А какой‑то голос добавил:
– Довольно и того, что там этот пес, его зять!
Сообщив это ошеломляющее известие, Каслрей замолчал. Торнтон вскочил с кресла и нервно прошелся по комнате. Леди Джулия вскрикнула. Мисс Мур не проронила ни звука, но даже в тусклом лунном свете стало заметно, как вспыхнуло ее лицо.
– Услышав такое, мы с Эдвардом вернулись в здание суда. Перси заявил, что умывает руки, что он скорее сдохнет, чем шевельнет пальцем для усмирения волнений.
«Если толпа не рассеется, мне придется вызвать из казарм три сотни кавалеристов, которые раздавят их как червей», – признал я.
«Вы не посмеете! Солдаты не вправе препятствовать народному волеизъявлению! Будь прокляты кровавые тираны!» – вскричал Эдвард.
Я заявил, что даже его гнев не остановит меня и я исполню свой долг. Верхом проделав путь сквозь толпу, я добрался до гостиницы. Стоит ли удивляться, что челядь изрядно струхнула. Я послал за хозяйкой и осведомился у нее, правда ли, что герцог находится среди ее постояльцев. Нет, отвечала она, а слухам о визите его светлости мы обязаны карете графа Ричтона, прибывшей час назад. Посол ехал в карете? Нет, в карете был семейный врач герцога, доктор Моррисон, который заявил, что Заморна покинул Селден‑Хаус и прибудет в столицу завтра в полдень. Ричтон путешествует с ним, а доктора послали вперед.
Разузнав все подробности, я вернулся на площадь и объявил толпе, что завтра в полдень они будут иметь счастье лицезреть своего монарха во плоти.
«Вот тогда и посмотрим, на что вы способны, – крикнул я. – А покуда нас разделяют двести миль, отправляйтесь‑ка по домам».
На сей раз толпа вняла призыву, и спустя пару часов улицы Заморны очистились. Итак, Торнтон, что скажете? Завтра нам лучше быть на месте загодя. Эдвард заявил, что до вечера не встанет с постели.
– Ну и черт с ним! – пробормотал Торнтон. – Плевал я на Перси, а герцог получит по заслугам. Сам нарывается. Сдалось ему тащиться триста миль с гаком, чтобы навестить этого дряхлого распутника! Прав Эдвард. Заморна сам заварил кашу, пусть сам и расхлебывает. А где Хартфорд?
– Вернулся из Газембы. Только что от него проку? Он тоже не поднимется с постели.
– Плохи наши дела, – заявил доблестный генерал. – Не хватало еще, чтобы армия шла супротив народа! Но ежели они попрут напролом, у нас есть пушки. Вы, Каслрей, припугните их хорошенько, и я припугну, а там пусть сам разбирается. Надеюсь, при виде герцога смутьяны одумаются.
– И я! – воскликнула леди Джулия, заламывая руки. – И я надеюсь! Ах, Торнтон, неужто они готовы на него напасть?
– А чья это печаль? – рявкнул генерал.
– Ваша, чья ж еще! Вы не допустите беспорядков.
– Джулия, помолчите! – одернул ее муж.
Леди Джулия послушно замолчала. Мисс Мур глянула на нее из‑под длинных ресниц с полупрезрительный выражением, которое, впрочем, в следующий миг исчезло, как не бывало.
– По пути в Заморну герцог проедет мимо ворот Гернингтона, – нарочито небрежно обронила гостья.
– Думаю, вы вряд ли отличите его выезд от прочих, – заметил Каслрей. – Герцог передвигается в простой коляске: упряжка в шесть лошадей и три форейтора.
– Но самого‑то герцога отличить нетрудно, – протянула мисс Мур, все с той же загадочной улыбкой покосившись на графа.
– Джейн, а ну‑ка цыц! – вспылил генерал, заслужив изумленный и яростный взгляд красавицы. Однако мисс Мур не стала развивать свою мысль, а лишь вспыхнула и закусила губку. Торнтон пригласил Стюартвилла в кабинет, и общий разговор прервался.
Утром двадцать шестого июня столица замерла в ожидании. Возбуждение горожан было как в день выборов. Женщины на улицах не показывались, но у каждого фонарного столба толпились джентльмены и ремесленники. Почти все фабрики стояли.
В десять пополудни двери суда распахнулись, и у подножия лестницы, вопреки уверениям лорда Стюартвилла, остановилась карета лорда Хартфорда. Получившие особые указания констебли прямиком из комнаты магистратов направились сквозь густеющую толпу к гостинице «Стэнклиф». К полудню площадь перед нею заполонили горожане.
День выдался превосходный: жаркое солнце пламенело в лазури небес, – однако никто словно не замечал изнуряющего зноя, а на лицах горожан застыло напряженное ожидание. Я наблюдал за происходящим из окна: превосходная позиция для чужестранца, который захотел бы узнать в лицо самых заметных людей города – все они то и дело пересекали площадь в разных направлениях. Генерал Торнтон, стоя на ступенях, указывал мистеру Уокеру, крупнейшему фабриканту Заморны, на тяжелый алый стяг, безжизненно свисавший с высокого древка, которое поддерживали двое хмурых ремесленников. Когда алое полотнище развернулось – скорее от собственной тяжести, чем от ветра, – стали видны слова: «Ангрия презирает предателей – Нортенгерленда к ответу!» На другой стороне значилось: «Перси нам не указ!»
Я расслышал, как лорд Стюартвилл сказал: «Отличный девиз! Не опускайте флаг». Видно было, что дворяне и знать не только не противятся выражению мятежных настроений низших слоев, но и от души поддерживают народное недовольство, направленное против их заклятого врага, чьи оскорбления были еще свежи в их памяти, и желают лишь удержать чернь от неразумных и неподобающих действий.
Тем временем гомон усиливался, а толпа прибывала. Казалось, самый воздух сгустился от криков, а народное нетерпение достигло предела. Люди то и дело бросали взгляды на ярко освещенный солнцем циферблат ратуши, стрелки которого приближались к двенадцати. Наконец над площадью разнесся глубокий раскатистый гул. Ему ответил мелодичный звон с колоколен собора и церкви Троицы. Не успел он стихнуть, как на дальних подступах к площади взметнулись флаги. Гулкий рокот, устрашая сердца, рвался сквозь возбужденную толпу, с каждым мигом нарастая, пока прямо под окнами не раздался многоголосый вопль, подхваченный сотнями глоток: «Едет! Едет!»
В коридоре послышался топот, дверь распахнулась, и в комнату влетели десятка два горожан, которые принялись отпихивать друг друга, стремясь занять лучшую позицию. Высунувшись наружу, я увидел, что все окна на широком фасаде гостиницы усеяны такими же любопытствующими.
Магистраты высыпали на ступени здания суда. Я выглядывал Эдварда Перси, но тот, вероятно, носу не казал из дому. Тем временем на дальнем краю людского моря непостижимым образом – на площади яблоку негде было упасть – разверзлась широкая колея. Вдали виднелись лошадиные гривы и фигуры форейторов. Горожане встретили их издевательским ропотом. В нем слышалась нешуточная злоба, толпа клубилась и раскачивалась из стороны в сторону, над головами грозно реяли два кроваво‑алых штандарта. Казалось, все встали на цыпочки, чтобы разглядеть карету, медленно, но верно торившую путь к крыльцу. Лошади, пришпоренные форейторами, вскидывали головы и скалили морды. В большой открытой коляске сидели трое. Я впился в них взглядом, гадая, какие чувства их обуревают.
Первый, в белой шляпе и синем мундире с галуном, сидел, подавшись вперед и криками направляя форейторов. Он явно хотел подъехать ближе к зданию суда и обеспокоенно переглядывался с джентльменами на крыльце.
Джентльмены (магистраты) стояли с непокрытыми головами. Вперед, сверкая на солнце кудрями, выступил лорд Стюартвилл. В одной руке он держал шляпу, другой делал толпе знаки расступиться. Генерал Торнтон, тоже простоволосый, что‑то взволнованно говорил своему адъютанту, показывая рукой в сторону казарм. Лорд Хартфорд стоял молча, выпрямив спину и не сводя пристального взгляда с коляски. Лорд Ричтон (несомненно, белая шляпа могла принадлежать только ему) никогда не отличался отчаянной храбростью, однако умел сохранить самообладание перед лицом явной угрозы. Меня позабавила его физиономия: он не хмурился, не улыбался, а в быстрых светлых глазах я не различил ни страха, ни гнева – одну лишь сосредоточенность. Казалось, лорд Ричтон полностью поглощен присвоенной себе обязанностью диктатора и распорядителя, то разговаривая взглядом с джентльменами на ступенях, то указывая форейторам, быстрее или медленнее им ехать.
Второй мужчина в коляске небрежно развалился на сиденье. Широкополая шляпа, надвинутая на лоб, скрывала его лицо. Пока коляска пробиралась сквозь толпу, он не обменялся ни с кем ни словом, ни взглядом. Лишь однажды пассажир подал признаки жизни: вытащив из жилетного кармана золотую табакерку и трижды прищелкнув по крышке, он извлек понюшку, после чего убрал табакерку и вновь застегнул сюртук.
Самой примечательной фигурой в коляске была дама – не кто иная, как герцогиня Заморна. Ее наряд отличался изысканной простотой: летнее платье‑ротонда облегало фигуру, голову украшала строгая шляпка с широкой лентой: ни вуали, ни цветов, ни перьев. Куда девались ее волнистые кудри? Прическа с ровным пробором, мало кому идущая, очень красила герцогиню, делая лоб еще глаже, а нос прямее и тоньше, подчеркивая стройность и хрупкость фигуры, придавая взгляду нездешнюю глубину. Я не решился бы утверждать, что герцогиня напугана, опечалена или оскорблена, – великие мира сего редко обнаруживают свои чувства перед простыми смертными. Впрочем, лицо ее отличала крайняя бледность, лишь нежно розовели губы.
– Перси нам не указ! – бесновалась толпа. – Долой Нортенгерленда – в канаву мерзавца!
Алый стяг с проклятиями отцу взметнулся над головой дочери, отбросив на хрупкую фигурку зловещую тень.
Меж тем пассажир в широкополой шляпе сидел точь‑в‑точь как квакер, на которого еще не снизошло озарение. Наконец коляска под виртуозным руководством лоцмана Ричтона достигла крыльца, рядом с которым и бросила якорь. Казалось, толчок разбудил пассажира. Он посмотрел прямо перед собой, затем по сторонам, кинул взгляд через плечо и после секундного размышления указательным пальцем поманил графа Стюартвилла. Я уж и не ждал от увальня в широкополой шляпе подобной прыти! В течение трех минут граф пытался устоять под градом вопросов, которые сыпались столь стремительно, сколь стремительно двигались губы вопрошавшего. Неожиданно пассажир выпрямился и, ловко вскочив на ноги, обнажил голову. Ветер поднял волосы со лба и щек. Теперь толпа видела, кто перед ней.
Любое неожиданное движение, откуда бы ни исходило, на миг изменяет ход событий. Вот и сейчас возмущенные крики, которым народ приветствовал возвращение падишаха, утихли. Поначалу смолкли ближние ряды; затем дальние, не желая ничего упустить, последовали их примеру. Во внезапно наступившей тишине слышался лишь глухой рокот людского моря. Герцог стоял очень прямо, уперев одну руку в бок, другой держа шляпу, пока Ричтон не освободил его от ноши, чего Заморна, по всей видимости, не заметил. Казалось, он ждал, когда воды, бурлящие вокруг него, снова войдут в берега. Все глаза были прикованы к Заморне. При мысли, что сейчас он наконец заговорит, екало сердце.
– Ребята, – нарушил молчание герцог, – не пора ли по домам?
Тон и выражение лица не предвещали беды. Казалось, толпа готова слушать дальше, и герцог не обманул ее ожиданий.
