

Анка Фогель пожала плечами и снова наполнила свой бокал шампанским.

— Возможно, вы припоминаете, — начал Фэрымэ, — что жена боярина Йоргу Каломфира, прекрасная Аргира, была весьма слаба глазами. Она обожала книги, но не могла прочесть их собственными глазами, а только брала в руки, гладила, подносила к лицу, чтобы разобрать хотя бы название, а потом передавала своей компаньонке, гречанке, чтобы та читала вслух. Помимо стихов, романов и описаний всяческих путешествий Аргире необычайно нравился театр. Это была подлинная страсть, и лишь только она обвенчалась с Каломфиром, как тут же попросила разломать в доме стену, разделявшую два больших зала, и заменить ее колоннами, а также устроить сцену. Сама она была столь близорука, что участвовать в спектаклях не могла, хотя и очень этого хотела. Так что она довольствовалась тем, что придумывала костюмы для своих знакомых и их детей, которые разыгрывали разнообразные сцены. Аргира любила костюмы ярких, ослепительных цветов. Она сама выбирала сукна, бархат, шелк и сочетала их так, чтобы они бросались в глаза: огненно-красный бархат — с белоснежной чесучой, шерстяные ткани, шитые золотом, — с турецкими шелками, зелеными, голубыми, оранжевыми, потому что цвета она различала и издалека. Во время спектаклей она сидела в кресле прямо напротив сцены и следила за текстом, потому что сама знала его наизусть. Муж ее, как я уже говорил, потратил целое состояние на докторов и шлифовальщиков стекол. Но все было напрасно: какие бы очки она ни надевала, глаза ее начинали слезиться. Ни один врач не доискался до причины, почему глаза Лргиры не выносили никаких увеличительных приборов. Лекари и знахари перепробовали все мыслимые и немыслимые снадобья и зелья, но все было тщетно, пока в один прекрасный день после утренней воскресной литургии не поднялась к ней в комнату молодая девушка из ближнего села. «Я — Замфира, — заявила она. — Я умою тебе лицо этой водой, и Господь Бог вернет свет твоим глазам…» Так все и произошло: Аргира умылась целебной водой и стала видеть, как видят все люди. Она обняла Замфиру, осыпала ее подарками и каждый день стала приглашать ее в свои покои. Вскоре она выдала Замфиру замуж за доверенного человека своего отца — Мынтулясу, подарив ей дома и земли, на которых потом и выстроилась улица Мынтулясы, но это уже другая история, и, возможно, я ее расскажу в другой раз, когда будет случай… Теперь же я хочу рассказать вам, — продолжал Фэрымэ, закуривая новую сигарету, — что кузина Драгомира, скульпторша, чье настоящее имя было Марина, с детских лет знала все эти истории и Замфира представлялась ей вроде святой. Марина была даже похожа на Замфиру, а может, она и была Замфирой, вернувшейся на землю спустя двести лет, чтобы научить людей видеть. Марина считала, что люди разучились смотреть вокруг себя и все грехи и все зло проистекают от того, что в наши дни люди почти ослепли. А чтобы излечить их от слепоты, есть только одно средство: научить их смотреть произведения искусства, и в первую очередь скульптуру. Поэтому-то она и питала такую слабость к Оане, постоянно навещала корчму и рисовала девушку, заполняя набросками целые альбомы. Она утверждала, что Оана достойна быть моделью для богини.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-10-09 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: