А знаете ли вы, что я снова ее видел? Хартфорд – удивительный человек. После годовой летаргии он наконец‑то встряхнулся и теперь бьет копытом. Я только и слышу, что о приемах в Хартфорд‑Холле, скачках и состязаниях в стрельбе под особым патронатом его милости, о новом здании биржи в Заморне, первый камень которого заложил благородный барон, о смотрах заморнских йоменов во главе с их прославленным командиром, о великолепных сельских балах, даваемых лордом Хартфордом, и прочая и прочая. На всех этих мероприятиях он появляется, сверкая, как начищенный медный таз, с подложенной грудью, увешанной звездами, цепями и орденами; его талия туго затянута, а седые волосы завиты и напомажены, как у миледи Стюартвилл.
Некоторые утверждают, что это возвращение к юности, пробуждение от спячки и прочая вызвано успехом у некоей неназываемой особы. Он! Он! Он! Тауншенд, дружище, как вам нравится эта мысль? Может, и нам с вами стоит попытать счастья? Думаю, мы ничуть не хуже обветренного, загорелого, хмурого и прямого как кочерга старого драгуна, которого обворожительное существо дарит своей благосклонностью!
Ах, женских причуд не понять! Впрочем, я собрался рассказать про мисс Мур. Я видел ее на сельском балу у Хартфорда. Она прибыла с опозданием, поскольку сопровождала супругу генерал‑губернатора, которая, как вам известно, всегда приезжает последней.
Тьфу, но до чего же Джейн была хороша! Заслышав общий ропот восхищения, я обернулся: она только‑только вошла в длинный зал и теперь озирала толпу, высматривая знакомых. Глаза и губы заранее улыбались: она знала, что ее ждут восторги и ухаживания.
Компания прошла мимо меня, заслонив мисс Мур, и я на время потерял ее из виду, но через несколько минут заметил снова: в голубом атласном платье, с гордой белоснежной шеей и покатыми плечами, наполовину скрытыми, наполовину подчеркнутыми водопадом льняных кудрей. Ее кому‑то представляли; она присела в низком реверансе, одновременно улыбаясь. Хлыщ, с которым миледи Стюартвилл ее знакомила, поклонился, как француз, далеко оттопырив фалды синего расшитого вицмундира, а когда он снял с правой руки перчатку и приложил ладонь к сердцу, на мизинце блеснули два кольца. То был один из главных гостей бала – наш благородный посол, отважный и прославленный граф Ричтон собственной персоной.
Когда мисс Мур отошла, он, подняв лорнет, долго следил, как она движется через зал. Ее обступили джентльмены; она подавала обе руки одновременно и, вытянув шейку, кивала дамам, стоящим за спинами джентльменов. Казалось, мисс Мур знает всех и никого не хочет обойти вниманием.
Интересно, что за этим стоит: страх перед женской завистью или природная доброта? Мисс Мур не графиня и не королева. В ее жилах нет и капли патрицианской крови. Ее отец – ангрийский стряпчий, мелкая сошка на службе у старого греховодника Хартфорда. Мистер Мур богат, но настолько беспринципен, что вполне мог дать красавице дочери блестящее воспитание, с тем чтобы она когда‑нибудь заполучила высокую должность любовницы аристократа. Я предпочитаю подозревать в людях худшее.
Наконец мисс Мур приблизилась к своему сюзерену, и я решил, что понаблюдаю за ее поведением. Его милость, опершись на подлокотник дивана, беседовал с леди Торнтон, внимательно следя за движениям черных кудряшек и еще более черных глаз благоразумной скромницы, которая, встряхивая головкой, смеялась и шутила с ним бесхитростно и, разумеется, в высшей степени невинно.
– Добрый вечер, ваша милость, – произносит мисс Мур совершенно искренне и непосредственно. О, эта непосредственность, Тауншенд! Очень удобная штука, не правда ли? Такая занятная! Верный признак чистой души, не страшащейся, что ее мысли станут известны всему миру.
– Добрый вечер, мисс Джейн, – басит гранд, вытягиваясь, будто на смотру, и складывая на груди мужественные руки.
– Ваша милость потанцует со мною сегодня? – спрашивает бесподобная, склоняя головку набок, так что шелковистые кудри ложатся на белое плечо.
– Я буду танцевать с вами вальс, мисс Джейн. Прошу.
– Ах, вальс! – восклицает она с очаровательным и явно насквозь притворным испугом. – Ни за что! Я буду танцевать вальс с генералом Торнтоном или с послом, если он соблаговолит меня пригласить, но только не с вашей милостью!
– Такое исключение мне льстит, – отвечает смуглый воитель. – Вы считаете меня слишком привлекательным и потому будете смущаться.
– Ах, но ваша милость и впрямь исключительный человек, – с должной простотой вмешивается леди Торнтон.
– Да, и все уверяют, что вы хотите на мне жениться, – говорит Джейн, и в этот миг ее хорошенькое личико кажется мне невыносимо глупым.
– Я дал обет безбрачия, – отвечает поистаскавшийся щеголь и хочет изобразить улыбку, но на деле лишь щерит зубы, если прибегнуть к сочному ангрийскому выражению. – Я поклялся святыми таинствами, что никогда больше не сделаю предложения руки и сердца. Иное дело, если предложение будет исходить от самой дамы, так что прошу, мисс Джейн.
Мисс Джейн хихикнула, затем проговорила с насквозь фальшивой улыбкой:
– Не составит ли ваша милость мне пару в следующей кадрили?
– Хорошо.
– Однако, – продолжает она, принимая игривый тон (а может, это все было игрой, не знаю, я не мастер распутывать загадки женского лицемерия), – только помните: если я возьму на себя роль джентльмена, то вашей милости придется быть дамой. Я моряк, Артур Фицартур, капитан стопушечного фрегата „Великолепный“. Ваша милость – мисс Джесси Хиткот. Я люблю вас и намереваюсь похитить. Вы чрезвычайно субтильны и любите меня за отвагу, красоту и высокий рост. Я очень юн, в два раза моложе вашей милости, совсем не такой смуглый и никогда не хмурюсь – по крайней мере в разговоре с дамами. Думаю, что у меня приятный нрав. Итак, мисс Джесси, будете ли вы со мною танцевать? Музыканты уже заиграли.
Полагаю, Хартфорду не хватило воспитания, чтобы выслушать ее до конца. Взгляд его блуждал, а когда она договорила, он подавил зевок и ответил, что, говоря серьезно, вообще не намеревался сегодня танцевать – слишком устал. После этого старый фанфарон напустил на себя такой неописуемо заносчивый вид, что мисс Джейн умолкла.
Впрочем, она ничуть не смутилась, лишь искоса глянула на леди Джулию, словно говоря: „Я не могу взять его в толк, он такой странный“, – и, приложив палец к губам, отошла прочь.
Через пять минут ее атласное платье уже мелькнуло среди вальсирующих. Мисс Мур кружилась, улыбаясь и запрокинув голову, с кем бы вы думали? С нашим мудрым генерал‑губернатором.
Затем я наблюдал, как она прогуливается, доверчиво опираясь на его руку, выслушивая любезности и отвечая на комплименты с очаровательным блеском больших голубых глаз. Ах, как это было мило! Прохаживаясь по длинному залу, покачивая султаном, убирая со лба упавшие пряди ручкою белой, как – что за вопрос? Ну разумеется, как алебастр! – она совершенно не замечает общего восхищения ее величественной осанкой, прелестной фигуркой и цветущим личиком. Тьфу ты, пропасть! Уж мы‑то с вами, Тауншенд, кое‑что понимаем!
Стюартвилл отводит мисс Мур на место, и тут же к ней подходят – вернее сказать, бросаются – двое или трое претендентов на кадриль. „О нет, я слишком устала“, – произносит наша героиня и откидывается в кресле без тени гордого торжества на лице. Обожатели собираются в кружок, она дозволяет им говорить. В ее ответах нет кокетства, какое там! Одна только сердечность. Джейн подтрунивает над собеседниками, но никого не осаживает. Можно подумать, они все ее братья, – так она с ними приветлива.
Тут к кружку приближается еще один джентльмен.
– Не позволит ли мисс Мур ангажировать ее на кадриль? – произносит тихий благовоспитанный голос без той ажитации, какую разыгрывают повесы. Мисс Мур поднимает глаза и вновь видит синий расшитый вицмундир, белый шелковый жилет и золотой монокль, усыпанный бриллиантами, а на груди – звезду и орден Восходящего солнца, недавно пожалованный его величеством и теперь надеваемый, в соответствии с хорошим вкусом нашего благородного посла, на каждый сельский бал.
Граф протягивает аристократическую руку. Не думайте, Тауншенд, что Роза Заморны отвергла предложенную честь. О нет! Она вкладывает пальчики в эту патрицианскую ладонь, бросает насмешливый взгляд на покидаемую свиту, и посол триумфально уводит свою добычу.
Видели бы вы, Тауншенд, как танцевал этот мандарин! Не сводя с дамы надменного, оценивающего взгляда, оттягивая высокочтимый носок, прикладывая руку к груди, делая шаг то к мисс Мур, то от нее, и при том безостановочно скалясь во весь рот! Проводив ее обратно, он подошел к лорду Хартфорду. Некоторое время они беседовали, причем посол каждые две минуты подхихикивал, а Хартфорд кривил губы в полукислой, полугусарской усмешке.
За весь вечер я так и не разрешил загадку характера нашей героини, не смог понять, есть ли за этим порхающим легкомыслием хоть капля здравого смысла, или она в конечном счете просто пустышка. Если ее ровная приветливость не напускная, то мисс Мур непроходима глупа, у нее нет ни сердца, ни тонкого ума, ни способности к настоящему чувству. Если же эта лучезарная доброта, готовая без страха одаривать улыбками гордецов и не находящая в себе сил обдать презрением ничтожество, только фасад, то она бестия, и я не доверюсь уму, пусть даже глубокому и оригинальному, способному по своему произволению менять личины и разыгрывать роль. Равным образом, Тауншенд, я не хочу быть в сфере влияния чувств, чьи водовороты слишком глубоки и быстры для всеобщего обозрения и должны маскироваться безмятежностью. Если это так, то девица чрезвычайно скрытна. В ее голове проносятся тысячи мыслей, неведомых остальному миру. Поминутно кто‑нибудь затрагивает чувствительный нерв, вызывая острую боль, которую необходимо скрывать за беззаботным смехом, делая вид, будто шутка или взгляд не достигли цели. Быстрые, живые чувства надо подавлять, выказывая другие, которые она не способна полностью выразить. Надо притворяться, будто смотришь на жизнь сквозь розовые очки, хотя, быть может, в раннем детстве она видела мир в волшебном зеркале воображения: яркие оттенки и формы, созданные волшебниками, стремительное течение вод, потоки света, дикое колыхание листвы в величественном краю, синее небо в разрыве облаков, пронзенный звездами лунный простор; наблюдала, как в нависших тучах рождается гроза, как кружит пурга над заснеженной пустыней и невозможно поверить, что лето вернется вновь.
Знает ли девушка все это? Фу какой же я глупец! Она бабочка, паутинка, оброненное перышко райской птицы – проглотила свои чувства, наступила себе на горло и предстала миру в чуждой личине? Я брежу! Такой женщины нет и не может быть. А если бы такая существовала, я последний стал бы ею восхищаться или доверил бы себя ее извращенной, губительной привязанности.
Джейн Мур – хорошенькая покладистая девушка, думающая в своей простоте, что мир добр, что все ее любят, а она любит всех. Не это ли рефрен песни, Тауншенд?
Надеюсь, что вы не женились на кухонной девушке своей квартирной хозяйки и не предпримете этого важного шага, не посоветовавшись с другом. Засим остаюсь,
ваш неизменно, безоговорочно и неумышленно,
Уильям Перси, баронет.
Заморна, 16 июля 38‑го года.
Чарлзу Тауншенду, эсквайру, на адрес миссис Честер, Хилл‑Фут».
Дочитав письмо, я подумал, что пресытился одиночеством. Я вернусь в шатры Кидарские. Отсюда до Бекфорда всего четыре мили, а оттуда я могу добраться дилижансом до Заморны или Адрианополя. Я должен сделать собственные наблюдения. Жизнь в глуши невыносима. Я хочу знать, как ангрийцы ладят со своим новым королем – терпят его или нет; хочу знать, отчего повеселел Хартфорд; услышать, что люди говорят о мисс Мур. Она и впрямь хороша собой, но я не заметил в ней ничего такого, что могло бы произвести подобный фурор.
– Миссис Честер, принесите счет, я уезжаю.
Две недели я не видел ни одного живого существа, кроме хозяйки, ее помощницы и пяти‑шести молочников, приходивших утром и вечером с бидонами. Раз, правда, на прогулке в полях я встретил няньку. Перед нею бежали две хорошенькие девочки – маленькие зверюшки в белом, с длинными льняными кудряшками. Я заговорил с ними и протянул обеим ягоды шиповника, которые сорвал с колючей изгороди. Малютки по указанию няньки сделали реверанс, точь‑в‑точь благовоспитанные юные леди, и одна, указывая большими голубыми глазами на ветку шиповника, с очень чистым, отнюдь не ангрийским выговором пролепетала:
– Пожалуйста, сорвите мне эту розу.
Покуда я срывал цветок (мне нравится забавлять детей), рядом раздался голос:
– Здравствуйте, мистер Тауншенд.
Голос был женский, очень спокойный и мягкий; обернувшись в изумлении, я узрел говорящую менее чем в ярде от себя: молодую даму величавой наружности, с бледным смугловатым лицом и очень черными волосами, расчесанными на прямой пробор. Глаза у нее были серьезные, глубоко посаженные, черты – миловидные.
Я снял шляпу и поклонился. Передо мною стояла особа куда более высокого ранга, нежели я рассчитывал здесь встретить.
– Прекрасное утро! Ваша милость очень разумно поступили, что вышли погулять, – сказал я.
– Да, – ответила она и, слегка помедлив, продолжила: – Вы остановились где‑то в этих краях, мистер Тауншенд?
– Да, мадам, в Хилл‑Футе.
– Чудесно! Я буду рада видеть вас у себя в любой день, хотя мой супруг сейчас в городе. Амелия! – обратилась к девочке, которая дергала меня за полу сюртука, чтобы попросить еще розу, – не докучай мистеру Тауншенду. Всего хорошего, сэр.
И, безмятежно кивнув, она поплыла дальше.
– Саммерфилд‑Хаус где‑то неподалеку? – спросил я няньку.
– Да, сэр. Примерно три мили отсюда по тракту, но всего мили полторы по дорожке через частные владения.
– И графиня часто гуляет вот так запросто?
– Очень часто, сэр, когда в деревне, хотя в городе она страсть какая важная дама и без свиты никуда.
«Это мне известно, – подумал я, – хотя бы потому, что за все время мы не обменялись и двумя словами. Впрочем, у некоторых знатных господ есть привычка менять свое обхождение в зависимости от того, каким воздухом они дышат. Когда графиня Арундел сидит в гостиной дворца Фредерика в Адрианополе, нет женщины более заносчивой и надменной. Здесь, сдается, она позволяет себе убавить спесь».
И я снова взглянул на ее удаляющуюся фигуру. Дорожка вилась, и графиня медленно огибала повороты, склонив голову над книгой. То и дело она поднимала глаза и с улыбкой заботливо смотрела на детей. Раз или два я услышал, как она просит их не бежать так быстро, чтобы не упасть. Боже! Я едва мог признать в ней ту женщину, чей высокий султан покачивается в первых рядах на любом великосветском рауте и чей взгляд в обществе равных словно говорит: «Я принцесса по рождению; не приближайтесь ко мне».
Я не воспользовался приглашением ее милости, поскольку не привычен к обществу Арундела или его графини. Это не мой круг. Она, безусловно, считает меня полусумасшедшим выродком, а для него я и вовсе пустое место. В сколь бы торжественной обстановке я ни встречался с лордом Ричтоном, мы всегда обмениваемся хотя бы взглядом или кивком, однако Шевалье, гарцующий на белом жеребце бок о бок с монархом, скорее поклонится уличному мальчишке, чем вашему покорному слуге. Учтивый граф начисто лишен писательской жилки; в его глазах я сомнительный человечишка с эксцентричными причудами и между нами не может быть ничего общего. Что ж, мне он столь же безразличен, так что мы квиты.
Я только что попросил миссис Честер найти кого‑нибудь, кто отнесет мой саквояж в Бекфорд. Она отправила Сьюзен в ближайшую деревню, и как только та вернется с помощником – прощайте, одинокие раздумья! Меня вновь ждет городская жизнь.
Читатель, я завершу этот труд еще одним письмом от сэра Уильяма Перси, которое дожидалось меня на почте в Бекфорде.
«Тауншенд!
Я пишу вам в разгар лихорадочных сборов, ибо отправлюсь куда‑то служить Отечеству в официальном качестве. Сейчас вы узнаете, как это случилось.
Я сидел и тихо попивал превосходный шоколад, когда принесли утреннюю почту. Я небрежно глянул на письма, думая с удовольствием дочитать газету, прежде чем знакомиться с их содержимым, которое полагал несущественным, но тут мое внимание привлекла большая красная печать, а всмотревшись пристальнее, я различил государственный герб Ангрии!
„Черт!“ – воскликнул я, переворачивая пакет, чтобы увидеть имя отправителя. Мне предстал странный иероглиф, не похожий на буквы ни одного известного алфавита, и все же я инстинктивно угадал, что он означает „А. Ф. Энара“!
Так сошлось, что завтракал я сегодня в Гернингтон‑Холле, где заночевал после вчерашнего приема. Соответственно напротив меня восседал сэр Уилсон Торнтон, занятый поглощением фунта‑двух ветчины и полудюжины яиц.
– Знатная погодка дня сенокоса! – произносит генерал, поворачиваясь к открытому окну и устремляя взгляд на свой заросший парк, чьи древние стволы практически не дают увидеть утренний свет или ощутить свежий ветерок, веющий в их допотопных ветвях. Боюсь, что я невежливо оставил без ответа слова хозяина, ибо целиком погрузился в созерцание официального пакета.
– Эхма, – замечает высокообразованный барон, – люблю вороний грай с утречка пораньше.
– Весьма музыкальный звук, сэр, – отвечаю я.
– Я завсегда так говорю! – восклицает генерал, затем, привстав, поднимает раму еще выше и просовывает соломенную голову сквозь розы, дабы без помех наблюдать полет своих любимых утренних певцов над темными елями. Вернувшись к столу, он говорит:
– Что‑то Джулия мешкает. Вот ведь блажь – пролеживать себе бока в такое славное утро!
Как раз в это мгновение дверь медленно отворяется и входит миледи в изысканном неглиже, заспанная, встрепанная и в высшей степени обворожительная. Генерал качает головой и придвигает ей стул.
– Что вы, право, Торнтон, – начинает ее милость. – Сейчас только девять.
– На три часа припозднились, мадам, – отвечает сэр Уилсон. – Я с шести на ногах.
– А вот Перси, я уверена, только что спустился, – говорит она.
Я утвердительно киваю и спрашиваю, хорошо ли ее милость почивали.
– Нет, – отвечает она. – Мне приснился странный сон. Как будто я сижу вечером в гостиной и слуга докладывает, что какой‑то джентльмен хочет со мною поговорить. Я велела проводить его в библиотеку и, войдя туда, увидела очень высокого человека. Он сидел за столом и писал…
– Ешьте лучше завтрак, Джулия, – перебивает ее генерал. – И не забивайте себе голову снами и всякой такой чепухой.
– Я хочу дорассказать, – возражает супруга. – Так вот, сэр Уильям, я спросила, что ему нужно. Он поднял голову, и я так испугалась! Это был вылитый лорд Нортенгерленд. Совершенно его волосы.
– В таком случае, мадам, это наверняка был парик, – замечаю я, – ибо, насколько мне известно, своих волос у его сиятельства осталось не много.
– И все равно лоб, нос и глаза были его, и что бы люди ни говорили, он исключительно хорош собой.
– Я часто думаю, что у женщин очень мало мозгов, – молвит генерал. – Может, так невежливо говорить, но они во многом гораздо глупее мужчин.
– Торнтон, вы не передадите мне яйцо? – спрашивает Джулия.
– Вот, душенька, и довольно про ваши нелепые сны. Взбредет же на ум рассказывать всякие глупости, которые вам пригрезились.
– Что это за письмо, полковник? – внезапно восклицает Джулия, заметив мою все еще не открытую депешу. – Можно взглянуть?
При этих словах она протягивает маленькую ручку, затем все же останавливается и смотрит на меня вопросительно, прежде чем взять письмо.
Я не большой обожатель леди Джулии – она всегда казалась мне пустым существом. Впрочем, в этот миг она была чрезвычайно мила: огромные испанские глаза смотрели на меня с живым интересом, губы улыбались, пальчики сжимали письмо.
– Можете прочесть, – сказал я таким тоном, будто это мой смертный приговор.
– Пакет от герцога? – тихо проговорила леди Джулия. Мысль эта наполнила священным ужасом ее ребяческий мозг. Она помедлила, затем все же надломила огромную печать и тут же со всегдашней своей нерешительностью протянула письмо обратно.
– Нет! Я не смею! Он узнает, что я вскрывала его письма.
– Не бойтесь, мадам. На этой любовной записочке стоит имя генерала Энары.
– А! – воскликнула ее милость. – Тогда прочь церемонии! Мы со старым бандитом добрые друзья. Я обещала выйти за него замуж, когда Торнтон оставит меня вдовой.
Она сломала печать и прочла:
„Подполковнику сэру Уильяму Перси предписывается незамедлительно явиться в Адрианополь. Генерал Энара уполномочен известить сэра У. П., что обсуждается возможность поручить ему дело, заслуги в коем будут высоко оценены. Генерал Энара просит дозволения поздравить сэра Уильяма с этими лестными перспективами. Генерал полагает, что у сэра Уильяма есть шанс отправиться в глубь континента далее, нежели продвинулись пока войска его величества. Генерал убежден, что, выхлопотав для сэра Уильяма эту должность, наилучшим образом выразил свое удовлетворение мужеством и достоинством, с которыми сэр Уильям исполнял свой долг на позициях в Каттал‑Кьюрафи.
Министерство иностранных дел, Адрианополь“
– О, так вас отметили, – произнесла леди Джулия, дочитав письмо. – Однако неужто генерал и впрямь намерен отправить вас в те ужасные края, где так жарко, а реки вместо крокодилов кишат земноводными неграми?
– Боюсь, мадам, его письмо нельзя истолковать иначе, – ответил я.
– И вы рады? Он пишет так, будто это вознаграждение.
– Помолчите, Джулия! – говорит генерал, слушавший послание с многозначительной улыбкой на губах, затем поворачивается ко мне: – Что ж, полковник, вам так и так надо поспешить в столицу. Я дам вам своих лошадей до Заморны, дальше поедете на почтовом дилижансе.
– А если полковник не захочет? – говорит Джулия. – Я убеждена, что для тамошнего климата у него недостаточно крепкое здоровье А может, Торнтон, лучше написать Энаре, что сэру Уильяму нужно несколько дней на раздумья?
Джулия, женушка, отвечает Торнтон, – ступай‑ка ты наверх, милая, надень шляпку и шаль, а я, как провожу сэра Уильяма, сразу повезу тебя кататься в ландо.
Джулия вышла из комнаты, а Торнтон принялся меня торопить, ибо, как вам известно, я несколько медлителен, особенно когда все вокруг суетятся. Итак, я с вами на время прощаюсь. О результатах поездки сообщу в следующем письме.
Ваш У. Перси».
Через несколько дней я получил продолжение:
«Тауншенд, дружище, что бы я без вас делал! Кому еще я мог бы строчить письмо за письмом или открывать столько секретов! Быть может, сходство изведанных нами лишений и тяга к бродяжничеству породили некую общность душ. Мы ведь любим друг друга, не правда ли, Тауншенд?
Так или иначе, я в Адрианополе, получил аудиенцию и в министерстве иностранных, и в министерстве внутренних дел, и теперь горд, как петух на навозной куче. Расскажу обо всем подробно.
Распрощавшись с прелестной хозяйкою Гернингтона, которая сбежала по дубовой лестнице в старый темный вестибюль, чтобы пожелать мне счастливого пути, стиснув ее хорошенькую ручку, задержав томный взгляд на румяном личике, улыбавшемся мне из‑под только что надетой шляпки, попросив на память локон смоляно‑черных кудрей и получив отказ, пообещав думать о ней, когда буду лежать на солдатском ложе из тростника и смотреть на луну, плывущую высоко над синей Бенгелой, – покончив с этим всем, Тауншенд, я вскочил на быстрого скакуна, одолженного вашим вторым отцом, и во весь опор поскакал через леса, навстречу утреннему ветру и утреннему солнцу. Через четверть часа я уже поравнялся с Эдвардстон‑Холлом. Слуга еле за мною поспевал. Я был в таком упоении чувств, что не сдержался: натянул поводья, сорвал шляпу и подбросил ее в воздух с издевательским „ура!“.
Затем я поскакал дальше и почти не сбавлял галоп, пока не достиг пригородов Заморны. В самом начале Адриан‑роуд мне предстала двуколка, трюхающая, как угольная баржа на свежем ветру. Ею правил щеголь в бежево‑коричневом платье.
„Ха! – подумал я. – Вот кого мне больше всего хотелось встретить именно сейчас“.
То был наш Эдвард. Пришпорив скакуна, я в мгновение ока его нагнал. На Адриан‑роуд толпился народ, в том числе множество дам, поскольку это модная улица, однако в тогдашнем брожении духа я не думал, кто на меня смотрит. Прочь с головы шляпу! Виват, мой герой! Я скачу за повышением! К дьяволу амбарные книги! Запиши фельдмаршальский жезл мне насчет! Гип‑гип‑ура!
– Гром и молния! Смола и сера! Что за черт? – кричит он. – Вот ужо тебе!
Нед взмахивает рукой. Вж‑ж! Его хлыст рассекает воздух, но мой гнедой прядает в сторону, и мы оба чудом избегаем удара. Я привстаю на стременах и, высекая искры из мостовой, лечу прочь. Мы с Аяксом исчезаем, на прощание взмахнув белым платком в знак братской привязанности.
Уже смеркалось, когда дилижанс въехал в Адрианополь. Не тратя времени на то, чтобы привести себя в порядок, потный, встрепанный, в сюртуке, припорошенном пылью Адрианопольского тракта, который, как вам известно, рассекает зеленые луга и леса белой, почти молочной полосой, – я, как есть, спрыгиваю с империала Восточного почтового экспресса во дворе таверны „Вествуд“, тут же беру кеб и приказываю везти меня в министерство иностранных дел.
В комнате, куда меня провели, было темно. Две восковые свечи бросали дрожащие отсветы в сгустившийся полумрак. За столом сидел бледный маленький человечек, рядом лежали его перчатки и шляпа.
– Сэр Уильям Перси! – произнес он, вставая и кланяясь.
– Да, сэр. Могу ли я видеть генерала Энару?
– Генерала Энары здесь нет. Генерал Энара отбыл. Присутственные часы закончились. Вы опоздали; вам следовало быть более пунктуальным.
– Я выехал, как только получил послание генерала Энары, – с досадой произнес я и, усевшись, принялся утирать лоб платком.
– Советую вам, – произнес несносный коротышка, – советую вам приходить пораньше, если у вас дела к генералу Энаре. Впрочем, я здесь и, возможно, сумею заменить генерала. Что вы имеете сказать, сэр Уильям?
– Ехать было очень жарко, сэр, – заметил я, – и дорога страшно пылит, но погодка славная, как раз для сенокоса. Вы согласны со мной, мистер Уорнер?
– Полно, – отвечал назойливый недомерок спокойнее, нежели я ожидал. – Полно, сэр Уильям, бросьте ваше ломанье – оно вам не по летам. Я удивляюсь, что у вас с генералом Энарой какие‑то дела, о которых меня не поставили в известность. Я полагал, что вы в деревне. Вас вызвали из отпуска?
– Не совсем так, сэр.
Я сделал паузу, не имея намерения ничего сообщать маленькому бонапарту. Да и что вообще он делает в министерстве в такой час? После нескольких минут обоюдного молчания Уорнер встал.
– Когда вас объявили, я как раз собирался уходить. Вам предоставили квартиру в городе?
Этот вопрос был задан с величавой учтивостью.
– Нет, сэр, но мне не составит труда нанять комнаты.
– Мой экипаж у дверей, – продолжал он, – и я охотно отвезу вас в Уорнер‑Плейс. Миссис Уорнер будет вам очень рада.
Я поклонился, поблагодарил за неожиданную любезность и ответил, что не могу ее принять. Уорнер не выказал и тени огорчения – этот лис умеет напускать на себя совершенно непроницаемый вид. За разговором он натянул перчатки и теперь, взяв шляпу, кивнул, пожелал мне доброго вечера и удалился.
Я был рад от него избавиться. „Теперь к моему старому суровому командиру!“ – сказал я себе и, снова усевшись в кеб, велел отвезти меня на Калабар‑стрит, где устроил свое логово Тигр.
С прибытием туда мои трудности не закончились. Потребовалось море просьб, угроз и запугиваний, прежде чем слуги согласились обо мне доложить. Генерал ужинает, отвечали они, и его нельзя беспокоить; он никого не принимает в этот час; приходите завтра с утра, и прочая и прочая. Однако я все же настоял на своем. Лакей взял мою карточку и через минуту вернулся с приглашением следовать за ним.
Меня провели в большую комнату с пятью или шестью мрачными гравюрами Сальватора Розы на темных стенах. Четыре большие свечи на столе освещали центральную часть помещения; дальше все было погружено во мрак. Два великолепных канделябра – подарок короля, как мне объяснили позже, – стояли незажженные. Генерал приканчивал десерт. С ним были только его дети (прежде я видел их лишь мельком) – кажется, четверо, все девочки в белых муслиновых платьях, смуглые, с блестящими индейскими глазами. Три младшие были странные загорелые создания, знающие о приличиях не больше босоногих маленьких ангрийцев с Говардских пустошей. Старшая, лет тринадцати на вид, отличалась более светлой кожей. Она отчасти сдерживала пламень своих глаз, а ее смоляные кудри были аккуратно расчесаны, а не торчали спутанной копной. Думаю, она получила образование; про трех остальных сомневаюсь, что они умеют читать.
При моем появлении Тигр встал и, указав рукою на свободный стул, спросил, обедал ли я.
– Да! – солгал я, поскольку не мог думать о еде и не хотел, чтобы меня уговаривали.
– Тогда хотя бы вина, – сказал он. – Мария, – обратился он к старшей дочери, передай сэру Уильяму графин шираза.
Мария исполнила указания, однако младший звереныш, встав ногами на стул, отодвинул от меня графин и с сильным иностранным акцентом объявил, что вино sacré[29]и еретикам его пить нельзя.