Двенадцать тысяч голов скота 4 глава




— Нет, — перебил ее Брындуш. — Если это тайна, я никому не скажу.

Агриппина посмотрела на него внимательно, с проблеском симпатии.

— Какая жалость, что ты не читаешь книг! — воскликнула она. — Ты похож на Валентина и нашу сестру Элеонору. Они оба отличники.

— Нет, — сказал Брындуш, пожав плечами. — Я никогда не был отличником. У меня нет памяти, — пояснил он, отвернулся и сплюнул.

Агриппина опять ухватила его за руку и потащила за собой.

— Пойдем сядем на траву, — сказала она. — Ты, вероятно, не знаешь слова «буколический», — продолжала она с сожалением и в то же время с иронией. — Нас окружает буколический пейзаж. А если тебе по душе изысканный стиль, ты можешь даже сказать: «аркадийский пейзаж». Научись любить слово, Брындуш. Любить слово, постоянно обогащать свой словарь… — И, не дав ему и рта раскрыть, внезапно спросила: — Как ты догадался, что я осталась на второй год?

Брындуш пожал плечами. Казалось, он колеблется.

— Я не могу тебе сказать, это не моя тайна…

Агриппина глубоко задумалась.

— Ты мне нравишься, Брындуш, — наконец произнесла она. — Если бы ты был на пять или шесть лет старше, если бы тебе было семнадцать, как и мне, вероятно, я бы в тебя влюбилась. Мне нравится, что у тебя есть свои тайны и в то же время нет памяти. А в дальнейшем у тебя должны появиться и признаки безумия. Когда тебе исполнится восемнадцать лет и ты станешь высоким, красивым и сильным, тебя коснется невидимое крыло, неясная и роковая тень безумия. И ты будешь бродить по свету с печально склоненным челом и откинутыми назад спутанными кудрями…

Она говорила, все более возбуждаясь, то жестикулируя, то, с испугом глядя, как сильно дрожат колени, накрывая их ладонями.

— О Брындуш, каким красивым ты станешь! — повторяла она с воодушевлением. — И пусть осенит тебя крыло безумия! Будь саркастичным и демоничным, оскорбляй, вызывай на дуэль, разрывай помолвки с богатыми невестами, красивыми и невежественными. Брындуш, мальчик мой! Не дай мне Бог услышать, что тебе по душе блистательные невежды! Прежде чем влюбиться, задай им разные вопросы, спроси о философии, словаре, поэзии, в первую очередь — о поэзии. Спроси у них… спроси: «Сударыня, вы любите Рильке? А Гёльдерлина?» И не целуй их, если не ответят… — Агриппина вздохнула и улыбнулась, хотя и видно было, что ей грустно. — А впрочем, скорее всего ты станешь таким же глупым и пошлым, как все. Влюбившись, будешь плакать и писать нелепые сентиментальные письма, вместо того чтобы оставаться чистым, байроническим романтиком. А совершать безумства станешь лишь под действием вина… Это ужасно! «Безумство» во множественном числе и в аккузативе! Коллективно обусловленное безумие!..

Она умолкла, словно внезапно почувствовала усталость, и разочарованно посмотрела на него.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Брындуш. — Вероятно, Валентин рассказал тебе о проделках нашего кота, и ты, возможно, подумала, что я не в себе. Но и это тоже моя тайна, — улыбнувшись, пояснил он.

Агриппина нахмурила брови:

— Я не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Тебе, верно, брат рассказал про нашего кота, — снова начал Брындуш с тем же спокойствием в голосе, — я сам это ребятам рассказал, когда мы однажды спускались с горы. Но он не совсем понял, потому что я не все рассказал. Он, возможно, подумал, что это произошло недавно, ведь у нас и теперь есть кот и его тоже зовут Василием. Это и есть моя тайна: я им не сказал, что все это случилось, когда я был маленьким. Мне было тогда пять лет.

— Ничего не понимаю, — перебила Агриппина. — Говори яснее. И не робей, ведь ты не на экзамене.

— Я не робею, но я думал, что ты все уже знаешь от Валентина. Я думал, что он рассказал тебе историю с котом, поэтому ты и завела речь о безумии, тебе показалось, будто я не в своем уме, если мог видеть, как кот запускает лапу в котел с бельем и вытаскивает оттуда одну вещь за другой…

— Брындуш, дитя мое! — строго проговорила Агриппина. — Соберись с мыслями, прежде чем говорить, выражайся яснее, короткими, грамматически точными фразами, с подлежащим, сказуемым и всем, что за ними следует. Я все это не очень хорошо знаю, — быстро пояснила она, — потому что мне никогда не нравилась грамматика. Но ты мальчик, и к тому же тебе предстоит встретить жизнь под знаком безумия, поэтому ты должен быть точным и грамматически безупречным в своих речах, иначе безумие уже не так интересно.

— Если ты все время будешь меня перебивать, я не смогу ничего объяснить. Значит, Валентин тебе не рассказывал о нашем коте Василии.

— А что это за кот? — спросила Агриппина.

— Когда мне было пять лет, — начал Брындуш, отчетливо произнося слова, — когда мне было пять лет, я увидел однажды, как Василий влез в окно и прыгнул на раскаленную плиту. Там стоял огромный котел с бельем. И вдруг я увидел, как Василий засунул лапу в кипящую воду и стал вытаскивать белье. Вот о чем я рассказал ребятам. Но я рассказал и другое: как Василий карабкался по трубе, спускался в кухню через дымоход и вниз головой прыгал в пламя, потому что не боялся огня. Глаза у него горели, и он плевал в огонь.

— Мальчик! — воскликнула Агриппина, хватая его за руку и тихонько привлекая к себе. — Ты настоящее чудо, ты выдающееся явление! Ты живешь в мире фольклора, — надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Ты не слушала меня, — перебил Брындуш, высвобождая руку. — В том и состояла моя тайна, что все это случилось давно, когда мне было пять лет, а они об этом не знали. Может быть, поэтому они и решили, что я не в своем уме. Но мне все равно, — добавил он, пожимая плечами. — Я тоже кое-что знаю.

Агриппина пристально глядела на него, точно пыталась усилием воли проникнуть в его мысли, потом отвернулась с печальной улыбкой.

— Жаль, что ты меня перебил, — сказала она шепотом, точно разговаривала сама с собой. — Я испытывала истинное вдохновение. Мне казалось, что я могу поведать тебе необыкновенные вещи, рассказать о мифах и легендах, открыть смысл твоего существования, неотделимого от мира сказок. Ничего, если ты сейчас меня не понимаешь. Позднее, когда тебе исполнится восемнадцать лет, ты вспомнишь, что встретил существо невиданное и неслыханное, что ты встретил Агриппину, и тогда ты поймешь…

Вечерело, и Брындуш то и дело поглядывал на вершину. Агриппина поджала под себя ноги и прикрыла их юбкой.

— Жаль! — печально сказала она. — Ты прошел рядом с откровением и закрыл глаза, ничего не желая видеть.

— Я говорил ясно и понятно, — ответил Брындуш, — а ты меня не слушала. Я сказал, что это случилось, когда мне было пять лет, я был маленьким, я был ребенком. Сейчас происходят другие, еще более прекрасные события, но я не могу тебе о них рассказать. Все, что случается со мной, и только со мной, — это моя тайна. Я не могу ее выдать.

— Ты просто невозможный! — всплеснула руками Агриппина. — Я-то думала, что единственным приключением, о котором ты будешь помнить всю жизнь, будет встреча со мной. Давно хотела я доставить тебе эту радость: помочь вырваться из окружения заурядных личностей, убежать от повседневности и банальности. Две недели я наблюдала за тобой издали, исследовала и реконструировала тебя, каждый вечер расспрашивала Валентина, ходила за тобой. Я старалась тебя понять, понять, почему ты не хочешь играть в бокс, почему разрешаешь Валентину избивать себя, а потом капитану — платить тебе. У тебя была тайна, а я ее не знала и не понимала. Ты скрывал свою тайну, как я — свою. Вот почему ты меня интересовал: ты был похож на героя романа. Ты заслуживал встречи с Агриппиной, заслуживал фантастического приключения. Потому что, мальчик, — вскричала она с внезапным воодушевлением, — я не такая, какой ты меня видишь, я совсем, совсем другая, чем все барышни, я существо вдохновенное, невиданное и неслыханное… И вдруг вчера вечером ты сказал Валентину… Это меня ужасает, я не могу понять, как ты угадал, что я осталась на второй год. Скажи честно, тебе написал кто-нибудь из Бузэу?

Брындуш даже и не пытался ответить. Он продолжал отрешенно смотреть на нее.

— Потому что, — взволнованно продолжала она, — ты и представить себе не можешь, как меня баловали в школе и насколько я была не по летам развита. Я знала всех поэтов мира, в восемь лет читала наизусть «Lachuted’unange».[1]Меня называли Юлией Хаждеу.[2]А потом что-то случилось… Брындуш! — воскликнула она и снова ухватила его за руку. — Произошло событие. Этого никто не знает, а если бы и знал, понять бы не смог. Это невыразимо, и позже ты узнаешь, что означает это слово. Настоящая тайна, и она была открыта мне одной, открыта бескорыстно и щедро. Конечно, я была наказана, меня оставили на второй год, и об этом стало известно в Бузэу, только об этом, потому что истинная причина, причина причин, событие — непонятно другим… Но меня ужасает то, что я не могу понять, как ты об этом догадался, если действительно догадался, а не получил сведения из Бузэу. Будь искренним и признайся: тебе кто-нибудь написал?

— Уже поздно, — сказал Брындуш, снова поглядев на вершину. — Я должен идти.

— Ах, мальчик! — воскликнула Агриппина изменившимся голосом. — Когда-нибудь, когда я напишу все романы и повести, которые у меня в голове, я напишу повесть о нас с тобой, о том, как мы сидим на траве, наступает ночь, и тебе делается страшно, и ты украдкой поглядываешь в сторону леса…

— Мне не страшно, — сказал, улыбаясь, Брындуш.

— Пожалуйста, не перебивай меня, когда я рассказываю! — строго прикрикнула Агриппина. — Ты еще не отдаешь себе в этом отчета, но тебе страшно. А когда совсем стемнеет, ты просто умрешь от страха и будешь взглядом молить меня, чтобы я отпустила тебя домой.

— Неправда… — попытался возразить Брындуш.

— Но я не отпущу тебя, я продержу тебя здесь до полуночи. Потому что в этой повести я злая ведьма, мне нравится мучить деревенских парней, а когда возвращаюсь в город, я еще злее, я пишу подметные письма, потому что завидую красивым и богатым барышням, которые пользуются успехом, потому что в этой повести мне, дочери капитана, нравится любить и быть любимой. Ужасно нравится…

Она вдруг остановилась, обессиленно провела рукой по лбу.

— У меня в голове уже написан целый цикл — десятки романов и повестей. Например, цикл «Капитанская дочка». Это обо мне: Агриппина, дочь капитана Лопаты. Я использовала самые разные стили. В каждой повести или романе я другая, не похожая на предыдущую. И все же я остаюсь самой собой, Агриппиной, — произнесла она торжественно. — Первую повесть я написала в романтическом ключе, в духе Пушкина. Она начиналась так: «В городе Икс, на улице Объединенных Княжеств, неподалеку от городского сада, поселилось в тысяча девятьсот тридцать таком-то году одно странное семейство, которое вскоре сделалось притчей во языцех, — семейство капитана Лопаты…»

— Поздно, мне пора идти, — сказал Брындуш, пытаясь встать.

— Не уходи! — воскликнула Агриппина, удерживая его. — Эту повесть я написала давно. С тех пор я сочинила еще примерно сто, хотя и не изложила их на бумаге, если употребить выражение моего первого преподавателя румынского языка. О тебе я напишу по-другому. Я напишу фантастическую повесть. Потому что, согласись, с нами происходит нечто фантастическое, мы оба переживаем необыкновенное приключение. У тебя была и есть своя тайна, и я из кожи лезу вон, чтобы ее разгадать. А ты, босоногий деревенский мальчик, неведомыми путями узнаешь мрачную тайну семейства капитана Лопаты. Но я отомщу тебе, Брындуш! В своей повести я буду пугать тебя, мучить… Я буду шипеть, как макбетовская ведьма: «Хвост ящерицы, хи, хи, хи! Жало змеи!.. Хи, хи, хи…» Правда страшно? Мы ведь одни в лесу, в любой миг может появиться привидение или оборотень…

— Мне не страшно, — сказал Брындуш. — Но я должен идти. Поздно.

— Почему ты должен идти? — спросила Агриппина, придвигаясь к нему, почти касаясь головой его головы. — Ты и правда думаешь, что я ведьма? Разве я такая уж уродливая и злая? Ты боишься меня? Отвечай, ты меня боишься?

— Нет.

— Ты боишься, потому что у меня большой рот, как у прожорливой лягушки, длинные острые зубы, готовые впиться в тебя, разорвать на части, проглотить кусочек за кусочком? Отвечай, ты боишься?

— Нет. Но я должен идти…

— Тогда это уже серьезно! — воскликнула Агриппина угрожающим тоном. — Ты меня не боишься, а жалеешь. Тебе стыдно оставаться со мной ночью, потому что я уродлива. Скажи прямо, я уродлива? Тебе ведь тоже нравятся красивые девушки, как и всем дуракам, а я уродлива, у меня длинные тонкие ноги, во мне нет привлекательности, я похожа на пугало. Знаю, знаю, мальчик: я невероятно уродлива. Но во мне есть то, чего нет даже в самой красивой девушке на свете, — у меня в жилах кровь русалки и ведьмы. Быть может, судьба даровала мне уродливое обличье, чтобы меня избегали глупцы. Но мой любимый сумеет оценить меня. Тот, кто поцеловал меня однажды, никогда не сможет меня позабыть. Он увидит меня такой, какая я есть: волшебницей, превратившейся в Золушку! Если бы ты был старше на несколько лет, ты бы тоже меня поцеловал, и тогда пелена спала бы с твоих глаз и ты увидел бы меня такой, какая я на самом деле: фея из фей, чудо из чудес. Я научила бы тебя любить и обнимать меня, я показала бы тебе все звезды так, как только я одна умею, открыла бы тебе всех поэтов мира, научила редким и неведомым словам… Брындуш! — воскликнула она с жаром, сжимая его руку и привлекая к себе. — Я научила бы тебя произносить бесценные слова — греческие, персидские…

— Пусти меня! — вдруг сказал Брындуш.

— Я научила бы тебя произносить: «аподиктический»…

— Пусти меня! — вскрикнул Брындуш, вырвался из ее объятий и вскочил на ноги. — Ты говоришь уже целый час. Говоришь без умолку, как все барышни, многословно и непонятно. Женские слова. Напрасно ты их произносишь и повторяешь. Я не хочу их знать. Я знаю только то, что знаю, другого мне не надо.

Она сидела у его ног на траве, положив голову на колени, едва прикрытые короткой юбкой. И он улыбнулся.

— Ты думала, я поглядываю в сторону леса, потому что мне страшно. А я смотрю, потому что смеркается, а мне идти три часа. Луна взойдет только после полуночи, и мне надо успеть добраться до самой вершины, чтобы увидеть ее восход. Ты говоришь, мне страшно! — воскликнул он с сердцем и плюнул. — Если б я был трусом, я бы не дал Валентину избить меня до крови. Я уложил бы его одним ударом кулака. Но мне хотелось доказать, что я не боюсь боли и все могу вынести, он мог бы хлестать меня кнутом, а я даже и не скрипнул бы зубами. Я закаляю себя, готовлю, приучаю себя ко злу. Потому что я не такой, как все, я найденыш. И когда я вырасту, я стану необыкновенным человеком, великим, еще более великим, чем Александр Македонский. В один прекрасный день я покорю весь мир. Я кое-что знаю. И потому поступаю не так, как другие. Я сплю ночью в горах, и мне не страшно, карабкаюсь по деревьям так, что меня не слышат даже птицы, а в один прекрасный день я спрыгну с обрыва и останусь цел и невредим. Я найденыш, и родители у меня не такие, как у всех…

— Брындуш! Ваше величество! — вдруг вскричала Агриппина и обняла его колени. — Потомок знатного рода…

— Напрасно ты надо мной потешаешься, — сказал, улыбаясь, Брындуш, — меня трудно рассердить. Я привык к издевательствам и злобе, я не сержусь и не радуюсь, как другие.

— Ваше величество, — с пафосом повторила Агриппина, — позвольте поцеловать вам руку. По крайней мере я буду знать, что и мне привелось целовать царского сына…

— Ты говоришь не закрывая рта, — перебил ее Брындуш, — ты говоришь слишком много. Поэтому тебя и избегают мальчики. Ты несешь всякую околесицу, и они бегут от тебя. Они думают, что ты смеешься над ними, и начинают сторониться тебя.

Он умолк и опять с жалостью посмотрел на нее. Агриппина отпустила его колени, и руки ее устало лежали на траве. Она не решалась поднять голову.

— Если тебе хочется плакать, поплачь, — предложил Брындуш, — ведь ты девочка и тебе не стыдно плакать. Я — другое дело, — добавил он. — Во-первых, я мальчик, а мальчики не плачут. И потом, я найденыш, я не такой, как все… А теперь я пойду, — сказал он, помолчав, — потому что идти мне три часа. Покойной ночи!

И пошел вверх по тропинке. Он слышал, как она заплакала, но не повернул головы, он продолжал идти вперед, по своему обыкновению, быстрым и размеренным шагом, засунув руки в карманы и думая о своем.

 

Тэги, июль 1955 года

 

На улице Мынтулясы

 

 

Старик долго топтался перед домом, не решаясь войти в подъезд. Дом был многоэтажный, в стиле начала века. Каштаны отбрасывали на тротуар жиденькую тень, улица дышала жаром. Солнце пылало вовсю, как и положено летом, да еще в середине дня. Старик вынул носовой платок и повязал шею. Его долговязая костлявая фигура ничем не выделялась, серые глаза были невыразительны, седые клочковатые усы пожелтели от табака. Голову прикрывала старая соломенная шляпа, а выцветший летний костюм болтался, словно на вешалке. Заметив приближающегося офицера, старик заранее снял шляпу.

— Не могли бы вы мне сказать, который час? — чрезвычайно вежливо осведомился он.

— Два часа, — ответил офицер, даже не взглянув на часы.

— Премного благодарен, — старик улыбнулся и решительно двинулся к двери.

Когда ладонь его коснулась ручки, за спиной раздался голос:

— Сначала надавите!

Старик испуганно обернулся.

— Я тоже живу в этом доме, — пояснил офицер, обошел его и нажал на дверную ручку. — Кто вам нужен?

— Господин майор Борза из Министерства безопасности.

— Не знаю, дома ли он. В это время он обычно па службе.

Офицер говорил равнодушно, глядя прямо перед собой. Дверь открылась, и он пропустил старика вперед. Из полумрака, царившего в холле, появился привратник, приветствуя вошедших.

— Вот ему нужен товарищ майор, — буркнул офицер и двинулся к лифту.

— Не думаю, что он дома, — покачал головой привратник. — Сходили бы лучше в министерство.

— Это важная встреча, — заторопился старик. — Ради интересов всей семьи… Правильней будет сказать, ради него самого, ведь господин майор сам является членом этой семьи, — произнес старик многозначительно. — Поскольку детство…

Привратник недоуменно взглянул на него и сдался:

— Попробуйте… Квартира на четвертом этаже. Если, конечно, он дома.

Сунув поношенную шляпу под мышку, старик направился к лестнице.

— Подождите минутку, можно подняться на лифте! — крикнул ему вслед привратник.

Старик обернулся и благодарно закивал:

— Большое спасибо! Но я плохо переношу лифт. Предпочитаю подниматься по лестнице. Если же я оказываюсь в доме в первый раз, то вообще предпочитаю лестницу.

Осторожно, не торопясь, старик стал подниматься, правой рукой держась за перила, а левой прижимая к боку свою шляпу. Поднявшись на площадку первого этажа, он остановился, прислонился к стене и стал обмахиваться шляпой. Послышались детские голоса, резко распахнулась дверь, и на площадку выскочила женщина без возраста с пустой пивной бутылкой в руках. Она улыбалась, но, увидев незнакомца, вздрогнула и замерла.

— Вам кого?

— Я остановился на минутку отдохнуть, — стал оправдываться старик. — Мне нужно на четвертый этаж, к майору Борзе. Вы его знаете?

— Спросите внизу, — буркнула женщина, машинально вертя в руках пивную бутылку. — Там есть привратник. Он вам все объяснит.

Женщина хотела было спуститься по лестнице, но передумала и несколько раз нервно нажала на кнопку звонка. Снова раздались детские голоса, открылась дверь, и кто-то, кого старик не успел рассмотреть, высунул голову. Женщина втолкнула голову назад и мгновенно исчезла вслед за ней. Старик смущенно улыбнулся, сунул шляпу под мышку и принялся взбираться по лестнице. На площадке второго этажа его поджидал офицер.

— А говорили, что вам нужен майор, — шепотом упрекнул он. — Почему не поднялись на лифте?

— Я его не переношу, — скромно пояснил старик. — Особенно летом, в жару, кровь приливает к голове. Не переношу я лифт…

— А что вам тогда понадобилось на первом этаже? — опять шепотом спросил офицер. — Вы кого-нибудь знаете с первого этажа?

— Нет, никого не знаю. Я остановился, чтобы перевести дух. В это время вышла женщина и спросила меня…

— О чем она спросила? — прервал офицер и наклонился поближе.

— Она ни о чем не спрашивала, она, так сказать, поинтересовалась, кого я ищу. Я ей сказал…

— Понятно, — оборвал офицер.

Бросив взгляд на верхние этажи, офицер подошел вплотную к старику и прошептал:

— Вы давно знаете майора?

— С той поры, когда он еще пешком под стол ходил. — Старик улыбнулся и показал ладонью расстояние от пола. — Мы единая семья, может быть, даже больше, чем семья…

— Так, — буркнул офицер. — Значит, хорошо его знаете. Потому и адрес получили, ведь он только-только сюда переехал. Но и я тоже очень хорошо его знаю. Мы с ним вместе работали. Солидный, уважаемый человек…

Послышался шум лифта. Офицер замешкался, потом молча, даже не попрощавшись, отпер дверь в квартиру, около которой они стояли, и скрылся за дверью. Старик прислонился к стене и принялся обмахиваться шляпой. Лифт прошел мимо. Старик заметил бледное лицо и два синих, пристально поглядевших на него глаза. Простояв еще несколько секунд, он вновь решил подниматься. Лифт остановился на третьем этаже, молодой человек с синими глазами поджидал его, распахнув дверь лифта.

— Прошу вас, — пригласил он. — А мне выходить.

— Большое спасибо, — отвечал старик. — Я не пользуюсь лифтом, потому что плохо его переношу. Предпочитаю подниматься пешком. Не торопясь, как в горах, — добавил он, улыбаясь.

— Тяжело вам будет, ведь еще три этажа, — посочувствовал юноша.

Лицо его было необычайно бледным.

— К счастью, — продолжая обмахиваться шляпой, проговорил старик, — я почти пришел.

— Вы к товарищу инженеру? — удивился молодой человек, показывая на дверь, возле которой они стояли. — Не думаю, что вы застанете его дома. Вы спрашивали внизу, у портье?

Старик затряс головой и смущенно улыбнулся:

— Я неправильно выразился… Я хотел сказать, что почти пришел. Мне нужен четвертый этаж.

Молодой человек заморгал, торопливо вытащил платок и принялся вытирать руки.

— К товарищу майору? Не знаю, застанете ли… Обычно он обедает на работе. Вы хорошо его знаете? — перебил он сам себя и заглянул старику в глаза. — Я вас здесь никогда не видел.

— Он ведь только что переехал, — пояснил старик. — А знаю я его почти с пеленок.

Юноша пребывал в нерешительности, теребя носовой платок. Потом хлопнул дверью лифта, который тут же поехал вниз.

— Вы и семью его знаете? — спросил юноша шепотом, поднимая глаза к потолку, словно хотел заглянуть на верхний этаж.

— Можно сказать, я член этой семьи, — ответил старик.

— А-а, значит, вы из провинции, — прервал юноша. — Его семья вся из провинции. Я знаком с его братом, он играет за «Парафин». Замечательный игрок. Испытанный боец. — Он хотел еще что-то сказать, поскольку наклонился к старику, загадочно улыбаясь, но, заслышав на лестнице шаги, повернулся спиной, бросился к двери и лихорадочно стал искать в кармане ключ.

— Очень приятно было с вами познакомиться, — раскланялся старик и стал взбираться по лестнице, держась за перила.

На марше он разминулся с парочкой и тоже поклонился. На женщине с коротко подстриженными волосами был костюм, похожий на униформу, со значком. Мужчина был значительно моложе своей спутницы. Спускался он как-то боком, стараясь не глядеть на нее. Однако, разминувшись со стариком, оба как по команде обернулись, любопытствуя, что он будет делать. Старик остановился на площадке перед дверью, вынул носовой платок, вытер лицо, пригладил лацканы пиджака. Он уже собрался нажать на кнопку, но вдруг раздумал и стал спускаться по лестнице, неожиданно быстро перебирая ногами. Не дойдя несколько ступенек до удивленной парочки, которая застыла, прижавшись к стене, он церемонно поклонился:

— Если вас не очень затруднит, не могли бы вы сказать, сколько сейчас времени?

— Два. Пять минут третьего, — ответила женщина.

— Благодарю вас. Извините, пожалуйста. У меня в два часа встреча.

Старик торопливо поднялся вверх и позвонил. Дверь открыла хозяйка, молодая, безвкусно накрашенная.

— Целую ручки, — проговорил старик, кланяясь. — Надеюсь, я пришел не слишком рано и не слишком поздно. Я решил, что два часа, пять минут третьего — это будет в самый раз.

— Он еще обедает. — Женщина улыбнулась, во рту сверкнуло несколько золотых зубов. — Он вам назначил от двух с четвертью до половины третьего.

— Я подожду, — забормотал старик, отступая назад и намереваясь закрыть дверь.

— Нет-нет, входите, в квартире значительно прохладнее. Настоящие барские покои, — пригласила женщина, улыбаясь.

— Понятно, понятно. Недавно переехали.

— До этого жили на улице Раховы. От службы очень далеко, да и квартира была не по чину, как-никак майор такого министерства — лицо ответственное. А квартира маленькая, ни пианино не было, ни радио…

— Понятно, понятно, — продолжал бормотать старик, чувствуя, как наполняется благорасположением к этой женщине. — А я его знал вот такусеньким. — Тут он опустил ладонь почти до самого ковра.

Женщина рассмеялась.

— Проходите в гостиную, — пригласила она и проводила старика в просторную комнату, строго и со вкусом обставленную. — Я ему скажу, что вы пришли.

Старик опустился на диван и с удовольствием принялся растирать ладонями колени. Но не прошло и минуты, как женщина появилась вновь и жестом пригласила его следовать за собой.

— Сказал, чтобы проводила вас в кабинет, он и сам сейчас туда придет.

В соседней комнате она указала старику на огромное кожаное кресло перед книжным шкафом. Старик поблагодарил и, усевшись, снова принялся растирать колени. Время от времени он наклонялся к книжной полке и читал на корешках названия. Услышав, как скрипнула дверь, он вздрогнул и поднялся на ноги. В дверях стоял дюжий краснощекий человек с черными волосами, густыми сросшимися бровями и крошечными стальными глазками под опухшими веками. Был он в рубашке с закатанными рукавами и брюках с подтяжками. Салфетка, заткнутая за ворот, спускалась ему на грудь. Вошел он улыбаясь, однако, заметив старика, мгновенно помрачнел.

— Кто вы такой? — спросил он хриплым голосом. — Как вы сюда попали?

— Ты меня больше не узнаешь? — удивился старик, пытаясь улыбнуться. — А я тебя помню еще таким. — И он опустил ладонь к ковру.

— Как вы сюда попали? — снова спросил майор, вытирая рот концом салфетки. — Как вас пропустил привратник?

— Мне сказали, что в два, в два с четвертью я обязательно застану тебя дома, — пояснил старик, продолжая улыбаться.

— Но кто вы такой?! — настаивал майор.

— Значит, ты меня не узнаешь. — Старик грустно покачал головой. — Правда, с тех пор прошло больше тридцати лет, но я тебя помню. И когда я узнал, что ты переехал сюда, то подумал: а что, если тебя навестить?

— Да кто же вы, в конце концов? — повысил голос майор и угрожающе шагнул к старику.

— На улице Мынтулясы… — заговорил старик, показывая головой куда-то вбок. — Разве на улице Мынтулясы не стояла школа, где во дворе росли каштаны, а в саду — абрикосы и вишни? Не может быть, чтобы ты это забыл. Школа рядом, всего в двух шагах отсюда, стоит только выглянуть в окно. Я тебя вижу как сейчас в матросском костюмчике. Ты все потел, ты был очень потливым…

Майор вышел из кабинета, захлопнув за собой дверь.

— Анета! — гаркнул он, широким шагом пересекая гостиную. — Анета!

Тут же появилась хозяйка.

— Ты провела этого типа в кабинет? — Майор понизил голос. — Разве я тебе не говорил, что дома никого не принимаю, чтобы ты всех посылала в министерство? Разве я не говорил, что около половины третьего жду инспектора?

— А я думала, он и есть инспектор, раз его пропустил привратник. К тому же он сказал, что прекрасно знает тебя… и будто бы он инспектор.

Майор решительным шагом пересек гостиную в обратном направлении и вошел в кабинет.

— Значит, вы проникли сюда обманным путем! — Он сощурил глаза. — Вы сказали моей жене, что вы инспектор.

— Этого я не говорил, — с достоинством отверг обвинение старик. — Но я мог бы это сказать, поскольку я и в самом деле инспектор. Хотя и на пенсии, однако можно сказать, что инспектор.

— Так кто же вы, черт побери?! — завопил майор. Выдернув заложенную за воротник салфетку, он машинально скрутил ее и хлопнул ею, как ремнем.

— Значит, ты не помнишь улицу Мынтулясы? А ведь когда ты учился в начальной школе на этой улице, на переменах ты любил лазить по вишневым деревьям. Однажды сорвался и разбил себе голову. Директор школы взял тебя на руки и отнес в канцелярию, чтобы перевязать. Разве ты не помнишь? На следующий день был праздник Десятого мая,[3]и ты был горд, что явился с перевязанной головой. Директор спросил тебя: «Ну как голова, Борза?» И ты ответил: «Боюсь за стихи, господин директор, наверное, не смогу заучивать их наизусть». Учить стихи — этого ты терпеть не мог, — улыбнулся старик. — Так вот, этим директором был я, учитель Фэрымэ, Захария Фэрымэ, который пятнадцать лет был директором школы на улице Мынтулясы, а потом школьным инспектором, до выхода на пенсию… Все еще не припоминаешь?

Майор, насупившись, внимательно слушал старика.

— Вы издеваетесь надо мной, — зашипел он сквозь зубы. — Не будь вы старым человеком, я бы вас на месте арестовал. Вы проникли в мой дом, заявив, что вы инспектор…



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2021-10-09 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: