— Можем дать вам только стакан вина, — сказал мальчик-официант. — Мы в два закрываемся.
— В два? — удивился Гаврилеску. — А сколько сейчас?
— Два. Даже больше…
— Ужасно поздно, — прошептал себе под нос Гаврилеску и подошел к стойке.
Лицо хозяина показалось ему знакомым. ~ Вы не господин Костикэ? спросил он с бьющимся сердцем.
— Да, — ответил хозяин, разглядывая Гаврилеску. И, помолчав, заметил: Будто и я вас знаю.
— Будто, будто… — произнес Гаврилеску и растерянно улыбнулся. — Я давно отсюда, — продолжал он. — У меня здесь были друзья. Мадам Трандафир.
— Да, Господи, прости ее, грешную…
— Мадам Эльза Гаврилеску.
— Ах, и с ней тоже что-то случилось, — прервал его корчмарь, — а что до сего дня никто толком не знает. Полиция искала ее мужа несколько месяцев, но так и не нашла, ни живого, ни мертвого… Точно сквозь землю провалился… Бедная мадам Эльза ждала его, ждала, а потом уехала к своим в Германию. Вещи распродала и уехала. Добра у них не больно много было, жили бедно. Я и сам раздумывал, не купить ли рояль.
— Значит, она уехала в Германию, — произнес Гаврилеску мечтательно. — И давно?
— Давно. Давно. Через несколько месяцев после того, как исчез Гаврилеску. Осенью будет двенадцать лет. Даже в газетах писали…
— Интересно, — прошептал Гаврилеску и принялся обмахиваться шляпой. — А если я вам скажу… и дам честное слово, что это чистая правда: сегодня утром я разговаривал с ней. Более того: мы вместе пообедали. Моту сообщить вам даже, что ели.
— Должно быть, вернулась, — озадаченно произнес корчмарь.
— Нет, не вернулась. Она и не уезжала. Тут кроется какое-то недоразумение. Сейчас я немного устал, но завтра утром я во всем разберусь…
|
|
И, слегка поклонившись, он вышел.
Он шел медленно, держа в одной руке шляпу, в другой — платок и подолгу отдыхал на каждой скамейке. Ночь была свежая, безлунная, на улицу изливалась прохлада садов. Его догнала пролетка.
— Вам куда, барин? — спросил извозчик.
— К цыганкам, — ответил Гаврилеску.
— Тогда садитесь, за две двадцатки довезу, — предложил извозчик и остановил пролетку.
— К сожалению, у меня маловато денег. Осталось сто леев да еще какая-то мелочь. А сотню стоит вход к цыганкам.
— Побольше, — произнес извозчик и рассмеялся. — Сотни-то вам не хватит.
— Я сегодня после обеда сотню платил… Спокойной ночи, — прибавил Гаврилеску и пошел прочь.
Но извозчик поехал следом.
— Это пахнет душистый табак. — Извозчик глубоко вздохнул. — В саду господина генерала. Я потому и люблю ездить здесь ночью. Есть
клиенты, нет ли, я все равно ночью здесь проезжаю. Страсть как люблю цветы.
— У тебя артистическая натура, — улыбаясь, сказал Гаврилеску.
И, приветственно подняв руку, присел отдохнуть, но извозчик, круто осадив лошадь, подъехал к скамейке. Вынул табакерку и принялся скручивать цигарку.
— Люблю цветы, — повторил он. — Лошадей в цветах. Б молодости я ездил на похоронных дрогах. Вот красота! Шесть коней в черных с золотом попонах и цветы, цветы, пропасть цветов! Эх, прошла молодость, все прошло. Стал я стар и теперь вот — всего лишь ночной извозчик, да и лошадь у меня теперь одна.
Он зажег цигарку и неспешно затянулся.
— Так, стало быть, к цыганкам, — начал он снова, помолчав.
— Да, у меня к ним одно дело, — поспешил оправдаться Гаврилеску. ~ Я был там сегодня после обеда, и вышли всякие недоразумения.
|
|
— Ах, цыганки… — вздохнул извозчик. — Если бы не цыганки, — прибавил он, понизив голос. — Если бы не цыганки…
— Да, — сказал Гаврилеску, — все говорят. То есть я хотел сказать — в трамвае. Все говорят о цыганках, когда трамвай проезжает мимо их сада.
Он встал со скамейки и пошел дальше; пролетка ехала рядом.
— Повернем сюда, — сказал извозчик, указывая кнутом на переулок, ~ так короче… Проедем мимо церкви. Там душистый табак расцвел. Правда, не такой, как у генерала, но увидите, вы не пожалеете…
— У тебя артистическая натура, — мечтательно сказал Гаврилеску.
Возле церкви они остановились, чтобы насладиться запахом цветов.
— Будто тут еще что-то, не один табак, — сказал Гаврилеску.
— Ах, каких здесь только цветов нет! Если сегодня были похороны, цветов много осталось. И теперь, к утру, все они опять запахнут… Я, когда на дрогах работал, частенько сюда приезжал. То-то была красота!..
Извозчик присвистнул лошади и пошел вслед за Гаврилеску.
— Теперь уж немного осталось, — продолжал он. — Вы чего не садитесь?
— Мне очень жаль, но у меня нет денег.
— Дадите мелочь. Садитесь…
Немного поколебавшись, Гаврилеску не без труда забрался в пролетку. Но едва пролетка тронулась, как голова его упала на подушку и он уснул.
— Да, красота была, — снова заговорил извозчик. — Церковь богатая, народ все чистый… Молодость…
Он обернулся и, увидев, что клиент спит, стал потихоньку насвистывать, лошадь пошла живее.
— Приехали! — крикнул он наконец, спрыгивая с козел. — Однако ворота закрыты…
|
|
Гаврилеску взял свою шляпу, поправил галстук и, соскочив с пролетки, принялся искать кошелек с мелочью.
— Не ищите, — сказал извозчик. — Отдадите в следующий раз. Я все равно здесь стоять буду, — прибавил он. — В этот час если какой клиент попадется, то только здесь.
Помахав извозчику шляпой, Гаврилеску подошел к воротам, отыскал звонок и позвонил. Ворота тут же отворились, и, войдя в них, Гаврилеску направился к зарослям, за которыми прятался домик. В окошке мерцал огонек. Гаврилеску робко постучал, но никто не откликнулся, тогда он толкнул дверь и вошел. Старуха спала, положив голову на столик.
— Это я, Гаврилеску, — сказал он, тронув старуху за плечо. — Из-за вас у меня куча сложностей, — прибавил он, видя, что старуха смотрит на него в недоумении.
— Уже поздно, — сказала старуха, протирая глаза. — Все разошлись.
Но, разглядев его, узнала:
— Ах, это ты, музыкант. Немка еще не ушла. Она никогда не спит…
Сердце у Гаврилеску забилось, он задрожал.
— Немка? — повторил он.
— Сто леев, — сказала старуха. Гаврилеску полез за бумажником, но руки его дрожали все сильнее, и, отыскав бумажник среди платков, он уронил его на ковер, пробормотал 'простите' и с трудом наклонился.
— Немного устал. Ужасный был день…
Старуха взяла купюру, встала со стульчика, подошла к двери и с порога указала на большой дом.
— Смотри не заблудись, — сказала она. — Иди прямо по коридору и считай двери. Когда дойдешь до седьмой, постучи трижды и скажи: 'Это я, меня послала старуха'.
Потом, пытаясь скрыть зевок, похлопала по рту ладонью и затворила за собой дверь. Медленно, затаив дыхание шел Гаврилеску к зданию, поблескивавшему под звездами. Поднялся по мраморным ступеням, открыл дверь и на секунду застыл в нерешительности. Перед ним был плохо освещенный коридор, и он вновь почувствовал, как отчаянно заколотилось сердце. Он шел, вслух считая двери. И вдруг, поняв, что произносит: 'Тринадцать, четырнадцать… — в замешательстве остановился. 'Гаврилеску, — прошептал он, — держись, ты опять перепутал. Не тринадцать, не четырнадцать, а семь. Старуха сказала: отсчитай до седьмой двери'…
Он хотел вернуться и начать счет сначала, но через несколько шагов почувствовал такую усталость, что остановился у первой же двери, три раза постучал и вошел. Это была ничем не примечательная большая гостиная, обставленная почти бедно, а у окна, в полуоборот к нему, сидела молодая женщина и смотрела в сад.
— Простите, — с трудом вымолвил Гаврилеску. — Я не туда попал.
Тень женщины отделилась от окна и неслышно двинулась к нему навстречу, и тут в памяти возник забытый запах.
— Хильдегард! — воскликнул он, выпуская из рук шляпу.
— Как долго я тебя ждала, — сказала, приближаясь, девушка. — Я искала тебя повсюду…
— Я был в пивной, — прошептал Гаврилеску. — Если бы я не пошел с ней в пивную, ничего бы не случилось. Или если бы у меня было немного денег… Но денег не было, и заплатила она, Эльза, и, понимаешь, я почувствовал, что должен… а теперь уже поздно, ведь правда? Очень поздно…
— Какое это может иметь значение? — сказала девушка. — Пойдем же…
— Но у меня нет больше дома, у меня ничего нет. Это был ужасный день… Я заговорился с мадам Войтинович и забыл портфель с партитурами…
— Ты всегда был рассеянный, — прервала его Хильдегард. — Пойдем…
— Но куда? Куда? — силился крикнуть Гаврилеску. — В мой дом кто-то вселился, я забыл фамилию, но кто-то незнакомый… Да его и нет, не с кем объясниться. Он уехал на воды.
— Иди за мной, — сказала девушка и, взяв его за руку, потянула в коридор.
— Но у меня и денег нет, — шепотом продолжал Гаврилеску. — Как раз сейчас, когда переменили купюры и подорожал трамвай…
— Ты все такой же, — сказала девушка и засмеялась. — Испугался…
— И никого из знакомых не осталось, — продолжал шептать Гаврилеску. Все на водах. И мадам Войтинович — у нее я мог бы занять, — говори, уехала в провинцию. Ах, моя шляпа! — воскликнул он и собрался вернуться.
— Оставь ее, — сказала девушка. — Она тебе больше не понадобится.
— Как знать как знать. — И Гаврилеску попытался высвободить руку. — Это очень хорошая шляпа и почти новая.
— Правда? — удивилась девушка. — Ты все еще не понимаешь? Не понимаешь, что с тобой случилось недавно, совсем недавно? Ты правда не понимаешь?
Гаврилеску глубоко заглянул в глаза девушки и вздохнул.
— Я как-то устал, — сказал он, — извини меня. Такой ужасный был день… Но сейчас будто мне становится лучше…
Девушка тихонько тянула его за собой. Они пересекли двор и вышли в открытые ворота. Извозчик дремал на козлах, девушка так же легонько потянула Гаврилеску в пролетку.
— Но клянусь тебе, — зашептал Гаврилеску, — даю тебе честное слово, у меня нет ни единой монеты.
— Куда прикажете, барышня? — спросил извозчик. — И, как желаете — шагом или рысью?
— Езжай к лесу дорогой, какая длиннее, — сказала девушка — Да помедленней. Мы не спешим…
— Эй, молодые! — крикнул извозчик и присвистнул.
Она по-прежнему держала его руку в своих руках, только откинулась на подушку и глядела в небо. Гаврилеску, не сводя глаз, внимательно ее разглядывал.
— Хильдегард, — произнес он наконец, — со мной что-то случилось, даже не знаю что. Если б я не слышал твоего разговора с извозчиком, то решил бы, что это сон.
Девушка с улыбкой повернулась к нему:
— Все мы грезим. Так начинается. Точно во сне…
Париж, июнь 1959 года
Дочь капитана
Все собрались, как обычно, у самого обрыва поглазеть на встречные поезда. Каждый раз, когда брашовский скорый трогался в путь, с противоположной стороны уже лениво подходил пассажирский из Бэйкоя. Оба паровоза издавали протяжный гудок, а Носатый вопил:
— Слушайте эхо!
Но не все его слышали и не всегда… А пока скорый не дошел до станции, все терпеливо ждали. Оставшиеся несколько минут казались особенно долгими, и никому не хотелось разговаривать. Здесь, наверху, солнце еще не зашло, а внизу давно уже наступил вечер. Прахова утратила свой серебристый блеск, вдруг превратившись в мрачный свинцовый поток.
— К станции подошел! — объявил Носатый.
В этот миг у них за спиной послышались быстрые шаги, словно кто-то сбежал вниз по тропинке, и раздался хриплый женский голос:
— Брындуш! Денщик господина капитана…
Рыжий веснушчатый мальчик лет двенадцати или тринадцати с жестким, словно щетка, ежиком недовольно обернулся. У него были огромные глаза, неожиданно глубокие и черные.
— Погоди, — сказал Носатый, — поезд вот-вот тронется.
Мальчик секунду колебался. Потом пожал плечами, сплюнул и, засунув руки в карманы брюк, медленно двинулся по тропинке. У самой дороги он услышал паровозные гудки и остановился, но эхо сюда не долетало.
Денщик поджидал на скамейке. Увидев его, сдвинул фуражку на затылок и улыбнулся.
— Эй, мусью, марш-марш, а то господин капитан осерчает!
Но мальчик и ухом не повел. Он шел медленно, засунув руки в карманы, рассеянно глядя по сторонам. Тогда солдат поправил фуражку и зашагал вперед. Так шли они в десяти шагах друг от друга среди зарослей ромашки и пыльных кустиков полыни. У дачи с колокольчиками на балконе денщик остановился и повернул голову.
— Небось страшно? — спросил он, когда мальчик приблизился к нему.
— Мне? — удивился Брындуш, снисходительно улыбаясь.
Потом пожал плечами и плюнул.
— Тогда поскорее, а то господин капитан ждет нас.
Но и на этот раз мальчик не ускорил шаг, и денщик был вынужден идти медленно, рядом с ним. Через некоторое время он снова поправил фуражку и прошептал:
— Скорее, бегом, он нас заметил…
Капитан стоял у ворот в сорочке и подтяжках, нервно затягиваясь папиросой. Это был средних лет, плотный коротконогий человек. Лицо у него было круглое, брови редкие, волосы зачесаны с затылка на лоб. Казалось, он безуспешно пытается придать своему лицу саркастическое и свирепое выражение.
— Валентин! — крикнул он. — Можешь раздеваться.
Когда Брындуш вошел во двор, с крыльца сбежал смуглый мальчуган с черными прилизанными волосами. Он был в спортивных трусах и держал в руках две пары боксерских перчаток. Как бы не замечая его, Брындуш подошел к колонке в глубине двора и принялся снимать рубаху. Тщательно сложил ее и оставил на бревне. Потом, все так же размеренно, не спеша снял тапочки и долго вытирал ноги о траву. Засучил как можно выше короткие штаны. Несколько раз капитан кричал ему:
— Эй, мусью, поскорей, уж ночь на дворе!
Он надел на Валентина боксерские перчатки и дожидался, нетерпеливо помахивая другой парой. Наконец Брындуш, улыбаясь, подошел к нему и театральным жестом протянул обе руки, словно для того, чтобы ему надели наручники. Солдат, стоя на страже у ворот, с любопытством наблюдал за этими приготовлениями.
— Внимание! — вдруг провозгласил капитан. — Подойдите друг к другу, глядя прямо в глаза, и пожмите рыцарски руки!
Пока мальчики, неловко ступая, строго поглядывая друг на друга и стараясь не моргать, шли навстречу, снова прозвучал голос капитана, прерывающийся от волнения:
— Приготовиться к приветствию! Говорите четко, без запинки!
Мальчики остановились и, с большим трудом соединив руки в перчатках, несколько раз осторожно тряхнули ими, так чтобы перчатки не соскочили до следующей команды.
— Назовите свои девизы! — проговорил капитан еще более взволнованно. — После моей команды вызывайте друг друга на бой! Раз, два, три!..
— Virtuoso, — отчетливо, по слогам, произнес Валентин. — Хафиз.
— Остановитесь! — крикнул капитан, подняв правую руку и подходя к ним. — Какой у тебя девиз? — обратился он к сыну.
— Virtuoso, — ответил оробевший Валентин. — «Доблестный», Хафиз.
— Кто это? Я никогда о нем не слышал.
— Персидский поэт.
— Откуда ты знаешь?
— Мне рассказывала Агриппина.
— Хорошо, — кивком одобрил капитан. — По местам! Три шага назад, сходитесь, назовите свои девизы и вызывайте друг друга на бой. Раз, два, три!..
— Virtuoso! Хафиз! — что было мочи закричал Валентин.
Брындуш ничего не сказал и только поднес обе руки в перчатках к лицу, вероятно, чтобы скрыть свою широкую и странную улыбку. Валентин подождал и растерянно повернулся к отцу.
— Эй, мусью, твой девиз! — крикнул капитан. — Скажи что-нибудь! Любое слово, — настаивал он. — Это правило игры… Скажи хоть одно слово, какого черта?! Ты что, немой?..
— Не могу, — помедлив, прошептал Брындуш. — Я не могу произнести вслух. Это секрет.
Брындуш знал, что за этим последует. Как всегда, капитан подойдет к нему, положит руку на плечо и станет просить. Потом попытается задеть его самолюбие, называя неучем, невежей, мужланом. В конце концов, отчаявшись, отступит на несколько шагов и крикнет: «Без предупреждения, в бой!»… Однако на сей раз капитан не стал настаивать. Он многозначительно улыбнулся и взглянул на Валентина.
— Делай, как я тебя учил! — сказал он. Затем отступил назад все с той же загадочной улыбкой, видимо предвкушая удивление Брындуша. Но ему показалось, что Брындуш иронически поглядывает на него, и он внезапно скомандовал:
— Нападайте!..
Как всегда, Брындуш двинулся головой вперед, без предварительной стойки, держа кулаки у плеч, так что перчатки напоминали гантели для гимнастических упражнений. Валентин сосредоточенно выжидал, напрягая ноги в коленях. Он нанес один за другим два удара, видимо противника на расстоянии. Капитан наблюдал за борьбой с кислой улыбкой, застывшей в уголках губ. К счастью, вскоре он заметил мальчишку, который вскарабкался на забор, и, не оборачиваясь назад, мигнул денщику.
— Марин, — шепнул он, — хворостина!
Денщик поднял с земли прут и бросился к воротам. В ту же секунду дети с криками помчались в сторону церкви. Солдат сплюнул, сдвинул фуражку на затылок и снова подпер ворота, время от времени оглядываясь на забор.
— У него кровь! — вдруг закричал он и опять сплюнул яростно, сквозь зубы.
Ухватившись руками за подтяжки, в полном отчаянии капитан смотрел, как его сын, позабыв обо всем на свете, молотит Брындуша, а тот улыбается столь же невозмутимо, как и в начале матча, и только иногда вытягивает вперед обе руки, чтобы отстранить противника и сплюнуть кровь.
— Остановитесь! — крикнул капитан. — Хватит на сегодня!
Валентин, бледный и дрожащий, стиснув зубы, испуганно смотрел на окровавленное лицо Брыпдуша. Капитан подошел к нему и принялся стаскивать перчатки.
— Идите умойтесь, — произнес он с глубочайшей горечью.
Брындуш подставил лицо под струю воды. Время от времени он отворачивался, чтобы сплюнуть кровь. Капитан подошел к нему.
— Сегодня я дам тебе сто леев, хоть ты этого и не заслужил, — тихонько сказал он, вкладывая деньги в руку мальчика. — Я дал больше, чтобы подбодрить тебя. Но если ты и в следующий раз не будешь соблюдать правила игры, получишь только пятьдесят леев. А если будешь упрямиться, я поищу кого-нибудь другого. Понял?
— Да, господин капитан, — сказал Брындуш, глядя на него с уважением и симпатией и не решаясь вытереть кровь, текущую из носа.
Капитан хотел сказать что-то еще, но раздумал и смущенно отошел в сторону. Появился Валентин и тоже принялся умываться. Брындуш старался как можно дольше держать голову под краном, а Валентин из горсти поливал водой лицо, руки, грудь. Вдруг послышался голос денщика, кричавшего с улицы:
— Господин капитан, барыня и барышни возвращаются!..
Капитан с недовольным видом извлек из потайного кармашка часы, которые спрятал перед началом матча.
— Беги за кителем! — крикнул он. И, повернувшись к мальчикам, добавил с преувеличенной серьезностью:
— Торопитесь, чтобы дамы не застали вас врасплох. И чтобы не заметили кровь, а то они очень чувствительны.
Брындуш молча оделся и стал приглаживать мокрые волосы. Встретившись глазами с Валентином, он вдруг ласково улыбнулся и сделал шаг к нему.
— Агриппина — это твоя сестра? — спросил он шепотом. — Правда, что она второгодница?
Валентин покраснел как рак и застыл на месте с рубашкой в руках.
— Неправда… — с большим трудом выдавил он из себя.
— Она второгодница! — повторил Брындуш все с той же ласковой улыбкой.
И, не сказав больше ни слова, не попрощавшись, пошел в глубь сада, к калитке, открыл ее и медленно двинулся по тропинке, держа руки в карманах и все так же улыбаясь. Он делал вид, что не замечает бегущих за ним мальчишек, не слышит их насмешливых голосов.
— Он опять избитый до полусмерти! До крови!..
Брындуш узнал голос Носатого, и ему вдруг стало весело. Он остановился и сплюнул несколько раз подряд, стараясь избавиться от вкуса крови, которая еще оставалась во рту. И побрел дальше, все так же медленно и лениво, удивляясь, что больше не слышит голос Носатого. Он еще должен был сказать: «Ну и лупил его капитанский сын, будто орехи колол! У него искры из глаз так и сыпались!» Брындушу нравилось выражение «искры из глаз так и сыпались», и он с тайным удовлетворением улыбался всякий раз, когда это слышал. Однажды Носатый сказал: «Валентин так ему врежет, что он своих не узнает!» Брындушу понравилось и это выражение, хотя он не до конца понял его смысл. Но уже давно Носатый так не говорил…
Брындуш миновал дачу с колокольчиками, и никто его не окликнул, но он даже не обернулся, чтобы посмотреть. Он шел не торопясь, засунув руки в карманы, иногда останавливаясь, чтобы сплюнуть. Было слышно только стрекотание кузнечиков. И тут он понял, почему никто его не зовет, — он узнал тяжелый шаг денщика и услышал голос:
— Эй, мусью!
Брындуш остановился и медленно повернул голову. Марин подбежал к нему и схватил за руку:
— Господин капитан приказывает остановиться! Стой на месте и жди, он сейчас придет.
— Пусти, — сказал Брындуш, пытаясь вырвать руку.
— Нет, мусью! Мне приказано…
— Не бойся, не убегу, — перебил его Брындуш. — Я знаю, чего хочет господин капитан. Пусти!
— Нет, мусью, — ответил солдат, покачав головой.
Разговор был окончен, они стояли на обочине дороги и ждали. Вскоре показался капитан. Походка его была неровной, он напряженно смотрел вперед, словно не замечая их. Подойдя, он остановился и глубоко вздохнул.
— Марин, ступай домой и скажи барыне, чтоб не волновалась, я больше чем на четверть часа не задержусь.
Когда денщик скрылся из глаз, он подошел к Брындушу поближе.
— Кто сказал тебе, что Агриппина осталась на второй год? — спросил он тихо. — Во-первых, это неправда, это чистая клевета. Но кто тебе сказал?
— Мне никто не говорил, — спокойно ответил Брындуш. — Я сам догадался. Я знаю, что это неправда, а сказал просто так, чтобы посмотреть, как поступит Валентин…
— Брындуш, — перебил его капитан, — ты изрядный плут! Прикидываешься дурачком, чтобы посмеяться надо мной и моими близкими, но не думай, что я до бесконечности буду сносить оскорбления и намеки от такого сопляка. Прежде всего, как ты мог подумать, что я, капитан Лопата, поверю, будто тебе просто так, ни с того ни с сего, пришло в голову, что моя дочь может остаться на второй год? Откуда ты это взял?! Почему именно это? Ну что ты стоишь как истукан? — закричал он, разъяряясь оттого, что Брындуш молча смотрит ему в глаза. — Отвечай!
— Я думал, что вам ответить, — серьезно произнес Брындуш, — и вы меня прервали, когда я думал…
Капитан схватил его за руку и несколько раз тряхнул. Но тут послышались голоса, — видимо, шумная компания высыпала на дорогу, и капитан усилием воли взял себя в руки.
— Мы с тобой разговариваем по-дружески, — сказал он, снова понизив голос, — ты можешь мне полностью доверять. Не бойся, я ничего тебе не сделаю.
— Я не боюсь, — ответил Брындуш, — но я не знаю, как вам объяснить. Чтобы вы все поняли, вы должны узнать одну тайну, и я именно об этом думал, когда вы меня перебили.
Капитан пристально посмотрел на него, стараясь угадать его мысли. Две молодые пары шли по дороге в их сторону, громко переговариваясь между собой.
— У меня тоже есть свои тайны, — внезапно произнес капитан уже совсем другим голосом, в котором сквозила даже некоторая симпатия, — но все связано одно с другим. Не знаю, понимаешь ли ты, что я имею в виду. К примеру, понял ли ты, что сегодня во время матча у меня был секретный уговор с Валентином. Еще раньше я выучил его делать свинг левой рукой, а вслед за этим — прямой удар правой, чтобы нокаутировать противника. Но, как видишь, этот секрет был связан с матчем.
Он умолк, закурил папиросу и сделал глубокую затяжку. Парочки прошли мимо, продолжая беседовать.
— Все секреты таковы, — вновь заговорил капитан, когда парочки удалились, — и все они между собой связаны. Но какое отношение имеют твои личные тайны к Агриппине? Как тебе пришло в голову сказать, что Агриппина осталась на второй год? Ты еще кому-нибудь об этом говорил?
— Нет. Я не мог этого сказать, потому что знал, что это неправда. Я сказал просто так, в шутку, хотел увидеть, что будет делать Валентин. Я думал, он рассердится и бросится на меня, и мы будем драться по-настоящему, без перчаток…
— А-а! — воскликнул капитан, видимо начиная понимать. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Тебе нужен был какой-то предлог, чтобы вызвать Валентина, разозлить его…
— Да, — сказал Брындуш.
— Ты хотел его оскорбить!
— Да.
— Но как ты, деревенский парень, посмел оскорбить моих близких? — закричал капитан, снова впадая в ярость. — А если бы тебя кто-то услышал? Услышал, а завтра все бы кругом знали, что Агриппина осталась на второй год?
— Никто не мог услышать, — защищался Брындуш. — Я говорил очень тихо, чтобы слышал только Валентин.
— У тебя был против него зуб, потому что он тебя победил…
— Да.
Капитан молчал и в растерянности почесывал затылок. Слышны были только кузнечики.
— Ты, я вижу, мал, да удал, — сказал он. — Маленький, да удаленький. Когда у тебя на руках боксерские перчатки, ты не хочешь защищаться, даешь Валентину избить себя в кровь, а потом, когда судья уже давно объявил матч законченным, ты оскорбляешь моих близких и собираешься драться на кулачках, точно какой-нибудь хулиган и бездельник…
Брындуш по-прежнему молча глядел на него.
— Но как ты, чтоб тебе пусто было, мог подумать, что Агриппина, умная и образованная барышня, осталась на второй год? Как тебе такое пришло в голову? Почему ты не придумал что-нибудь другое?!
И на сей раз, не услышав ответа, капитан разразился угрозами:
— Чтобы я не слышал, что ты кому-нибудь об этом говоришь, а не то убью! Изобью хлыстом, до смерти забью, понятно? — повторил он отчетливо.
На другой день перед заходом солнца Брындуш не стал дожидаться встречных поездов. Он пошел по дороге, потом по тропинке — вверх по склону горы. Как всегда, шел он не торопясь и в то же время довольно быстро, засунув руки в карманы брюк и думая о своем. Вскоре он вышел на поляну и уселся на траву. Здесь уже побывали экскурсанты — всюду валялись газеты и масленая бумага. Брындуш внимательно вес осмотрел, словно хотел запечатлеть в памяти. А когда солнце ушло и отсюда, он поднялся и хотел было спуститься по только что скошенному склону к городской ратуше, как вдруг услышал за спиной крик: «Эй, мальчик!» — и повернул голову. Какая-то девица шагах в десяти от него махала рукой, чтобы он подождал. Она была светловолосая, бледная, очень высокая и сухощавая, с непомерно длинными руками. Когда она подошла поближе, Брындуш заметил, что глаза у нее голубые, но такие тусклые, что кажутся бесцветными. У нее был странных очертаний рот: длинная, тонкая, едва заметная нижняя губа и толстая, мясистая верхняя, что делало ее похожей на редкую экзотическую рыбу. Одета она была тоже странно: платье неопределенного розово-желтого цвета было слишком коротким, а рукава — слишком длинными.
Брындуш невозмутимо оглядел ее, улыбнулся и отправился дальше. Девочка ускорила шаг и вскоре догнала его и взяла за руку.
— Я Агриппина, — сказала она. — Мне хотелось с тобой познакомиться.
Она отпустила его руку и пристально поглядела ему в глаза, с жалостью и в то же время с иронией, почти с вызовом.
— Я знаю, что каждый вечер вы с Валентином боксируете, он избивает тебя до крови, а капитан платит тебе шестьдесят леев…
— Вчера он дал мне сто, — перебил ее Брындуш, довольно улыбаясь.
— Он платит тебе шестьдесят или сто леев и отправляет домой, — продолжала Агриппина. — Я хотела с тобой познакомиться, посмотреть, что ты за экземпляр человеческой породы… Если ты не все слова понимаешь, — быстро добавила она, — подними вверх два пальца, как в школе, и тогда я остановлюсь и объясню тебе, что я хочу сказать, другими, всем понятными словами…
— Ты ведь осталась на второй год! — вдруг сказал Брындуш.
Девочка посмотрела на него очень внимательно, с любопытством и скривила рот.
— Ты угадал, — сказала она, помолчав. — Поэтому я и хотела с тобой познакомиться, узнать, как ты догадался. Ведь это семейная тайна. Семейная, а не личная. Надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. Мне самой все равно, известны ли кому-нибудь мои личные тайны. Весь Бузэу знает, что я была трижды влюблена, и только сейчас — впервые по-настоящему люблю, и что мой жених далеко, очень далеко от меня во времени и пространстве… Ты, верно, угадал, что речь идет о человеке, который давно умер. О человеке? — воскликнула она с внезапной серьезностью, словно вдруг оказалась на сцене. — Разве это обыкновенный человек? О нет! Это поэт, гений, звезда! И я выбрала его. Только теперь я действительно люблю. Все в Бузэу знают об этом. Это не семейная тайна, как, например, мои школьные неудачи… Но как ты узнал? — спросила она, и голос ее зазвучал резко, неприятно. Так иногда разговаривают друг с другом девочки на улице. — Ты знаешь кого-нибудь из Бузэу?
— Нет, — ответил Брындуш.
— Мы ведь, как всегда, должны были ехать на воды, в Кэлимэнешть, но мама за одну неделю изменила все наши планы, потому что туда съезжается весь Бузэу и честь семьи оказалась бы под угрозой. Ты не знаешь маму! — воскликнула она. — Ах, мальчик, как жалко, что ты не читаешь книг, настоящих книг!.. Я имею в виду стихи и романы. Мама — оттуда, из книг, из романов. Капитан, мой отец, тоже в некотором роде герой романа, потому что он жертва семьи, а может статься, и общества. Он не хотел быть офицером. И не хотел быть нашим отцом, — надеюсь, ты понимаешь, что я хочу сказать. Не хотел жениться или, точнее, не хотел жениться на маме. Я узнала об этом, когда мне было пять лет. Это не было ни для кого тайной, мама рассказывала об этом каждое воскресенье в конце обеда, пока папа варил кофе. Сейчас она так не говорит, — быстро добавила Агриппина, понизив голос, — она так не говорит, потому что вот уже много лет у нее совсем другое на уме. Она частенько напоминает ему, что он три раза проваливался на экзамене и что он выйдет в отставку в чине капитана и умрет капитаном. Но все это семейные тайны, и я не должна была тебе о них говорить. Вероятно, теперь ты всем расскажешь, и завтра будет знать вся долина Праховы.