– Кто из вас объяснит мне, что за представление вы тут устроили? – продолжил Заморна, запустив длинные пальцы в пышную гриву волос.
– Я! Я могу! – раздались голоса.
– Сомневаюсь. Неужто весь этот бедлам из‑за того, что я навестил дальнего родственника, дряхлого и немощного старика?
– Ваша светлость снова привечает Нортенгерленда, а мы его ненавидим!
– Что ты сказал, приятель? – переспросил герцог, словно не расслышал.
Смельчак из толпы повторил.
– Привечаю Нортенгерленда? Выражайся яснее. Я был на юге по семейным делам и политикой интересовался не больше, чем ваш брат – религией.
– Вы стакнулись с Нортенгерлендом? – строго вопросил один из знаменосцев.
Герцог повернул к нему внезапно посуровевшее лицо, заметил флаг и холодно промолвил:
– Уберите это.
– Ни за что! – воскликнул знаменосец. – Это народный стяг!
– Уберите, – повторил герцог и яростно воззрился на магистратов. Шесть констеблей, исполняя монаршую волю, бросились к мятежному флагу. Громадное алое полотнище зашаталось, толпа взревела, подалась вперед – и внезапно герцогская коляска затрещала. Последовала ужасная сцена. Джентльмены, облепившие ступени и окна, спрыгнули в толпу. Обезумевшие лошади, не слушаясь форейторов, рванули куда глаза глядят; кто‑то пронзительно завизжал. Развевающиеся гривы и оскаленные лошадиные морды вздымались над морем человеческих голов, подкованные копыта крушили все вокруг. Я с ужасом взглянул на герцогиню – откинувшись назад, она зарылась лицом в подушки. Заморна стоял стиснув зубы, и лишь яростно вспыхивали глаза из‑под пышной гривы волос. Не удостаивая словом ни герцогиню, ни лорда Ричтона, он возвышался над толпой, уставившись в одну точку. Заслышав наконец грохот копыт и узрев облако пыли там, куда был направлен его ищущий взгляд, герцог обратился к толпе, отчетливо выговаривая каждое слово:
– Граждане Заморны, сюда скачут три сотни всадников! Я их вижу. Если вы не сдадите назад, через пять минут они втопчут вас в грязь.
Времени на размышления не оставалось: летели по ветру лошадиные гривы, сверкали широкие сабли, и под громогласное «ура!» и цокот копыт кавалерия неслась прямо на толпу. Лорд Стюартвилл, размахивая шляпой и яростно пришпоривая коня, скакал впереди. Никто бы не устоял перед этим натиском, даже остервенелые ремесленники и фабричные рабочие! Они развеялись как мякина, словно вихрь поднял и закружил прах пустыни. Улицы и переулки вмиг опустели, широкие площади плавились под солнцем. Нескольких пострадавших в давке унесли в лазарет, их кровь отмыли от мостовой, и ничто более не отмечало место недавних волнений. Когда я перевел взгляд на коляску падишаха, она стояла напротив гостиницы, пустая; плащ валялся на сиденье, грумы распрягали лошадей. Sic transit etc.[23]
К вечеру жизнь в гостинице вернулась в обычное русло. В поисках прохлады я вышел в сад, ища защиты от солнца в тени пышных кустов. По дорожкам уже прогуливались несколько джентльменов, а в беседке я обнаружил сэра Уильяма Перси.
– Итак, полковник, где вы изволили прохлаждаться сегодня утром?
– Я отыскал местечко в здании суда, откуда и любовался представлением. Отличное развлечение для зимы – летом для таких игр жарковато. Сброд как ветром сдуло!
– Что скажет ваш брат, когда услышит об этаком разгроме?
– Хм, полагаю, выругается от души, а после потребует бренди, чтобы охладить свой пыл. Скажите, Тауншенд, как я выгляжу? По‑моему, я, как говорится, слегка подвял.
– Вам виднее. Похоже, жара и впрямь вас одолела.
– Возможно. Пребывание в компании Великого Могола утомляет, знаете ли.
– Как? Заморны?
– Кого ж еще! В полдень он велел нам явиться в общий зал гостиницы. Когда я. Стюартвилл, Торнтон, Сиднем, Уокер и еще человек десять предстали пред его ясные очи, герцог разгуливал между камином и окном с лицом черней дыма из трубки Эдварда. Когда мы вошли и сняли шляпы, он остановился и опустил руку на стол. Герцог не предложил нам сесть, вот мы и стояли в рядок, словно двадцать четыре горшочка с медом.
Первым делом герцог спросил Стюартвилла, вернулись ли войска в казармы.
Тот выступил вперед и ответил утвердительно: войска отозваны, за исключением небольшого отряда, патрулирующего ту часть города, где волнения еще не улеглись.
– Должен сказать, милорд, я весьма удивлен тем небрежением, в коем пребывает провинция под вашим руководством, – процедил Заморна, обдав графа холодом, и замолчал в ожидании ответа, ни словом, ни взглядом не пытаясь смягчить свою речь.
Стюартвилл, не мудрствуя лукаво, отвечал, что «в народном умонастроении преобладает недовольство графом Нортенгерлендом».
– Позвольте перефразировать ваши слова, – сказал его светлость. – Сдается мне, что в народном умонастроении преобладает идея полной вседозволенности. Ваш долг – а равно и тех господ, что стоят позади вас, – подавлять подобны, умонастроения, разъясняя заблудшим душам всю пагубность их опасных воззрений.
На что генерал Торнтон заметил, что, по его мнению, сегодня утром они с честью исполнили свой долг.
Ответ его светлости свидетельствовал, что генерал пребывает в прискорбном заблуждении относительно своих заслуг.
– Напротив, я вижу ваши старания совершенно в ином свете, – заявил Великий Могол. – Простой бдительности с лихвой хватило бы, чтобы предотвратить скопление мерзавцев на площади. Простой решительности – чтобы переломить древко флага, коим люди, порученные вашему попечению, осмелились размахивать у меня над головой.
После паузы герцог спросил, здесь ли градоначальник.
Мистер Мод поклонился и выступил вперед.
– Ваши констебли не справились со своей работой, – заявил герцог без церемоний. – Торговое товарищество Заморны бездействует и должно быть распущено. Все вокруг свидетельствует о вопиющем попустительстве, преступном недосмотре и манкировании обязанностями. Если в ближайшее время я не увижу перемен к лучшему, мне придется всерьез задуматься о лишении Заморны торговых привилегий.
Засим последовала еще одна леденящая душу пауза, после чего в разговор вступил мистер Сиднем, заявивший, что «его светлость судит о городе слишком строго». По мнению мистера Сиднема, нынешнее народное возмущение должно считаться не проявлением изменнических настроений, а всего лишь выражением несогласия. При этих словах его светлость оскалил зубы, как сарацин.
– Извольте держать ваше мнение при себе, покуда находитесь со мной в одной комнате, – сверкнув глазами на мистера Сиднема, промолвил он. – Выходит, те, кто осмеливается диктовать правителю, как вести себя в частной жизни и кого выбирать в друзья, выражают таким образом свои верноподданнические чувства? Принимая ангрийскую корону я не давал обещаний отчитываться о своих приватных знакомствах. Когда вы наконец поймете, что, став монархом, я не перестал быть человеком? Ваша страна даровала мне сладкое бремя власти, но взамен я не обещал отказаться отличной свободы.
Никто ему не ответил, и после еще одной тягостной паузы он продолжил нас отчитывать:
– Лорд Стюартвилл, я недоволен тем, как вы управляете Заморной. Вы не оправдали моих ожиданий. Мне придется сместить вас, если вы не станете исполняться свой долг с большим рвением.
Вспыхнув, граф выпалил:
– Ваша светлость, к чему проволочки? С этого мгновения я слагаю с себя полномочия. Никогда бы не подумал, что…
Тауншенд, вы не поверите: тут он запнулся и всхлипнул.
Побагровевший Торнтон пробормотал, что дела зашли слишком далеко, а наш падишах продолжал распекать своих подданных:
– Ваши магистраты себя опозорили: один не явился, другой бездействовал, остальные четверо являли собой пример нерешительности и недальновидности. Джентльмены, я вас долее не задерживаю.
Не проронив более ни слова, герцог отвернулся к окну, а мы вышли из комнаты. Торнтон уехал в Гернингтон мрачней тучи, Стюартвилл с порога вскочил на своего горячего жеребца и унесся так, словно черти гнались за ним по пятам. Сиднем и Уокер наверняка направились в Эдвардстон и сейчас поминают падишаха недобрым словом за бокалом лучшего Эдвардова вина.
Что до меня, то я заказал фрикандо и вышел в сад нагулять перед ужином аппетит.
– Верное решение, – заметил я, – но скажите, что с герцогиней? Наверняка она перепугана до смерти.
– А как же иначе! Когда началась заварушка, герцогиня побледнела как полотно. Говорят, войдя в гостиницу, она лишилась чувств.
– Вы ее видели?
– Мельком. Она поднималась по лестнице, опираясь на руку Ричтона.
– Они разговаривали?
– Нет. Она была ни жива ни мертва и никого не замечала вокруг. А вот и слуга, должно быть, мое фрикандо готово. Присоединяйтесь, Тауншенд!
Меж тем вечер длился, не желая уступать место ночи. Ах, как прохладен, как сладостен был ветерок, унесший полуденный жар! Солнце село, улицы стали сумрачны и пустынны, а молодая луна взирала с небес на башни собора, протянувшего к ней белые фронтоны и острые шпили. Бриз заставлял трепетать ставни большой гостиной. Занавешенные окна охраняли тишину и покой алькова, где на широком диване, утонув в подушках, спала бледная дама с распущенными волосами. Вся ее фигура выражала крайнюю степень утомления.
Но кто там склонился над диваном? Кто хочет потревожить покой дамы? Некому остановить супостата, некому сберечь ее сон! Чему он улыбается? Что забавного нашел в осунувшемся мраморном лице и этих невинных, бледных, истонченных руках? Не смей прикасаться к ней, негодяй! Вот он отводит от ее лица выбившуюся прядь, и улыбка вновь озаряет его черты – иной упал бы на колени пред этим высоким лбом, этой безмятежностью и чистотой, словно пред статуей Девы Марии! Незнакомец убирает от спящей свои нечестивые ладони и сует их в карманы. Прочь, ты не годишься на роль хранителя этой святыни! Твое присутствие разрушает гармонию. Вокруг тихо и темно, а она так прекрасна, что кажется святой, а комната походит на часовню. Однако не стоит обольщаться, покуда здесь этот человек: мужчина с усами, бакенбардами и шевелюрой столь густой, что непонятно, есть ли у него лоб, – вот он откидывает волосы назад, открывая широкое чело, слишком гладкое и молодое для почтенного священнослужителя.
После сурового разговора с губернатором провинции и представителями торгового товарищества Заморны, а равно и иных событий тревожного дня, герцог, движимый противоречивыми чувствами, направился в апартаменты, куда удалилась его герцогиня. Отчасти он желал узнать, как пережила она утренние события, столь противные ее натуре, отчасти – успокоить собственную смятенную душу близостью этого кроткого и нежного существа. Кроме того, у герцога шевелилась смутная, едва осознаваемая мысль, что именно родственные связи герцогини стали причиной его разногласий с подданными. Заморне хотелось полюбоваться ее красотой и провести часок в приятном раздумье о том, как опасны женские чары и как неразумно отдаваться им сполна, без оглядки.
Герцог отодвинул алую занавеску, позволив солнечному лучу упасть на спящую герцогиню. Неслышно передвигаясь по гостиной, он то и дело бросал на жену пылкие взгляды. К тому времени он любил Мэри Перси дольше, чем любую другую женщину, и, осмелюсь предположить, ее лицо давно стало для него родным. Это ясно читалось во взгляде герцога, скользившем по бледным тонким чертам жены с мечтательным наслаждением. Ее хрупкие прелести всегда имели над ним власть.
Герцогине был свойственен изменчивый нрав, и она частенько изводила мужа слезами и ревнивыми попреками. Сомневаюсь, что герцог стерпел бы подобное обращение от другой женщины, но стоически сносил перемены в настроении герцогини. Заморна находил забавным играть ее страхами и, повинуясь мимолетному капризу, усиливать или ослаблять подозрения.
Герцогиня и не думала просыпаться. Тогда герцог разнял ее руки и сжал одну в ладони. Она отдернула руку и повернулась на другой бок, бормоча во сне. Он расхохотался – смех разбудил ее, герцогиня привстала и улыбнулась мужу. Она все еще выглядела утомленной, и, когда Заморна опустился на диван рядом с нею, уронила голову ему на плечо, собираясь вновь погрузиться в сон. Однако подобное развитие событий не входило в планы герцога: он явился за ежевечерним развлечением и намеревался получить его во что бы то ни стало. Заморна принялся тормошить жену, не давая ей снова уснуть.
– Адриан, я устала, – сказала герцогиня.
– Так устали, что не можете разговаривать?
– Могу, только позвольте мне опереться на ваше плечо.
Герцог был непреклонен.
– Просыпайтесь, – велел он жене. – Откройте глаза и поправьте прическу. Вы похожи на русалку.
Герцогиня поднесла руку к волосам, и впрямь растрепанным, и принялась их заплетать. Это занятие окончательно прогнало сон. Уложив каштановые локоны в косы и разгладив складки на платье, дабы придать ему безупречный вид, она отошла к окну.
– Солнце село, – сказала Мэри. – Я проспала закат. – Герцогиня задумчиво улыбнулась, разглядывая сияние, которое закатившееся солнце оставило на небосклоне. – Это Запад! – воскликнула она и, обернувшись к Заморне, быстро спросила: – Что, если бы вы родились огромным сентиментальным ангрийцем?
– Я бы свалял дурака и женился на маленькой сентиментальной дочери Сенегамбии.
– Тогда бы я испытывала к вам иные чувства, чем те, что испытываю сейчас, – продолжила рассуждать герцогиня, словно разговаривая сама с собой. – Я вообразила бы, что вам нет дела до моей далекой страны с ее дремучими лесами. Решила бы, что ваше сердце навеки отдано этой земле, богатой и плодородной, полной жизненных сил, но лишенной романтики Запада.
– А что вы думаете обо мне сейчас, моя Сафо?
– Что для меня вы не грубый чужестранец, живущий лишь нуждами своей отчизны, который смотрит на меня как на экзотическое растение, почитая мои восторженные патриотические речи за избыток чувствительности, а сын Сенегамбии, как я ее дочь, чем горжусь несказанно, ибо вы – величайшее сокровище, порожденное ее удобренной огнем землей. Я смотрела на вас, когда эти ангрийцы бесновались вокруг кареты, и гордилась тем, что вы не их, а мой сородич, – равно и они ощущали в вас нечто глубоко чуждое их духу и образу мыслей, и именно это чувство подвигло их к бунту.
– Мэри! – воскликнул Заморна, со смехом приблизившись к жене. – Мэри, да что с вами сегодня? Куда девалось беззаботное выражение на вашем хорошеньком личике, к которому я привык?
Он взял ее за подбородок и всмотрелся в лицо, но герцогиня отвела глаза.
– Не надо, Адриан. Мне снился Перси‑Холл. Когда вы позволите мне туда отправиться?
– Хоть сейчас. Велите закладывать карету.
– Вы шутите, а я серьезно! Вы никогда не разрешаете мне действовать по своему усмотрению.
Отнюдь! Разве то, что вам позволено мне перечить, не говорит о моей снисходительности?
– Позвольте мне уехать, а через месяц, покончив с делами в Адрианополе, присоединяйтесь ко мне. Обещайте, Адриан!
– Вас я отпущу охотно, – заявил герцог, все более раздражаясь. – Но просить меня вновь оставить Ангрию до истечения хотя бы года и одного дня – что это, если не каприз чрезмерно избалованной жены?
– Каприз? Вовсе нет! Кажется, вы ждете не дождетесь моего отъезда. Неужто вы думаете, что, будь моя воля, я отпустила бы вас от себя на расстояние в полторы тысячи миль?
– Или в полторы тысячи ярдов, – отвечал его светлость. – Вы обращаетесь со мной, будто я китайская статуэтка в вашем будуаре. Оставьте этот тон. Что на вас нашло?
– Адриан, за что вы на меня сердитесь?
Герцог взял с подоконника книгу и погрузился в чтение. Герцогиня некоторое время постояла рядом, хмуря красиво изогнутые брови. Что до бровей ее мужа, то они свидетельствовали о крайней степени сосредоточенности – Заморна перелистывал страницу за страницей, весь уйдя в книгу. Ее светлость отнюдь не раба своих капризов, даже если время от времени и позволяет себе играть с огнем. Непогрешимое чутье подсказало ей, что она зашла слишком далеко. Присев рядом с Заморной, герцогиня склонилась над книгой. То был томик Байрона. Поэтические строфы вслед за мужем захватили и ее. Шуршали страницы: заглянув супругу в лицо и получив его соизволение, герцогиня переворачивала их тонким пальчиком. Она была сама покорность, ее нежная ручка так и норовила дотронуться до его мужественной руки, ее волосы мягко касались его щеки, а шелковое платье шелестело так маняще, что герцог, не в силах противиться очарованию, сменил гнев на милость. Не прошло и получаса, как она решительно захлопнула надоевший том, почти не встретив отпора: Заморна лишь покорно‑досадливо покачал головой.
Более мне почти нечего сказать о герцоге и герцогине Заморна; по крайней мере их дальнейшая беседа не предназначена для чужих ушей. В гостиной сгущались сумерки, последние отблески заката скользили по золоту стен. Они сидели рядом в глубокой оконной нише, и луна взирала на них с небес, озаряя лица своей улыбкой. Довольная Мэри склонила голову на грудь того, кому доверяла, счастливая в своем неведении. Заморна был добр с нею, почти нежен. Он хранил ей верность (как мнилось герцогине) с их благословенной встречи в Адрианополе, и она блаженствовала, свернувшись в объятиях супруга и не страшась, что утратит его любовь именно тогда, когда так в ней нуждается. Во время их последнего визита к Нортенгерленду Заморна был к ней подчеркнуто внимателен, уверенный, что ласковость, которую он демонстрирует дочери, вернее всего завоюет сердце отца. Язык бессилен передать чувства герцогини, когда, сидя между мужем и отцом, она ощущала себя светом их очей. Их нежная привязанность выражалась не в речах: ее родитель не отличался любовью к чувствительным излияниям, не говоря уже о супруге, столь решительном в поступках, но не щедром на слова, – однако в присутствии Мэри Нортенгерленд был неизменно мил и любезен, а Заморна с утра до ночи не сводил с жены преданного взгляда.
Кто стучится в дверь? Неужели Ханна Роули? Говорит, что пора пить чай, а мистер Сурена торопится вернуться в лавку. До встречи, читатель!
28 июня 1838 года
Герцог Заморна
В глуши, вдалеке от городской суеты, провинциальной или столичной, я постепенно забываю треволнения прошедших весны и зимы. Платан, качающий большими листьями на ветру, – единственная живая душа перед моим взором. Подняв глаза к узкому оконцу, я различаю в утренней дымке пасущиеся на холмах стада, однако же здесь, в моем домике с его садом и деревом, царит полная тишина. В доме есть женщина, но я не вижу ее и не слышу. От кухни, где она потихоньку хлопочет, меня отделяют две или три закрытые двери. Я в Ангрии, но в какой из ее провинций? Не спрашивайте. Ни один товарищ не разделяет мое уединение. Я умер для мира.