Что думали в Замке о таинственном исчезновении Герцога Гробструпа, отца Тита, его сестер‑близнецов, о смерти Пылекисла в огне и гибели Баркентина, сначала обгоревшего, а потом утонувшего? Эти страшные события разделяли многие годы. Хотя о них было много пересудов и кривотолков, никто не считал, что все эти люди пали жертвами насилия. Время от времени Графиня, Доктор Хламслив и Флэй каждый по‑своему пытались определить, не были ли эти события как‑то связаны, однако их смутные подозрения остались лишь подозрениями, ибо никаких доказательств того, что все эти люди умерли насильственной смертью, не было обнаружено.
Только Флэй знал жуткую правду о таинственной смерти своего хозяина, его светлости Герцога, знал он и о том, как умер Потпуз, его заклятый враг, которого он убил своими собственными руками. Но об этом Флэй никогда никому ничего не рассказывал.
Изгнание Флэя из Замка произошло в результате предательства Щуквола – тогда Щукволу не было, наверное, и двадцати лет, – и этот акт предательства и вероломства крепко запал в памяти Флэя. Но о заточении и смерти сестер‑близнецов Флэй ничего не знал, хотя и слышал, сам того не подозревая, их безумный, страшный смех в пустом коридоре Безжизненных Залов, смех, который прекратился лишь со смертью Коры и Клариссы.
Флэй ломал голову, пытаясь найти связь между обстоятельствами смерти Пылекисла, его сына Баркентина и тем фактом, что Щуквол представил себя как героя, пытавшегося спасти Хранителя Ритуала, но ни к каким существенным выводам не пришел. Как и Графине и Доктору, которые размышляли над той же загадкой, ему не удалось найти ничего такого, что подтверждало бы его подозрения.
|
|
Текли годы, смутные опасения и подозрения не рассеивались, и хотя они не приняли завершенной формы, но забыты не были.
Доктора мучил вопрос почему в свое время Щуквол ушел со службы у него и как ему удалось втереться в доверие к Коре и Клариссе и пойти к ним в услужение? Какая иная причина тут могла быть, кроме желания Щуквола продвигаться вверх по социальной лестнице? Не исключено, что им руководили и значительно более опасные устремления! А потом сестры‑близнецы исчезли.
И опять Щуквол… Именно Щуквол нашел на столе их записку, в которой сообщалось об их намерении покончить с собой. Хламслив раздобыл эту записку и тщательнейшим образом сравнил почерк, которым она была написана, с почерком письма, которое Ирма когда‑то получила от Коры и Клариссы, Хламслив, применив весьма изощренные способы сравнения, потратил на изучение записки целый вечер. И вынужден был признать, что, скорее всего, и предсмертная записка, и письмо к Ирме было написано одной и той же рукой: большими, округленными буквами, неуверенно выведенными, словно писал ребенок. Но Доктор знал Кору и Клариссу на протяжении многих лет, да, они были умственно отсталыми, да, они были весьма странными, да, от них можно было ожидать чего угодно – но только не самоубийства! Доктор просто не мог поверить в то, что они были в состоянии лишить себя жизни!
И Графиня тоже категорически отказывалась поверить в то, что они могли совершить самоубийство. Их инфантильность, их тщеславие, их неприкрытое стремление играть ту роль, для которой они, по их собственному мнению, были предназначены – роль знатных дам, великолепных, важных, украшенных драгоценностями, – начисто исключали саму идею самоубийства. Но никаких доказательств того, что сестры‑близнецы были убиты, Графиня не могла найти.
|
|
Доктор Хламслив рассказал Графине о словах, которые выкрикнул Щуквол в горячечном бреду. «А если считать сестер‑близнецов, то это будет уже пятеро». Некоторое время Графиня молчала, глядя в окно.
– Почему пятеро? – наконец спросила она.
– Вот именно, почему?
– Пять тайн, – сказала Графиня, тяжело роняя слова и никак не меняя выражение лица.
– Но кто эти пятеро, ваша милость? Пятеро…
Графиня прервала Хламслива и медленно стала перечислять:
– Герцог, мой супруг. Исчез. Одна тайна. Его сестры – исчезли. Вторая тайна. Потпуз – исчез. Третья. Пылекисл и Баркентин – гибнут в огне. Четвертая и пятая тайны…
– Но в гибели Пылекисла и Баркентина не было ничего особенно таинственного…
– Если бы это произошло только с одним из них – в этом не было бы ничего загадочного. Но двое? Это уже по меньшей мере странно. И в первом, и во втором случае присутствовал этот молодой человек.
– Молодой человек? – не понял Доктор.
– Щуквол.
– Ага, тогда наши подозрения совпадают.
– Вот именно.
Хламслив вспомнил стихотворение Фуксии: «Белым и алым лицо горит…»
– Но ваша милость, – сказал Хламслив, обращаясь к Графине, которая по‑прежнему смотрела в окно. – Из слов Щуквола можно заключить, что он вел счет странных исчезновений и смертей и проговорился об этом лишь случайно, находясь в бреду. Могу поклясться, что он не объединил в своем горячечном мозгу сестер в одну, так сказать, единицу, поэтому…
|
|
– Поэтому что?
– Поэтому общий счет смертей и исчезновений должен быть шесть, а не пять!
– В этом нет уверенности. Пока еще рано делать окончательные выводы. Подождем. Нужно забросить приманку. У нас нет доказательств… Но клянусь самыми черными корнями Замка, если мои опасения имеют под собой основания, Замку угрожает по крайней мере еще одно исчезновение… или смерть… которая потрясет Замок до основания…
Тяжелое лицо Графини раскраснелось. Она медленно опустила одну руку и вытащила из обширного кармана юбки горсть зерна. Потом так же медленно выставила руку в окно, раскрытой ладонью вверх. Словно ниоткуда вынырнула маленькая пятнистая птичка, уселась на указательный палец и, обхватив его лапками, стала клевать зерно.
Глава пятьдесят пятая
– Но он не может ничего с этим поделать! Такова традиция! Таков закон! – воскликнула Фуксия. – Он каждый день просто обязан сообщать тебе, какой обряд или ритуал нужно выполнять! И в его обязанности входит также пояснять тебе, что и как необходимо делать! Это не его вина – таков Закон. И отец, когда был жив, должен был подчиняться этому закону и выполнять все то, что приходится делать тебе. И твой дед, и дед твоего деда… И так без конца… И Щуквол никак не может вести себя иначе. Он обязан сообщать тебе что на каждый день предписывается в книгах Ритуала, хотя выполнение всех этих ритуалов, наверное, для тебя очень утомительно.
– Я ненавижу его! – процедил сквозь зубы Тит.
– Но почему, почему? – воскликнула Фуксия. – Разве можно ненавидеть его за то, что он выполняет свои обязанности? Неужели ты считаешь, что после тысяч лет соблюдения традиции для тебя должны быть сделаны какие‑то исключения? Мне кажется, что ты даже предпочел бы Баркентина! Неужели ты не понимаешь, насколько ты предубежден против Щуквола? Ты проявляешь просто слепую нетерпимость! А мне кажется, что он прекрасно выполняет все, что от него требуется!
– Я ненавижу его! – упрямо повторял Тит.
– С тобой становится уже скучно! – воскликнула Фуксия довольно сердито. – Что ты заладил – ненавижу его, ненавижу его! Что в нем такого, что может вызывать ненависть? Ты что, так к нему относишься из‑за его. внешности? А? А если это так, то тогда ты просто злобный, гадкий и отвратительный мальчишка!
Фуксия тряхнула головой, и черные волосы упали ей на лицо. Она отвела их в сторону и с горячностью вновь воскликнула:
– О Боже, Тит, неужели ты думаешь, что я хочу с тобой ссориться? Ты же знаешь, как я люблю тебя! Но здесь ты не прав. Ты проявляешь несправедливость – У Фуксии от волнения дрожал подбородок. – Ведь ты ничего о нем не знаешь!
– Я ненавижу его! – прошипел Тит. – Я ненавижу этого дешевого, омерзительного типа! Я ненавижу в нем все!
Глава пятьдесят шестая
Проходили месяцы, а напряжение все возрастала. Тит и Щуквол были постоянно на ножах, хотя Щуквол, само воплощение льстивой обходительности, ничем не выдавал свои чувства и никак не выказывал острой ненависти к Титу – к этому резкому, непокорному юноше, который стоял между ним, Щукволом, и достижением высшей точки его устремлений.
Тит с того самого дня – и как давно это уже было! – когда, стоя на парте в классе, он бросил молчаливый вызов Щукволу и рухнул в обмороке на пол, упорно держался опасного превосходства, которое добыла ему его необычная детская победа.
Каждое утро в Библиотеке, Титу зачитывалось то, что ему предстояло исполнить в тот день. Щуквол листал древние книги Ритуала и пояснял темные места, изъясняясь ясно и доходчиво. Довольно продолжительное время Хранитель Ритуала строго придерживался буквы Закона. Но потом, почувствовав, что его положению единственного знатока и толкователя книг древних ритуалов и обрядов ничто больше не угрожает, он стал придумывать новые. Ему удалось раздобыть чистые листы старой бумаги, очень похожей на ту, на которой были записаны книги Ритуала, отсылок и поправок, и, умело подделываясь под старинное письмо и сохраняя старинное правописание, он написал на этих листах придуманные им новые ритуалы и обряды и вставил листы в древние книги. Согласно этим выдуманным предписаниям, Титу приходилось выполнять утомительные и раздражающие обряды, временами подвергаясь прямой опасности, грозящей молодому Герцогу увечьем или смертью. Титу приходилось спускаться по деревянным лестницам, давно прогнившим и готовым обрушиться, проходить под расшатанными балками и полуразрушенной каменной кладкой, передвигаться по узким мостикам и галереям, висящим над бездной – а ведь эти мостики и галереи можно было предварительно подпилить, расшатать так, чтобы любой неосторожный шаг грозил обвалом. Щуквол рассчитывал, что, выполняя навязанные им обряды и ритуалы, Тит раньше или позже сорвется с большой высоты и разобьется насмерть.
А после смерти Тита перед Щукволом, подчинившим Фуксию, на пути к окончательному захвату власти будет оставаться лишь одно серьезное препятствие – Графиня.
О, у Щуквола были и другие враги! Ему еще предстояло каким‑то образом устранить Доктора Хламслива, который был значительно умнее, чем хотелось бы Щукволу. А сама Графиня, к которой Щуквол на удивление себе и даже против своей воли испытывал своего рода уважение – не из‑за ее ума, конечно, а по той причине, что он никак не мог разгадать ее! Что она из себя представляет? О чем постоянно размышляет? Щуквол не мог найти никаких точек соприкосновения между ее внутренним миром и своим. В ее присутствии он проявлял особую осторожность. Они с подозрением наблюдали друг за другом, как это бывает с теми, кто принадлежит к разным культурам и говорит на разных языках.
Завоевание Фуксии продвигалось вперед медленно, но весьма успешно. Здесь Щуквол превзошел самого себя. Ему удалось так размягчить ее сердце, что оно отзывалось на все нюансы его сдержанных, деликатных ухаживаний.
Теперь им уже не приходилось встречаться по вечерам в случайных местах. В различных частях Замка Щуквол оборудовал для себя комнаты, только об одной из которых – большой спальне, используемой и как кабинет, – было всем известно. Пять комнат из девяти, которые он использовал для своих нужд, находились в тех частях Замка, которые не посещались никем, кроме него, а три, хотя и располагались в наиболее обжитой части, были скрыты от любопытных глаз не хуже, чем гнездо вьюрка в густой траве на берегу заросшем камышом. Хотя двери этих комнат располагались в тех коридорах Замка, которые посещались достаточно часто вид у них был самый неприметный, никто никогда не видел, чтобы они открывались, и никто не обращал на них никакого внимания.
В одной из таких комнат, которую он посещал лишь поздно ночью, когда Замок погружался в вязкую тишину, он повесил на стенах несколько картин, расставил на полках умные книги в кожаных переплетах, поставил в углу небольшой шкафчик, в ящиках которого держал украденные им драгоценности, древние монеты, большой набор ядов и секретные бумаги. Пол укрывал толстый пурпурный ковер, на котором стояли два очень старинных стула изящной формы и маленький стол, не менее изящный и не менее старинный. Щуквол мастерски реставрировал их, устранив все повреждения, нанесенные им временем и дурным обращением. Эта комната поразительно отличалась от мрачного коридора, в который выходила ее дверь, коридор был сложен из грубых камней, по обеим сторонам каждой двери в этом коридоре – а коридор был очень длинный, и дверей было очень много – располагались каменные пилястры, а над ними, поперек, нависала тяжелая плита.
Именно в эту комнату поздними вечерами теперь приходила Фуксия, каждый раз, когда она совершала это путешествие, ее сердце учащенно билось, а зрачки были расширены до крайних своих пределов. Щуквол всегда принимал ее исключительно учтиво и обходительно. Он зажигал лампу под абажуром, дававшим мягкий, рассеянный золотистый свет, а масло для лампы использовал самое благовонное. Раскладывал там и сям несколько открытых книг в кожаных переплетах, словно случайно оставленных там, где приход Фуксии застал его за чтением. Эти последние приготовления, призванные придать комнате более нецеремонный вид, всегда вызывали в Щукволе внутреннее сопротивление. Он питал отвращение к любому беспорядку такое же сильное, как и к любви. Но он знал, что Фуксия будет себя неловко чувствовать в комнате где все находится в идеальном порядке, который доставлял ему такое удовольствие.
Но все равно Фуксия казалась несовместимой с этой со вкусом обставленной и тщательно прибранной западней, Щукволу никогда полностью не удавалось скрыть свою внутреннюю холодность, которая отражалась в предметах, его окружавших. Фуксия была слишком полна жизни, не терпящей мертвой правильности вокруг себя. Ее душевная теплота глубочайшим образом отличалась от сверкающей ледяной энергии Щуквола, подобным же образом любовь, взорвавшаяся как вулкан, выплеснувшаяся наружу как проявление глубинных, безгрешных жизненных сил, несовместима с упорядоченным, налаженным миром. Даже когда она спокойно и неподвижно с рассыпавшимися по плечам волосами сидела на стуле, в ней чувствовалась потенциальная угроза холодной упорядоченности, окружавшей ее.
Но при этом ей нравилось все, что она видела вокруг себя в комнате Щуквола. Ей вообще нравилось все то, чем она сама не обладала. Здесь, в этой комнате, все было совершенно не так, как в остальном Замке, и когда она, окруженная идеальным порядком, вспоминала свой захламленный чердак, который так любила в детстве, свою неопрятную комнату, в которой провела долгие годы, свои нынешние комнаты, где кругом были разбросаны вещи, книги и тетрадки со стихами, ей казалось, что ей очень многого не достает. А когда Фуксия вспоминала неопрятность своей матери, она впервые в жизни чувствовала смущение.
Однажды поздним вечером, когда она кончиками пальцев тихонько постучала в заветную дверь, никакого ответа не последовало. Она, беспокойно озираясь по сторонам, постучала еще раз. Но ответом и на этот раз была лишь абсолютная тишина. Ранее ей никогда не приходилось поджидать под дверью более доли секунды. А потом вдруг она услышала голос, который, казалось, прозвучал совсем рядом.
– Осторожно, ваша милость!
Фуксия вздрогнула так, словно к ней прикоснулись раскаленным железом. Она не слышала никаких шагов, и голос пришел словно ниоткуда. В страхе и трепете она зажгла свечу, которую держала в руке хотя и знала, что делать это неразумно и опасно. Но никого вблизи себя она не увидела. Уходивший в обе стороны от нее коридор был погружен во тьму. А в следующее мгновение она почувствовала как кто‑то или что‑то быстро приближается к ней из мрака. Задолго до того как свет ее свечи позволил ей узнать быстро приближающегося Щуквола, она уже знала, что это был именно он. Через несколько мгновений его стройная, узкоплечая нервная фигура была рядом с ней. Щуквол вырвал свечу из ее руки и пальцами загасил ее. Мгновением позже он уже поворачивал в замке ключ. Дверь открылась и Фуксию грубо втолкнули в комнату. Щуквол запер дверь изнутри и в темноте злобно прошипел:
– Дура!
Мир перевернулся. Это одно слово бесповоротно все изменило. Все достигнутое Щукволом в отношениях с Фуксией, было грубо сметено – и на сердце Фуксии опустился тяжелый груз.
Если бы хрустальное ослепительное здание, которое столь долго возводил Щуквол, постоянно достраивая и добавляя все новые дивные украшения, и которое своим внешним блеском, долженствующим показать его чувства к ней, приворожило девушку, не было столь утонченно прекрасным, а было менее воздушным, менее хрупким, менее совершенным, падение его от толчка одного слова было бы не столь катастрофичным. Но обрушившись на холодный камень, эфемерная постройка рассыпалась на тысячу кусочков.
Короткое, грубое слово и толчок, который получила Фуксия, мгновенно превратили девушку, трепетно ожидающую свидания, в госпожу Фуксию Стон. В ней вскипела кровь предков. Она была потрясена, возмущена и обижена – но более всего обижена. Ласковая любовь была забыта, Фуксия стала ощущать себя прежде всего дочерью Герцога.
Она понимала, конечно, что не следовало зажигать свечу прямо перед их секретной дверью – это был очень неосторожный поступок с ее стороны, противоречащий всем их правилам секретности. Но она была так напугана! Если бы кто‑нибудь увидел ее и Щуквола вместе в такой час, это было бы крайне неприятно, но никакого особенного греха в этом, по ее мнению, не было, если не считать того, что она тайно с кем‑то встречается и этот кто‑то человек безродный.
Лицо Щуквола было перекошено от гнева. Фуксия и не предполагала что каменное спокойствие его лица может быть нарушено, что Щуквол может потерять самообладание, что его сдержанность и уравновешенность могут быть сметены взрывом ярости, что его ясный, уверенный, вкрадчивый голос может звучать так грубо и зло.
И как посмел он так грубо толкнуть ее! Его руки, руки музыканта, в будоражащем прикосновении которых всегда чувствовалась осторожная сила, смягченная нежностью, вдруг превратились в лапы хищного зверя!
Стоя уже в комнате, подрагивая от возмущения и еще неизжитого страха, Фуксия вдруг вспомнила о странном голосе, который раздался непонятно откуда, призывая ее к осторожности. Ей показалось, что тот кто из темноты предупреждал ее о какой‑то опасности, находился от нее в двух‑трех шагах, но когда она зажгла свечу никого поблизости не обнаружила. Чей это был голос и о чем ее предупреждали, Фуксия догадаться не могла. Но она уже твердо знала что не будет рассказывать об этом голосе Щукволу. Разве могла она теперь довериться тому, кто так грубо обошелся с нею! Она, за которой стоят столько поколений Стонов!
Щуквол бросился зажигать лампу, а Фуксия, повернувшись на каблуках, повелительным голосом приказала:
– Немедленно выпустите меня отсюда!
Но тут комнату залил столь знакомый, успокаивающий золотистый свет. И Фуксия увидела, что на столе, обхватив голову сморщенными ручками, сидит обезьяна. На обезьяне был костюмчик красного цвета с желтыми ромбиками, голову обезьяны покрывала маленькая бархатная шапочка с длинным фиолетовым пером.
Щуквол стоял, закрыв лицо руками, но при этом он наблюдал за Фуксией сквозь слегка раздвинутые пальцы. Он снова оказался не на высоте положения! Но эта свеча, неожиданно вспыхнувшая в темноте, хлестнула его словно кнутом! Неконтролируемый ужас охватил его, ужас огня, который когда‑то чуть не погубил его. И он опять совершил непростительную ошибку! Но пока он еще не знал, насколько тяжелы будут последствия. И он продолжал следить за Фуксией.
Фуксия смотрела на обезьяну. Выражение лица девушки легко позволяло определить, что творилось у нее на душе. Она была еще во власти шока, который вызвало в ней грубое обращение, и пока никакие другие чувства не могли его вытеснить, сколь странен бы ни был объект, привлекший ее внимание. Однако когда подвижная обезьянка поднялась на ноги, сняла с головы шапочку, почесалась зевнула и снова надела шапочку, лицо Фуксии на мгновение оживилось неподдельным любопытством.
Но настроение ее не могло поменяться столь быстро. С одной стороны ей было действительно любопытно и даже чуть‑чуть смешно глядеть на забавное животное, а с другой – ее сердце оставалось незатронутым. Ну, обезьяна, ну одета, ну и что из этого? В другой ситуации Фуксия была бы очень заинтересована увиденным, но теперь все ее чувства замерли, словно покрылись коркой льда.
Щуквол выиграл пару минут, но что дальше? Она приказала ему выпустить ее из комнаты, но потом увидела обезьяну. Изменит она свое решение или нет?
Фуксия перевела взгляд на Щуквола. Ее черные глаза казались мертвыми, их обычный блеск исчез, губы были плотно сомкнуты.
Щуквол заговорил, не отводя рук от лица:
– Фуксия, останьтесь на одну минуту, позвольте мне рассказать вам об опасности, которой мы только что избежали. Нельзя было терять ни секунды, и хотя мне нет никакого извинения, и я не могу просить у вас прощения, я молю вас дать мне возможность пояснить, что произошло и что вызвало мое непростительное поведение. Фуксия! Я все это сделал ради вас! Я был вынужден быть грубым ради вас! Моя грубость была грубостью любви! Я должен был спасти вас! И у меня не было ни времени, ни возможности объяснять вам, что происходит. Разве вы не слышали звука шагов? Она только что прошла мимо двери. Еще мгновение – и она увидела бы нас. А вы знаете, какое наказание ожидало бы вас? О, конечно, вы знаете! Закон требует сурового наказания дочери Герцога, которая водится с человеком безродным. Об этом даже страшно подумать. Собственно, поэтому все наши встречи должны были содержаться в строгой тайне, поэтому мы должны были соблюдать такую осторожность. Но вы и так все это прекрасно знаете. И вы всегда были предельно осторожны. Но сегодня вы пришли немного раньше назначенного времени. Вы знаете об этом? И это уже само по себе рискованно. Но вы крайне усугубили опасность тем, что зажгли свечу. Ну, и как всегда бывает в подобных случаях, появилась еще одна серьезная опасность – ваша мать шла за мной по пятам.
– Моя мать? – прошептала Фуксия.
– Да, ваша мать. Она шла за мной, и мне приходилось сворачивать в разные стороны, возвращаться, но она упорно следовала за мной, и хотя двигалась она довольно медленно, я не мог позволить себе перейти на бег: это сразу показалось бы ей подозрительным. Я не понимаю, почему она следовала за мной, не окликая меня. Я окольным путем добрался до этого коридора свернул в него через один из боковых проходов. Я знал, что меня отделяет от нее не более двадцати метров. И у меня было очень мало времени чтобы впустить вас в эту комнату и запереть за собой дверь. У меня все смешалось в голове. Я боялся, что она увидит вас; я не боялся за себя, я боялся за вас, и вот я… Только теперь Щуквол отнял руки от лица и безвольно опустил их вдоль тела. После краткого молчания он заговорил снова, и голос его, ставший теплым и обаятельным, слегка подрагивал, Щукволу хотелось показать, что он не только взволнован, но хочет побыстрее рассказать, что произошло, откровенно и просто.
– Итак, что же произошло? Но вы уже знаете. Как только я вышел в этот коридор, я увидел вас у нашей двери, а сзади ко мне приближалась ваша мать. Поставьте себя на мое место! Трудно было сохранить самообладание в такой момент. Мне не удалось остаться идеально вежливым и в тоже время успеть сделать все, что нужно. Может быть, кому‑то это и дано, но не мне. Может быть, мне нужно было бы этому учиться. Я же думал лишь о том, как спасти вас. Спрятать вас. Вы пришли раньше, чем мы условливались, и, вынужден признать, это меня рассердило. Как вы знаете, я никогда раньше на вас не сердился. А тут… Я даже не мог себе такого вообразить – как это я могу сердиться на вас! Я полагаю, что я был все‑таки сердит не на вас а на судьбу, на нелепую случайность, которая грозила такой опасностью. Ведь никогда раньше не возникало ничего подобного, у нас все было так точно рассчитано, чтобы не было никакого риска, чтобы вам не подвергаться никакой опасности. И вдруг… И во мне вскипел гнев. Вы для меня уже не были Фуксией, вы были просто человеком, которого я должен был спасти. Как только мы скрылись за дверью – вы снова стали Фуксией. Но если бы я замешкался и не погасил вовремя вашу свечу, все бы погибло, и ваша – и моя – жизнь были бы погублены… Я люблю вас, Фуксия… Я думаю только о вас. Неужели вы не понимаете, что в тот момент у меня не было ни времени, ни возможности проявлять вежливость… все происходило так стремительно, это был вихрь!.. Да, я крикнул, выкрикнул нехорошее слово, но это произошло… оно вырвалось из любви к вам. а потом… а потом… здесь, в этой комнате, все это показалось таким невероятным… мне до сих пор не верится, что так могло произойти… мне невероятно тяжело и стыдно… а я принес вам подарок… и за него мне стыдно… Я кое‑что написал… для вас… Фуксия. А теперь я и не знаю, осмелюсь ли показать вам…
Щуквол резко отвернулся и мелодраматично приставил ко лбу кулак, а потом, словно давая выход своему отчаянию, он с болью в голосе прошептал:
– Пошли, Сатана, пошли, мой проказливый мальчишка. Обезьяна тут же вспрыгнула на плечо Щуквола.
– Что вы там для меня написали? – спросила глухим голосом Фуксия.
– Я написал стихотворение, которое посвятил вам.
Он говорил едва слышно; такая манера разговаривать, потупив глаза, часто приносила успех; но сейчас он не был уверен, поможет ли этот прием.
– Нет, наверное, сейчас совсем неподходящий момент. Вы же не захотите задержаться и прочитать его.
– Нет, – сказала Фуксия после небольшой паузы, – сейчас нет.
По ее интонации невозможно было определить, имела ли она в виду, что сейчас, после случившегося, она вообще не сочтет возможным читать любовное стихотворение, написанное Щукволом, или «сейчас не время, прочту в другой раз».
Щуквол воскликнул: «Я понимаю!» – ничего другого ему не оставалось – но пересадил обезьяну на стол; обезьяна, не поднимаясь на задние ноги, стала расхаживать по столу, а потом перепрыгнула на комод.
– И если вы… если вам неприятно присутствие Сатаны, то я это тоже пойму и…
– Сатаны? – переспросила Фуксия, но в ее голосе нельзя было расслышать ни удивления, ни раздражения, ни какого‑либо другого чувства.
– Ваша обезьянка… обезьянка, которую я хотел вам подарить, – пояснил Щуквол. – Если она вас раздражает… Но я думал, она вас позабавит… Одежду ей я сделал сам.
– Не знаю, не знаю! – вдруг вскричала Фуксия. – Я не знаю! Говорю вам, не знаю!
– Отвести вас в вашу комнату?
– Я дойду сама.
– Как вам будет угодно. Но… молю вас подумать над тем, что я сказал. Попытайтесь понять! Я люблю вас… я не могу без вас, как башни Горменгаста не могут быть без тени…
Фуксия взглянула в лицо Щуквола. На какое‑то мгновение в ее глазах засветился огонек, но тут же они снова стали пустыми и погасшими.
– Я никогда не пойму, как вы могли… Сколько бы вы не говорили, это не поможет. Хотя, может быть, я и не права. Не знаю. Но как бы то ни было, все изменилось. Я уже не чувствую того, что чувствовала раньше… А теперь я хочу уйти.
– Да, да, конечно! Но прежде чем вы уйдете, я хочу молить вас о двух маленьких одолжениях! Могу я?..
– Ну, что ж… Попробуйте. Только побыстрее, я чувствую себя очень уставшей.
– Первая моя просьба – я молю вас, попытайтесь все же понять, что я… что мне пришлось действовать в условиях, когда размышлять было некогда, надо было что‑то предпринимать и очень быстро! Вторая просьба: я хочу просить вас встретиться со мной еще раз – пускай это будет последний раз! Встретиться так, как мы встречались когда‑то, и поговорить немножко – не о нас, не о том, что произошло, не о той пропасти, которая разверзлась между нами, а поговорить о всяких хороших вещах, радостных и милых… Не согласились бы вы встретиться со мной завтра вечером, на таких вот условиях?
– Не знаю! – воскликнула Фуксия. – Не знаю! Но… может быть… может быть… Боже, может быть, я с вами и встречусь.
– Спасибо, спасибо, Фуксия!.. Да – и вот еще одно, последнее. Если вы… если вам Сатана не нужен, не позволите ли вы мне забрать его назад… Ведь обезьянка полностью ваша, и вы можете распоряжаться ею, как вам будет угодно… и…
Щуквол отвел взгляд в сторону и сделал пару шагов к обезьянке, сидевшей на комоде.
– Тебе же хочется знать, Сатана, кому ты принадлежишь, правда? – спросил Щуквол; он очень старался придать своему голосу галантность.
Фуксия, уже направившаяся к двери, резко повернулась. Она внимательно посмотрела на пегого человека, на плече которого сидела обезьяна. Острое лезвие ее ума было словно выхвачено в этот момент из ножен.
– Щуквол, – проговорила она, размеренно и четко, – мне кажется, вы размягчаетесь.
В бледного, изуродованного шрамами Щуквола эти слова вонзились острыми стрелами.
И Щуквол понял, что, если Фуксия придет на следующий день на свидание, он должен соблазнить ее. Тогда дочь Герцога снова окажется в его власти – она будет вынуждена хранить свершившееся в полном секрете, а он будет ей намекать, что в случае необходимости он может эту страшную тайну выдать… Да, он ждал слишком долго, а теперь, совершив такой нелепый промах, должен немедленно выправить положение. Медлить нельзя. Щуквол чувствовал, что почва ускользает из‑под ног. Поначалу он будет нежен, потом настойчив, он применит все возможные хитрости и ухищрения, но если это не поможет, то есть и другие способы овладеть ею! Время для жалости прошло! Он вынудит ее отдаться ему, как бы эта тигрица не сопротивлялась! А потом – потом все будет очень легко и гладко: немножко шантажа – и все в порядке!
Глава пятьдесят седьмая
I
Флэй, взобравшись на каменную плиту, которая как полка выступала над дверью, за которой скрылись Фуксия и Щуквол, внимательно прислушивался. Раздался тихий скрип открываемого замка. Флэй затаил дыхание. Из двери, над которой сидел Флэй, вышла фигура, едва различимая в темноте, и быстро пошла по коридору прочь. Услышав, что замок снова запирают, Флэй стал спускаться вниз со своей каменной полки – он повис на длинных руках, а потом, разжав их и пролетев в воздухе не более десятка сантиметров, бесшумно приземлился на ноги.
По интенсивности чувства его отчаяние от того, что он не знал, что же произошло в комнате, в которой скрылись Щуквол с Фуксией, можно было сравнить лишь с ужасом, который он испытал несколькими минутами раньше, когда убедился, что к двери, крадучись, подошла никто иная, как Фуксия.
О, Флэй сразу ощутил страшную опасность, грозящую ей! Он чувствовал эту опасность всем своим существом. И стоя в нише в двух шагах от двери, он призвал ее к осторожности. Но разве мог он объяснить ей, в чем заключалась опасность? Да и как бы это выглядело, если бы он неожиданно появился из ниши в темном ночном коридоре? К тому же он не мог бы объяснить даже самому себе, в чем заключалась эта опасность. И поэтому – что ему оставалось делать? Лишь прошептать. «Осторожно» и вдавиться в стену, надеясь, что это предупреждение насторожит Фуксию, хотя бы просто потому, что она испытает страх, услышав голос, пришедший ниоткуда, страх перед чем‑то сверхъестественным.
Флэй последовал за Фуксией лишь для того, чтобы убедиться, что она благополучно добралась до своей комнаты. Но он не мог заставить себя догнать ее, позвать ее, что‑то попытаться объяснить. Нет, это бы ее просто напугало, а потом бы вызвало и неприятные подозрения, что он специально выслеживал ее. Флэй был в полной растерянности, Флэй был напуган. В его одинокой, горькой жизни любовь к Фуксии занимала особое место. Ни к кому другому он не испытывал подобных чувств. Он испытывал привязанность и почтение к Титу, но лишь Фуксия – и никто другой – пробуждала в нем, когда он думал о ней, теплые человеческие чувства, согревавшие его холодную каменную душу. Любовь к Фуксии и преданность Горменгасту, благоговение перед этим массивом камня, сложенным неисчислимыми поколениями людей, были чуть ли не единственными живыми чувствами, прячущимися в недрах его души.
Нет, сегодня он не будет заговаривать с Фуксией. Он видел, что Фуксия полностью погружена в свои мысли; она шла то очень медленно, то чуть ли не бежала, и Флэй чувствовал, что ее одолевают усталость и, как это ни печально, душевные страдания.
Флэй не знал, что сказал или сделал Щуквол, но ему было совершенно ясно, что этот мерзкий человек ее чем‑то глубоко обидел, причинил ей душевную боль, и Флэй был готов вернутся к той двери, из которой вышла Фуксия, дождаться появления Щуквола и голыми руками сорвать гадкую пегую голову с его узких плеч! Но поможет ли это устранить неведомую опасность, затаившуюся в Замке?
II
Возвращаясь в тот коридор, где он застал Фуксию, Флэй был погружен в тяжелые думы. Он был и растерян, и разгневан. Он не находил ответа на свои вопросы. Он и предположить не мог, что ночные приключения для него лишь начинаются.
Была уже глубокая ночь. Флэй шел медленно, волоча ноги, часто останавливаясь и прислоняя лоб к холодным стенам – его мучила головная боль, тяжелым молотом ударявшая изнутри по глазам и вискам. В одном месте, опустившись на ступеньку лестницы, наполовину стертую ногами бесчисленных поколений, он просидел без движения не менее часу. Его борода падала на колени, а потом после крутого изгиба опускалась прядями почти до самого пола.
Фуксия и Щуквол? Что это могло значить? Что общего могла Фуксия иметь с этим человеком? Какой ужас! Флэй заскрежетал зубами.
Замок, как невероятный монстр, изрубленный топором ночи, погрузился в полное безмолвие. Все замерло, словно задержало дыхание. Это была одна из тех ночей, когда сочетание мрака и глубокой тишины создавало впечатление, что рассвет никогда не наступит. Рассвет? Такого явления просто не существует. Рассвет – это выдумка ведьм ночи; рассвет – это легенда, зародившаяся в незапамятном прошлом, которую пересказывают столетие за столетием в непроницаемой тьме, передают из уст в уста все эти выдумщики, порожденные черными туннелями и пещерами Горменгаста; рассвет – это сказка, пришедшая из другого, загадочного мира, в котором происходят такие чудеса, как рассвет, в котором камни, кирпичи и плющ можно не только ощупывать и чувствовать их запах, но и видеть, в котором свет подчеркивает цвет, в котором в определенные часы восток зажигается золотистым сиянием, очищая с мира тьму как чешую, в котором то, что называется восходом, встает над горами, лесами и водами как воплощение сказки, как оживление легенды.
Это была ночь, готовая взреветь, но пасть ее была заткнута кляпом, это была ночь, готовая всматриваться и видеть – но глаза ее были завязаны.
Единственным звуком, который различал Флэй, было постукивание его сердца.
III
Некоторое время спустя в трудноопределимый час той же нескончаемой ночи, когда до рассвета, который, несмотря ни на что, все же должен был наступить, Флэй, пройдя сквозь очередную дверь, невольно остановился. Ему предстояло пересечь внутренний двор, окруженный аркадами.
Вряд ли он остановился для того, чтобы взглянуть на желтовато‑серую полоску, появившуюся на востоке – он‑то не сомневался, что солнце вот‑вот должно было решиться на восход; Флэя никогда не привлекали красоты рассвета. Ему просто никогда не могло бы прийти в голову, что таким зрелищем можно наслаждаться.