Глава двадцать четвертая 24 глава. Предложение его, видно, поразило всех, никто не решился сразу ответить ему.




Он развил свою мысль. Уля отметила, что он сильно изменился с той поры, как она слышала его доклад на комсомольском собрании «Первомайки» перед войной. Правда, он и тогда свободно обращался с такими книжными словами, как «логика», «объективно», «проанализируем», но тогда он не держался так самоуверенно. Теперь он говорил спокойно, без жестов, прямо держа голову с свободно закинутыми светлыми волосами, положив на стол сжатые в кулаки длинные худые руки.

Предложение его, видно, поразило всех, никто не решился сразу ответить ему.

— Ты на чувства бьешь, вот что… — сказал наконец Ваня застенчиво, но очень твердым голосом. — И нечего в прятки играть. Хотя мы ни разу не говорили об этом, но я думаю, ты, как и все, достаточно хорошо понимаешь, что мы готовили ребят к такому серьезному делу не по своему личному почину. И, пока не будет новых указаний, мы не имеем права даже пальцем шевельнуть. Эдак можно не только людей не спасти, а еще и новых завалить… Не мальчики же мы в самом деле! — вдруг сказал он сердито.

— Не знаю, может быть, мне не доверяют и не говорят всего. — Стахович самолюбиво поджал губы. — Во всяком случае, я до сих пор не получал ни одной четкой, боевой директивы. Все ждем, ждем. Дождемся того, что людей действительно убьют… Если уже не убили, — жестко сказал он.

— Нам всем одинаково больно за людей, — сказал Ваня с обидой в голосе. — Но неужели ты действительно думаешь, что у нас у самих хватило бы сил?..

— У первомайцев найдутся смелые, преданные ребята? — вдруг спросил Стахович Улю, прямо взглянув ей в глаза с покровительственным выражением.

— Да, конечно, — сказала Уля.

Стахович безмолвно посмотрел на Ваню.

Олег сидел, вобрав голову в плечи, и то внимательно-серьезно переводил свои большие глаза со Стаховича на Ваню, то, задумавшись, глядел прямо перед собой, и глаза его точно пеленой подергивались.

Сережка, потупившись, молчал. Туркенич, не вмешиваясь в спор, неотрывно смотрел на Стаховича, словно изучая его.

В это время Любка подсела к Уле.

— Узнала меня? — шепотом спросила Любка. — Помнишь отца моего?

— Это при мне было… — Уля шепотом передала подробности гибели Григория Ильича.

— Ах, что только приходится переживать! — сказала Любка. — Ты знаешь, у меня к этим фашистам да полицаям такая ненависть, я бы их резала своими руками! — сказала она с наивным и жестоким выражением в глазах.

— Да… да… — тихо сказала Уля. — Иногда я чувствую в душе такое мстительное чувство, что даже боюсь за себя. Боюсь, что сделаю что-нибудь опрометчивое.

— Тебе Стахович нравится? — на ухо спросила ее Любка.

Уля пожала плечами.

— Знаешь, уж очень себя показывает. Но он прав. Ребят, конечно, можно найти, — сказала Любка, думая о Сергее Левашове.

— Дело ведь не только в ребятах, а кто будет нами руководить, — шепотом отвечала Уля.

И — точно она сговорилась с ним — Олег в это время сказал:

— За ребятами дело не станет, смелые ребята всегда найдутся, а все дело в организации. — Он сказал это звучным юношеским голосом, заикаясь больше, чем обычно, и все посмотрели на него. — Ведь мы же не организация… Вот собрались и разговариваем! — сказал он с наивным выражением в глазах. — А ведь есть же партия. Как же мы можем действовать без нее, помимо нее?

— С этого и надо было начинать, а то получается, что я против партии, — сказал Стахович, и на лице его появилось одновременное выражение смущения и досады. — До сих пор мы имели дело с тобой и с Ваней Туркеничем, а не с партией. По крайней мере скажите толково, зачем вы нас созвали?

— А вот зачем, — сказал Туркенич таким тихим, спокойным голосом, что все повернулись к нему, — чтобы быть готовыми. Откуда ты знаешь, что нас действительно не призовут в эту ночь? — спросил он, в упор глядя на Стаховича.

Стахович молчал.

— Это первое. Второе, — продолжал Туркенич, — мы не знаем, что сталось с Ковалевым и Пирожком. А разве можно действовать вслепую? Я никогда не позволю себе сказать о ребятах плохое, но если они провалились? Разве можно предпринимать хоть что-нибудь, не связавшись с арестованными?

— Я в-возьму это на себя, — быстро сказал Олег. — Родня, наверно, понесет передачи, можно будет кому-нибудь записку передать — в хлебе, в посуде. Я организую это ч-через маму…

— Через маму! — фыркнул Стахович.

Олег густо покраснел.

— Немцев ты, видно, не знаешь, — презрительно сказал Стахович.

— К немцам не надо применяться, надо заставить их применяться к нам. — Олег едва сдерживал себя и избегал смотреть на Стаховича. — К-как твое мнение, Сережа?

— Лучше бы напасть, — сказал Сережка, смутившись.

— То-то и есть… Силы найдутся, не беспокойся!

Стахович сразу оживился, почувствовав поддержку.

— Я и говорю, что у нас нет ни организации, ни дисциплины, — сказал Олег, весь красный, и встал.

В это время Нина открыла дверь, и в комнату вошел Вася Пирожок. Все лицо его было в ссохшихся ссадинах, в кровоподтеках, и одна рука — на перевязи.

Вид его был так тяжел и странен, что все привстали в невольном движении к нему.

— Где тебя так? — после некоторого молчания спросил Туркенич.

— В полиции. — Пирожок стоял у двери со своими черными зверушечьими глазами, полными детской горечи и смущения.

— А Ковалев где? Наших там не видел? — спрашивали все у Пирожка.

— И никого мы не видели: нас в кабинете начальника полиции били, — сказал Пирожок.

— Ты из себя деточку не строй, а расскажи толково, — не повышая голоса, сердито сказал Туркенич. — Где Ковалев?

— Дома… Отлеживается. А чего рассказывать? — сказал Пирожок с внезапным раздражением. — Днем, в аккурат перед этими арестами, нас вызвал Соликовский, приказал, чтобы к вечеру были у него с оружием — пошлет нас с арестом, а к кому — не сказал. Это в первый раз он нас наметил, а что не нас одних и что аресты будут большие, мы, понятно, не знали. Мы пошли домой, да и думаем: "Как же это мы пойдем какого-нибудь своего человека брать? Век себе не простим!" Я и сказал Тольке: "Пойдем к Синюхе, шинкарке, напьемся и не придем, — потом так и скажем: «запили». Ну, мы подумали, подумали, — что, в самом деле, с нами сделают? Мы не на подозрении. В крайнем случае морду набьют да выгонят. Так оно и получилось: продержали несколько часов, допросили, морду набили и выгнали, — сказал Пирожок в крайнем смущении.

При всей серьезности положения вид Пирожка был так жалок и смешон и все вместе было так по-мальчишески глупо, что на лицах ребят появились смущенные улыбки.

— А н-некоторые т-товарищи думают, что они способны ат-таковать немецкую жандармерию! — сильно заикаясь, сказал Олег, и в глазах его появилось беспощадное, злое выражение.

Ему было стыдно перед Лютиковым, что в первом же серьезном деле, порученном молодежи, было проявлено столько ребяческого легкомыслия, неорганизованности, недисциплинированности. Ему было стыдно перед товарищами оттого, что все они чувствовали это так же, как он. Он негодовал на Стаховича за мелкое самолюбие и тщеславие, и в то же время ему казалось, что Стахович со своим боевым опытом имел право быть недовольным тем, как Олег организовал все дело. Олегу казалось, что дело провалилось из-за его слабости, по его вине, и он был полон такого морального осуждения себя, что презирал себя еще больше, чем Стаховича.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: