Уилсон поклонился с дерзко‑самоуверенным видом, затем сел перед огнем и, скрестив руки на груди, наградил меня очередным своим благожелательным взглядом.
– Милорд, – обратился он к Макаре. – Я не ожидал застать у вас гостей.
– О, мистер Тауншенд – мой близкий друг, – отвечал лорд Макара. – Я уверен, вы с ним отлично сойдетесь.
– Вы служили в армии, сэр? – спросил мистер Уилсон, оборачиваясь ко мне.
Было очевидно, что он либо совершенно безумен, либо так пьян, что не понял, кто я такой. Посему я ответил спокойно:
– Нет, но у меня много друзей‑военных.
– Хм! Наверняка несгибаемые конституционалисты, воевавшие под знаменами Фидены. Не сомневаюсь, ваши друзья отличились в бегстве от Массена в тридцать третьем году?
– Не совсем так, – возразил я, закуривая сигару. – Все они были со сквайром Уорнером, который, если помните, предпочитал отсиживаться подальше от обеих армий, в грязных болотах, средь очаровательных ангрийских холмов.
– Знаю, знаю, – отвечал мистер Уилсон. – Отвратительная страна эта Ангрия. Я был там лишь раз, когда служил коммивояжером в торговом доме Макендлиша и Джеймисона, и ушел от них именно потому, что меня отправили в такую вонючую дыру.
– Вот как? – изумился я. – Так вы не уроженец этой страны?
– Уроженец?! – взревел мистер Уилсон. В его маленьких глазках вспыхнула звериная подозрительность. – Уроженец?! Что вы хотите сказать, сэр? К чертям эту страну! Я – ее уроженец?! Да я всего одну ночь в ее пределах и провел! Да и ту помню лишь потому, что ночевал в лучшей гостинице Заморны – «Воньклиф», «Дряньклиф», «Стэнклиф», как там она называется, – и меня так заели клопы, что к утру все лицо распухло и пришлось одалживать у горничной платок, чтобы завернуться до глаз. Ну, сэр, что вы на это скажете?
– Приношу тысячу извинений. Я лишь исходил из того, что у вас отчетливый ангрийский выговор.
– Шотландский! – воскликнул он. – У меня шотландский выговор! Я родился в Росстауне и вырос в Росстауне за прилавком. Там я позаимствовал чуток из кассы и был выслан в Чурбандию – во Фредерикстаун, где, как уже рассказывал, поступил в контору Макендлиша и Джеймисона. И я переломаю кости всякому, кто посмеет утверждать…
– Мистер Уилсон, выпейте кофею, – вмешалась мисс Дэнс. Она склонилась над ним с чашкой в руке и вкрадчивой улыбкой на устах, расточая перед коммивояжером почти столько же очарования, как если бы то был ее высокородный любовник, утонченный граф Н***. Уилсон поднял глаза и, принимая чашку, сказал:
– Я бы выпил, даже будь здесь яд.
– Надеюсь, он вас успокоит, – проговорила она с улыбкой.
– О нет, мадам, он зажжет мне кровь. Напиток, поданный вашей рукой, вновь делает меня воином. – Он быстро проглотил кофе и продолжал, сверкая глазами: – Я исполнил, что вы велели. Хотел бы я, чтоб задание оказалось более трудным.
– Я дам вам другое, которое для вас будет куда труднее, – отвечала она. – Сдержите на время свой пылкий нрав. Помолчите хотя бы пять минут. Видите, я запечатываю вам губы.
И маркиза игриво тронула его губы пальчиком, затем со смехом возвратилась на свое место.
– Ну вот, – сказал лорд Макара. – Запрет, наложенный такой ручкой, нарушить нельзя.
Кто объяснит странные ассоциации, рождающиеся в человеческом мозгу? В ту минуту, когда Луиза Дэнс накладывала на гостя заклятье немоты, я огляделся, и все увиденное вызвало в памяти другую картину – похожую и в то же время совершенно иную. Вот комната в сердце великого города, закрытая, занавешенная, освещенная. У столика, уставленного серебром и фарфором, элегантная дама в роскошном платье; ее лицо немного поблекло с годами, немного истрепано рассеянной жизнью, однако в мягком свете лампы по‑прежнему привлекательно. Призывный взгляд, кокетливо рассыпанные волосы, нарочитая томность каждого движения – все говорит о фальшивости, бессердечии, пороке, и все же она обольстительна. У камина, в халате – человек, чье лицо как мел, а руки безжизненны и кости просвечивают сквозь бледную кожу; молодость и здоровье ушли, осталась апатия, мука, усугубляемая дьявольским темпераментом. И второй, Уилсон, разыгрывающий шотландского торговца; по осанке и поведению – забулдыга‑офицер, уволенный из армии за какие‑то непотребства и не смеющий признаться в ангрийском происхождении, поскольку запятнал фамильное имя грязью несмываемого позора. Картина, которую я созерцал, пробудила у меня совсем иной образ: гостиная в старинной усадьбе, за окном – озаренный вечерним светом великолепный парк, вкруг стола – прекрасные дамы, юные и неиспорченные, и один бравый красавец военный, которому слава открыла дорогу в их общество. Однако сцена эта почти неразличима: ее здоровые краски выцвели в ядовитой атмосфере другой картины.
И даже ее я не стану долго расписывать. Довольно сказать, что в ту ночь Уилсона уложили в карету Макары мертвецки пьяным. Куда его отвезли – не ведаю: ночь была холодная и ветреная, так что у меня не возникло желания следовать за каретой. Когда я уходил, виконт сидел в кресле неподвижно, улыбаясь одними губами. Мисс Дэнс отправилась к себе в «Азалии» несколькими часами раньше, после того как одарила хмельного Уилсона всем возможным вниманием. У меня были основания полагать, что Макара использует ее в качестве василиска, чтобы она своими чарами заворожила неосторожного удальца. В разговорах, когда языки развязались от выпитого, проскальзывали намеки на политические махинации. Уилсон говорил о своих товарищах, своих сообщниках, а незадолго до того, как повалиться под стол, выпил полный стакан за погибель султана и его клевретов. Он настоял, чтобы я присоединился к тосту, и я не нашел причин отказываться. Мне было плевать, кто такой султан. Я понятия не имел, о ком речь, а если и догадывался, то это совершенно не важно.
Мы с Суреной только что повздорили из‑за того, сколько угля нужно для камина в гостиной. Я одержал верх и в итоге наслаждался плодами своей победы у жаркого огня, который практически монополизировал, усевшись напротив и поставив обе ноги на каминные скобы. Разбитый наголову Сурена ретировался в лавку, и я сквозь двустворчатые двери слышал, как он обрекает бессмертную душу проклятию, божась, что отдает товар дешевле, чем сам купил. Чай закончился. Ханна Роули закрыла ставни и задернула занавески на единственном окне. Я был в гостиной один и, сидя в вышеописанной элегантной позе, созерцал, запрокинув голову, свою пляшущую на потолке исполинскую тень. К досаде хозяина, я довольно плотно подкрепился и теперь, в тишине, на сытый, но не перегруженный желудок, ощущал если не сонливость, то приятную мечтательность, словно после легкого опиата. Веки уже смежились, а дремотные грезы переходили в блаженные сновидения. Я был далеко от Витрополя, в присутствии чего‑то прекрасного и поэтического, на локте у меня лежали шелковый рукав и прелестная белая рука; мы прогуливались по лунной аллее. Она – каким было ее имя? Ее черты? Имя вот‑вот должно было прозвучать, лицо уже поворачивалось ко мне, когда раздался какой‑то лязг. «Каминные щипцы!» – подумалось мне; во сне я вообразил, будто Сурена, воспользовавшись моей дремотой, крадет из камина жар.
– Эй! – крикнул я. – Не трожь огонь, не то я проломлю тебе голову кочергой!
Кто‑то рассмеялся. Я, окончательно пробудившись, открыл глаза и увидел, что пламя в камине горит ярче прежнего: в него только что подбросили еще угля. Смутная фигура, склонившаяся над камином, как раз ставила на место кочергу.
– Кто вы? – вопросил я.
– Смотрите, – был лаконичный ответ.
Я посмотрел и немало удивился, узрев субъекта, облаченного в наряд полицейского со всеми эмблемами и нашивками. Синий мундир с красными отворотами, белые перчатки и деревянная дубинка не оставляли сомнений, что передо мною и впрямь блюститель порядка.
– Кто вас послал и что вам нужно? – снова вопросил я.
– Всего лишь пригласить вас на небольшую прогулку.
– Меня? Куда?
– Не пугайтесь, мистер Тауншенд, дело совершенно пустяковое. Просто начальство хочет задать вам пару вопросов. А если вы прочистите глаза, то поймете, что я ваш друг. Не будь мы приятелями, я не стал бы входить так по‑свойски.
Пристальнее вглядевшись в черты гостя, я сообразил, что и впрямь вижу их не в первый раз. Наконец я узнал старого знакомца, которого под имением Джеймса Ингема вывел в некоторых других книгах.
– Не может быть! Неужто это вы, Джемми?
– Я, сэр, и мне не хотелось причинять вам неудобств, поэтому я взял кеб. Он у дверей.
– Так в чем дело, Джемми? Что я натворил?
– Не знаю. Ваша честь всегда отличались буйным нравом. Так или иначе, вам придется последовать за мной. Вот ордер.
– Что хоть за преступление мне вменяют? Убийство? Или двоеженство? Поджог, грабеж или что?
– Не знаю. Ваша честь скоро все выяснит. Идемте.
И я пошел, поскольку сразу после этих слов в комнату вступили еще двое в таких же синих мундирах. Они вывели меня через кухню и черный ход, усадили в кеб, и я волей‑неволей отправился неведомо куда.
Не проехали мы и трех кварталов, как один из полисменов крикнул в окошко, чтобы извозчик остановился – джентльмен, мол, выйдет здесь. Соответственно я оказался перед дверьми ярко освещенного дома. Они тут же распахнулись, и меня провели в коридор, где свет газовых рожков озарял серые шинели на крюках и шляпы на полках. Здесь ждал слуга в полосатом фраке.
– Проводите этого джентльмена наверх, – сказал мой друг мистер Ингем.
– Слушаюсь, сэр. За мной, пожалуйста.
Мы поднялись по лестнице на галерею, вдоль которой тянулся длинный ряд дверей. Слуга распахнул одну и впустил меня в небольшую, хорошо обставленную библиотеку. За круглым столом в центре комнаты сидели два джентльмена. Перед одним стоял ящик для письма; второй джентльмен, облокотившись на столешницу, подпирал голову руками. При моем появлении он встал.
– Здравствуйте, мистер Тауншенд. Прошу садиться. Не обессудьте, что мы вас потревожили. Сейчас мы все разъясним. Дженкинс, подайте мистеру Тауншенду стул.
Дженкинс, тот, перед которым были письменные принадлежности, быстро встал, поставил мне стул напротив своего начальника и вернулся на прежнее место. То, как он исполнил эти нехитрые действия, выдавало в нем писаря. Я заключил, что второй – магистрат. Это был пожилой человек с недобрыми глазами, бледным лицом и темными седеющими волосами. Каждая складка, каждая морщина четко – и даже чересчур четко – вырисовывалась в белом холодном свете висящей над столом лампы. Мне подумалось, что я не в первый раз вижу эти черты. Они явно мелькали передо мной на собраниях избирателей, на банкетах и политических встречах, однако имени я никак припомнить не мог.
– Мистер Тауншенд, – начал он. – Я знаю, что вы джентльмен, а значит, извините нас за процедуру, которая может показаться суровой, однако требования закона не позволяют ее избежать. Я, как видите, член ангрийского суда, и пригласил вас в это здание, чтобы вы пролили свет на некоторые вопросы, занимающие правительство, коего недостойным слугой я имею честь именоваться.
– Вот как, – произнес я, немало озадаченный этой преамбулой. – Я решительно не догадываюсь, чем могу быть вам полезен. Позвольте узнать, кто, помимо вас, санкционировал мой арест?
– Вы вскоре убедитесь, что я действую не без надлежащих санкций, – отвечал магистрат. – А пока мистер Дженкинс приведет вас к присяге, и я начну допрос.
Мне подали Библию. Я приступил к положенной церемонии и уже почти ее закончил, когда отворилась дверь и на сцену вышел третий участник действия. На ходу расстегивая сюртук, этот джентльмен хладнокровно направился к столу.
– Добрый вечер, мистер Мур, – сказал он, кланяясь магистрату. Тот встал и ответил на поклон с подобострастием, указывающим, что для него вошедший явно не мелкая сошка.
– Надеюсь, мистер Тауншенд, вы в добром здравии, – продолжал джентльмен, наклоняясь не сильнее, чем тополь в безветренный день, затем распахнул сюртук, заложил большие пальцы за проймы жилета, встал у камина и оглядел меня с видом всесильного набоба, которому я только что наваксил сапоги.
«Давай‑давай, друг сердечный, – подумал я. – Со мной такие фокусы не пройдут. Я отплачу тебе твоей же монетой».
Итак, поцеловав Библию и выполнив прочие формальности, я уселся напротив мистера Мура, достал табакерку и, взяв щепоть, скосил глаза на двуногий каминный экран. Мне не было нужды задерживать взгляд на молодом лице с тонкими, непримечательными чертами, светлых, изящно завитых волосах, армейских усах и бакенбардах, жилистой, хоть и худощавой фигуре с прямой, как шомпол, осанкой. Проклятье! Разве я не знаю его, как собственное сердце? И тем не менее он стоит здесь, передо мной, словно ледяной столб! Впрочем, действующие лица в сборе; пора начинать пьесу.
– Насколько я понимаю, свидетель сейчас будет давать показания, – произнес молодой драгун.
– Да, – ответил мистер Мур. – Вы его будете допрашивать, сэр Уильям, или я?
– Я начну, с вашего позволения. – И, вытерев рот батистовым платком, сэр Уильям приступил к допросу.
– Ваша фамилия Тауншенд, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь.
– Нет ли у вас других имен – или вы иногда прибегаете к псевдонимам?
– Я часто использую псевдоним.
– Под какими еще именами вы известны?
– Гардинер, Джонс, Кольер и Уэллсли.
– На каких основаниях вы претендуете на последнюю фамилию?
– Не знаю.
– Быть может, у вас есть родственники, которые ее носят?
– Возможно.
– Как давно вы живете в Витрополе?
Примерно двадцать один год.
– Сколько вам лет?
– Трижды семь.
– Помните, свидетель, что вы говорите под присягой. Повторю вопрос: сколько вам лет?
– Двадцать один.
– Вот как? – И следователь помолчал, как будто не может поверить в мои слова. Через минуту он продолжил: – Вы женаты или холосты?
– Не знаю.
– Будьте добры объяснить свой ответ.
– Насколько мне известно, я ни разу не вступал в брак, но часто испытывал такое желание.
– Как вы зарабатываете на жизнь?
– Весьма успешно.
– Чем именно?
– Я извозчик.
– И что вы водите, кеб или омнибус?
– Ни то ни другое.
– Так что же в таком случае?
– Я вожу пером.
– Если бы я запросил рекомендательное письмо, нашлись бы уважаемые люди, готовые аттестовать вас положительно?
– Нет.
– Странное признание. Каким обстоятельствам своей жизни вы приписываете утрату столь ценной вещи, как репутация?
– Моему прежнему близкому знакомству с проходимцем по фамилии Кларк – Уильямом Кларком, рядовым ангрийской армии.
– Вот как? Что ж, пора переходить к делу. Где вы были в прошлый вторник?
– В Витрополе.
– Где вы находились вечером того дня?
– Будь я проклят, если могу вспомнить.
– Быть может, в таком случае мне удастся освежить вашу память. Вы знаете Кларджес‑стрит?
– Да.
– Есть ли на ней доходные дома?
– Весьма вероятно.
– Не припомните ли вы имена каких‑нибудь лиц, снимающих там комнаты?
– Быть может, к завтрашнему дню припомню.
– Вы были там во вторник вечером.
– Вот как?
– Мистер Мур, помогите свидетелю.
Магистрат повиновался.
– Мистер Тауншенд! Лорд Макара Лофти снимает комнаты на Кларджес‑стрит, и во вторник вечером вы были в гостях у его милости. Теперь от вас требуется под присягой сообщить, кого вы там видели.
– Хм, – проговорил я. – Здесь какая‑то загадка!
Я помолчал, прокручивая в голове состояние дел: прикинул, стоит ли мне скрывать имена и выгораживать благородного виконта, тщательно взвесил все обстоятельства, точно подбил баланс и по здравом размышлении рассудил, что мне нет никакой выгоды лгать, а следовательно, лучше говорить правду.
– Я и впрямь был во вторник вечером на Кларджес‑стрит, – сказал я, – где видел лорда Лофти и досточтимую мисс Дэнс. Я пил с ними чай.
– Так вы пили чай втроем?
– Нет, присутствовала еще комнатная собачка, пудель или спаниель по имени Пепин.
Сэр Уильям вставил слово:
– Надо ли понимать, что вас позвали провести вечер с пуделем и благородный виконт не удосужился пригласить третьего гостя?
– О, был еще весьма респектабельный коробейник.
– По фамилии Уилсон, – добавил мистер Мур.
– Совершенно верно.
– Опишите этого джентльмена. Был ли он высокий?
– По сравнению с пуделем – да.
– Мистер Тауншенд, так не годится, – сказал мистер Мур. – Я вынужден потребовать точных ответов. Еще раз прошу дать описание мистера Уилсона.
– Что ж, охотно. Это человек среднего роста, с широкой грудью, очень смуглой кожей, густыми черными усами и шевелюрой, внешностью гуляки, нависшим лбом, который постоянно хмурится, и голосом, необычно низким для того, кому не исполнилось и тридцати, – так я оценил его возраст, хотя пьянство и невоздержанность оставили на лице морщины, которые больше подошли бы шестидесятилетнему. Он назвался шотландцем, однако ничего шотландского в нем нет.
– Много ли он говорил?
– Нет.
– Подавали ли вам вино?
– Самую чуточку.
– Воздерживался ли мистер Уилсон от спиртного?
– Я бы не сказал.
– Был ли он вполне трезв к тому времени, как вышел из гостей?
– Полагаю, он протрезвел к середине следующего дня.
– Он вышел сам, или его несли?
– Нечто среднее. Он подошел к лестнице, упал, скатился по ступеням, после чего слуги отнесли его в карету лорда Макары.
– Кто отправился с ним?
– Только кучер.
– Видели ли вы, как отъезжала карета?
– Да. Точнее говоря, я видел две кареты, поскольку у меня двоилось в глазах.
– Куда она поехала? Налево по Кларджес‑стрит или направо?
– Под присягой утверждаю, что не могу сказать. Глаза застилал туман, и, по правде говоря, мне показалось, что одна карета едет направо, другая – налево. Я и сам был немного под хмельком.
– Осталось ли у вас впечатление, что виконт и мистер Уилсон держатся на дружеской ноге?
– Да, но мистер Уилсон и мисс Дэнс были на еще более дружеской ноге, особенно после того, как Уилсон опрокинул десятую стопку.
– Пила ли мисс Дэнс наравне с мистером Уилсоном? – серьезно осведомился сэр Уильям.
– Я не помню, чтобы она сама разбавляла себе джин, но точно не отказывалась, когда лорд Макара подливал ей из графина, что тот делал довольно часто.
– Касался ли разговор политических вопросов?
– Уилсон раз или два начинал поносить треклятого турка на Востоке, но мисс Дэнс оба раза придвигалась поближе, брала его за руку и, глядя ему в лицо, заводила речь о чем‑нибудь другом.
– Можно ли было со слов мистера Уилсона заключить, что он недавно побывал за границей – во Франции, например, или в какой‑либо другой стране?
– Он много говорил с мисс Дэнс о красоте француженок и посоветовал ей укладывать волосы на парижский манер. Еще он начал какую‑то историю со слов: «Когда я последний раз был в Пале‑Рояле», – но лорд Макара его остановил и сменил тему.
– Сообщите под присягой, мистер Тауншенд, доводилось ли вам с указанной ночи видеть мистера Уилсона или что‑либо о нем слышать.
– Под присягой сообщаю, что нет.
– Что ж, – произнес мистер Мур, поворачиваясь к баронету. – Думаю, мы узнали от мистера Тауншенда все, что он мог по этому поводу сказать. В личности Уилсона нет никаких сомнений, что до остального – тут лучшими помощниками будут время и бдительность.
– Мистер Тауншенд может идти, – заметил сэр Уильям.
Я встал. Мы с баронетом обменялись холодными кивками, и я повернулся к двери. Мистер Мур последовал за мною. В галерее он еще раз принес извинения за внешне суровые меры, к которым его вынудил закон, добавил, что сочтет за честь дальнейшее знакомство со мной, и закончил уверениями, что невольно рад случаю, который свел его со столь выдающимся литератором. Мне оставалось только поклониться в знак признательности за комплимент, и мы расстались лучшими друзьями.
Наверное, перед тем как завершить главу, мне надо добавить несколько слов о мистере Муре. Мои читатели легко вспомнят, где видели его прежде – не в Витрополе, а на оживленных улицах Заморны; там он шагу не может ступить, чтоб не услышать шепот: «Вот идет доверенный человек Хартфорда». Всесильный стряпчий, богатый арендатор, он по‑прежнему орудие в руках надменнейшего из господ. Однако сейчас я видел, что он действует заодно со злейшим врагом хозяина, на стороне правительства, вышвырнувшего барона из своих рядов. Мне стало по‑настоящему любопытно, кто же такой Уилсон, если против него объединились две столь враждебные силы. Дело явно попахивало кровью, иначе непримиримый Перси не оказался бы в одной своре с Хартфордом, пусть даже в лице его заместителя.
Там, где Олимпиана, вырвавшись из мельничных желобов Заморны, неспешно струит глубокие воды по равнине, блестел первый тонкий ледок. Мороз окончательно сковал дорогу, идущую по Хартфорд‑Дейл, и стук колес одинокого экипажа разносился в вечернем лесу звонко, словно они катятся по металлу. Поднявшаяся над смутной долиной луна наполняла безоблачные, безветренные сумерки тем покоем, какому более яркое светило тщетно пыталось бы подражать. Однако в воздухе не чувствовалось летней неги. То была зябкая, стылая, мраморная ночь, и коммивояжеры, ежась в своих двуколках, подгоняли лошадок бежать быстрее, а охранники почтовых дилижансов радостно трубили в рожок, завидев вдалеке огоньки Заморны и мысленно уже поднося к губам кружку с горячим грогом.
Человек в плаще миновал Заморнский мост и прямиком двинулся по широкой дороге. Он шел пешком, кутаясь в плащ и надвинув шляпу почти до переносицы, однако голова его была вскинута, а плечи расправлены. По обе стороны тракта тянулись Хартфордские леса, и в просветы между деревьями заглядывала встающая луна – каковая луна взирала на путника со всегдашней своей меланхоличностью. Идущий немного сбавил шаг, когда по правую руку показались громадные ворота Хартфорд‑Холла и, вдалеке за парком, широкий фасад и флигеля этой величественной усадьбы. Покуда ты, читатель, смотришь на сияющие в лунном свете высокие окна, на трубы, подобные замковым башням, и блестящую крышу, путник поворачивает. Где он? На дороге его нет. Он исчез? Следуй за мною, и мы все узнаем.
Он перебрался по ступеням через колючую изгородь. Дальше идет под уклон широкое зеленое поле. Путник быстро его пересек и еще более торопливой походкой двинулся по берегу Олимпианы. Здесь, вдалеке от большой дороги, он одиноко зашагал по тропинке меж полей и рощ. Ни одно живое существо не встретилось ему на пути. Овцы и коровы были в загонах и хлевах. Участки тут большие, и фермы стоят далеко одна от другой. Это земля лорда Хартфорда, отданная в длительную аренду пол века назад.
Итак, сейчас путник был в четырех милях от Заморны, и колокола далекой церкви только что пробили девять. Звон долетал из Массинджера, и пока он не затих, путник стоял неподвижно: может быть, считал удары, а может, просто решил перевести дух. Наконец он вышел к полю, обрамленному величавыми старыми деревьями. Отсюда начиналась посыпанная гравием дорожка, над которой их кроны смыкались подобно арке. По ней путник довольно скоро вышел к дому, именуемому «Массинджер‑Холл» – большой старинной усадьбе, стоящей среди полей, очень одинокой и внушительной. За нею мрачно чернели силуэты вороньих гнезд. Столбы садовых ворот венчались каменными шарами; такие же шары были на фронтонах дома, а в саду, на каменном постаменте, темнел потускневший от времени циферблат солнечных часов.
Массинджер‑Холл был тих как могила. Ни одно окно на фасаде не горело, и только луна блестела на стеклах средь густого плюща. Однако дом был не заброшенный – во всем здесь царил степенный порядок, – просто очень старый, серый и одинокий.
Человек в плаще некоторое время расхаживал перед домом, временами останавливаясь и как будто прислушиваясь. Все было тихо; ни в одном заиндевелом окне не мелькнул даже отблеск свечи. Неизвестный все так же мерил шагами пространство перед фасадом. Наконец где‑то в глубине дома залаяла большая собака. Путник вздрогнул, испугавшись, что его обнаружили, и через мгновение был уже за углом дома, где укрылся под дальним фронтоном. Здесь наконец его взгляд различил первые признаки жизни. У фронтона было только одно окно, почти как церковное, длинное и низкое, выходящее на лужайку. Из этого окна на кусты лился мягкий свет. Всякий знает, как хорошо видна в ночи освещенная комната, если на окне нет ни ставней, ни жалюзи; неизвестный, встав на колено за высоким кустом лавра, созерцал внутренность мрачного дома так же отчетливо, как если бы находился в его стенах.
Окно обрамляли фестоны тяжелой темно‑малиновой занавеси. В их широкий просвет видна была длинная комната: на стенах, обшитых мореным дубом, подрагивали отблески камина; посередине, на застланном ковром полу, лоснился массивный стол черного дерева; не было ни свечей, ни ламп, только пылающий камин. Вероятно, когда здесь собирались гости, комната радовала глаз теплыми красками, но сейчас на ней, как и на всем Массинджер‑Холле, лежала печать горделивой, давящей мрачности. Кто‑то подошел к окну, затем отступил назад и почти пропал в тени, скрывающей дальнюю часть комнаты. Затем фигура вновь медленно приблизилась и так же медленно снова удалилась во тьму. Взад‑вперед, размеренной походкой, вышагивала она по большой старой гостиной, и никого другого видно не было. Единственный человек прохаживался здесь, в одинокой усадьбе, затерянной средь бескрайних полей.
Это была женщина – вернее, девушка лет девятнадцати. Она явно жила одна, поскольку ее платье было лишено тех милых украшений, которыми женщины, особенно молодые, стараются угодить близким. Судя по выражению – мечтательному и сосредоточенному, – она жила одна уже довольно давно. Были ее мысли радостными или печальными, сказать не могу, но они явно сильно занимали девушку, поскольку она забыла все, что на небе вверху и на земле внизу, целиком погруженная в окутавшие ее грезы. Без сомнения, она для того и не задернула занавеси на окнах, чтобы дать пищу своим лихорадочным фантазиям и всякий раз, глядя на окно, видеть луну, плывущую в синем просторе небес за высоким недвижным тополем, и дальше, до самого горизонта, залитые бледным светом луга с рядами величественных дерев.
Наконец девушка очнулась, и вовремя – пять минут назад часы в глубине дома пробили десять. Она вздохнула, прогоняя мечтательный транс, подошла к камину, поворошила дрова и тут вспомнила, что надо задернуть занавески. Обитательница дома была невысока ростом, поэтому встала на стул, но сразу же с него спрыгнула, потому что, пока она тянулась к малиновому шнуру, из‑за лаврового куста выступил крупный мужчина и, шагнув к окну, поставил ногу на подоконник. Девушка отпрянула и посмотрела на дверь. Лицо ее исказилось страхом, однако прежде, чем она успела отбежать, неизвестный распахнул окно и встал прямо перед нею.
Он тщательно закрыл створки, задернул шторы (что ему при его росте было куда проще, чем девушке), затем снял шляпу, провел пальцами по волосам и сказал обычным мужским голосом:
– Ну, Элизабет, думаю, мы знакомы.
Однако это приветствие, произнесенное столь обыденным тоном, не сразу вызвало ответ. Девушка вновь и вновь с тревогой и страхом вглядывалась в его черты. Наконец ею овладело некое убеждение, пробудившее целую бурю чувств: и без того неяркое лицо стало еще бледнее, и она вымолвила странным голосом, каким существа из плоти и крови говорят лишь под влиянием очень сильных и необычных переживаний:
– Генри! Неужто это ты?
Улыбаясь – не без усилия, поскольку явно отвык от такого проявления чувств, – мужчина в плаще протянул руку. Две ладони, которые вместе были меньше, чем одна его, тут же стиснули ее с трепетным жаром. Девушка, желая избежать пугающих истерических всплесков, молчала, пока не обрела свой обычный голос; тогда она сказала, что гость замерз, и потянула его к огню.
– Да, Элизабет, да, – ответил мужчина, – только ты чуть‑чуть успокойся. Полно тебе! Я сомневаюсь, что заслужил такую теплую встречу.
– Не заслужил, но раз уж ты здесь, никуда не денешься, – резко ответила она. – Садись. Я и не думала, что ты жив. Газеты писали, что ты во Франции. Зачем ты уехал оттуда в страну, где не спрятаться? Полиция не знает, что ты здесь? Какие у тебя холодные руки, Генри! Я два года тебя не видела. Сядь.
По обе стороны от камина стояли глубокие кресла, и Генри устало рухнул в то, что было к нему ближе.
– За три последние ночи я не проспал и двух часов, – сказал он. – Чертовы полицейские не давали мне роздыху с той самой минуты, как взяли след!
– Так за тобой гонятся?! – с испугом спросила девушка.
– Да, да, но я думаю, что обвел всех вокруг пальца, отправившись сюда. Менее всего они ждут, что я стану искать убежища в Ангрии. Дай мне вина, Элизабет. Я еле жив.
Она торопливо вышла из комнаты, обернувшись в дверях на его бледное, изможденное лицо. В ее отсутствие он уронил голову на подлокотник кресла и выразил муку одним‑единственным стоном – языком, коим душа сильного человека говорит в минуту отчаяния. Заслышав возвращающиеся шаги, мужчина резко выпрямился и постарался разгладить лицо. Девушка принесла вино. Гость быстро взял у нее из рук стакан и выпил, затем сказал:
– Ну вот. Теперь все хорошо. Элизабет, ты выглядишь напуганной. Однако для тебя я все тот же Генри Гастингс, что и прежде. Наверняка ты привыкла считать меня чудовищем.