Герцог приподнялся на локте.
– Вы очень грубо выражаетесь, Говард, – сказал он. – Так не годится. Я отлично знаю, что реформаторы, конституционалисты и мои собственные излишне самоуверенные ангрийцы говорят о решении своего короля провести рождественские каникулы в Олнвике. Я заранее знал, что они скажут и, в частности, что скажете вы. Однако же поехал я не в пику общественному или частному мнению и не под влиянием внезапного неодолимого порыва. Нет, поездка была предпринята по зрелом размышлении. Мои ангрийцы имеют на меня определенные права. Мои министры – тоже. А у меня есть определенные права независимо от них, независимо от кого‑либо из живущих под небесами. Я утверждаю, что вменяем. Я не умалишенный и не безмозглый дурачок, как бы всесовершенный Харлау ни силился доказать обратное. И покуда это так, есть два‑три вопроса, о которых я могу судить без чужой подсказки.
Первый из них – степень моей близости с милордом Нортенгерлендом. В общественном смысле я давно с ним порвал. Разрыв был для меня мучительным, ибо по двум‑трем конкретным пунктам наши взгляды созвучны и никто не заменит мне его, а ему – меня. И хотя мне пришлось выкорчевывать чувства, пустившие глубокие корни в самые недра моего сердца, разве я с тех пор словом или взглядом выказывал желание примириться? Нет, этого не было и не будет. Я выбрал свой путь, и он не пересекается с дорогой Нортенгерленда. Реки крови, пролитые Ангрией в прошлом году, горы хладных трупов, которые наша страна повергла к алтарю свободы, навсегда, бесповоротно разделили нас духовно. Однако телесно мы можем – и будем! – встречаться, доколе не вмешается смерть. Знайте, Уорнер, что ни ропот подданных, ни насмешки врагов, ни укоры друзей не поколеблют мою решимость в этом вопросе.
Говард, вы не похожи на Нортенгерленда, и все же позвольте шепнуть вам один секрет. Вы тоже любите подчинять себе людей. Дай вам волю, вы бы опутали меня чарами своего острого ума, заключили в магический круг, очерченный вашим разумением. Этому не бывать. Презирайте Нортенгерленда, коли вам так угодно, ненавидьте его, гнушайтесь им – у вас есть на это все основания. Он не раз обходился с вами жестоко, говорил о вас уничижительно. Если у вас есть такое желание и представится случай, застрелите его. Только не смейте навязывать мне ваши обиды, не требуйте, чтобы я за них мстил. Отплатите ему сами! С вашей стороны это будет благородно, с моей – подло. Точно так же я не склонюсь перед Ардрахом и перед грязным рогоносцем Монморанси. Я не стану по их указке подавлять лучшие движения очень скверной натуры, не отрину те чувства, которые только и делают меня сколько‑нибудь терпимым для окружающих. Я не оставлю человека, который как‑то был моим товарищем, моим другом, умирать в тоске одиночества из‑за того, что Ангрия бунтует и Витрополь презрительно кривится. Мое сердце, моя рука, мои силы принадлежат народу, мои чувства – только мне. И не трудитесь меня переубеждать.
Уорнер и не стал. Он молча глядел на своего монарха, который смежил веки и отвернулся, как будто готовился отойти ко сну.
– Опрометчивый шаг, – проговорил наконец министр. – Опрометчивый, хоть убейте!
Заморна очнулся от мгновенного забытья.
– Полагаю, Говард, у вас есть для меня бумаги на подпись. Давайте их сюда. Я хочу нынче же погасить все долги и ехать в Ангрию: лично убедиться в тамошних настроениях и направить их в законное русло.
Уорнер вытащил плотно набитый зеленый портфель. Герцог встал с ложа и, пересиливая усталость, начал проглядывать бумаги одну за другой. Почти час тишину нарушали лишь короткие замечания, с которыми документы переходили из рук в руки. Наконец Уорнер вновь запер портфель на замок, встал и со словами «я бы советовал вашему величеству лечь спать» взялся за плащ.
– Уорнер, – беззаботно полюбопытствовал герцог, – где лорд Хартфорд? Я давно его не видел.
– Хартфорд? Лорд Хартфорд – болван и прикидывается больным: мол, слабые легкие не позволяют ему участвовать в общественной жизни. Он удалился в Хартфорд‑Холл, чтобы вдали от света лелеять свою слезливую дурь.
– Болеть – слезливая дурь? Вы очень жестоки, Говард.
– Болеть, сэр?! Чепуха! Да он так же здоров, как вы, милорд герцог! Это все действие того недуга, который, полагаю, будет преследовать его до седых волос. Лорд Хартфорд влюблен. Престарелый волокита!
– Он сам вам так сказал?
– О нет, не посмел. Однако лорд Ричтон недвусмысленно на это намекает. Я больше не желаю знать Хартфорда, сэр. Я его презираю. Его следовало бы прогнать с позором.
– Вы чересчур суровы, Уорнер. Будьте снисходительнее. А теперь я с вами прощаюсь.
– Желаю вашей светлости приятных снов, а также выспаться покрепче и набраться сил.
– Постараюсь, – со смехом отвечал герцог.
Уорнер запахнул плащ и вышел. Если бы он незримо наблюдал за монархом еще часа два, то задумался бы, какие чувства не дают сомкнуться его темным беспокойным очам. Долго Заморна лежал без сна. Ни молодость, ни здоровье, ни утомление не могли приманить к его подушке сон. Светильник догорел и погас, догорел и огонь в камине, остались только тлеющие уголья; какое‑то время они мерцали, вспыхивая алым, затем тоже потухли. Мрак и безмолвие сомкнулись вокруг герцога, однако его недремлющие глаза по‑прежнему следили за картинами, которые рисовало воображение. Наконец мысль уступила, и дремота взяла верх. Герцог Заморна спал мертвым сном в кромешной темноте своей комнаты.
Лорд Хартфорд только что отужинал в одиночестве и теперь читал расстеленную на столе газету, опершись на нее локтем. Перед ним стояли графин с вином и полупустой бокал. Окна обеденного зала выходили на охотничьи угодья, которые летом радовали взгляд зеленой листвой, а сейчас, в хладном убранстве зимы, внушали тоску. В былые дни холостяцкое жилье не раз оглашали дружеским смехом избранные друзья хозяина, не раз зеркальная гладь махагонового стола отражала примечательные физиономии Ричтона, Арундела, Каслрея и Торнтона. Однако сегодня Эдвард Хартфорд сидел во главе этого стола один. Увенчанный самыми зелеными и пышными лаврами, какие собирала Ангрия на брегах Цирхалы, он удалился от двора, из совета, от общества, покинул Витрополь в разгар самого блистательного сезона за всю историю города, чтобы одиноким призраком бродить по пустынным залам своей ангрийской усадьбы. Многие считали, что тяготы последней кампании немного повредили генеральский рассудок; в числе тех, кто не находил иных объяснений поступку своего друга, был и милорд Ричтон.
Сумерки сгустились, и комната стала еще тоскливее. Хартфорд отбросил газету, до краев наполнил бокал янтарным вином и залпом осушил его в память года, когда был собран виноград. Если верить книгам, люди, оставшись в одиночестве, рассуждают вслух, и Хартфорд не стал исключением.
– Какого дьявола, – начал он, – нашего короля понесло в Ангрию? Пьяный издатель «Военного вестника» очень бойко живописует продвижение монарха. На улицах Заморны его освистали, а он в обычной своей манере, вместо того чтобы проехать через город как можно тише, велел форейторам остановиться перед гостиницей «Стэнклиф» и ну метать громы и молнии! Вот это была речь! Какое начало! «Дьявол вас разберет, ребята! Вы переменчивы, как вода! Никто с вами не сравнится…» Резковато, но этот западный денди знает душу нашей земли. Его девиз – «Брать быка за рога». Пока тактика сработала. Впрочем, как сказано то ли в Апокалипсисе, то ли у кого‑то из пророков, это еще не конец.[2]Лучше бы он в Ангрию не совался.
Наступила пауза, которую Хартфорд заполнил еще одним бокалом золотистого вина.
– Итак, – продолжал его милость, – мне не следует пить это гваначе.[3]Оно распаляет, а мне лучше бы сидеть на хлебе и воде. Однако же, прости Господи, в сердце у меня поселилось чувство, которое я не могу ни вырвать, ни подавить – остается лишь заливать его вином. Рассказывают про обманы зрения – интересно, какой порок зрительных нервов удерживает перед моими глазами образ, который не пропадает во тьме и не рассеивается на свету? Определенно какой‑то демон разжег костер в моих внутренностях. Жгучий трепет пробежал по моим жилам, когда ее теплая мягкая рука коснулась меня последний раз – о небо, уже год назад! – и с тех пор никак не уймется. Страсть выпила из меня все соки! Я исхудал вдвое! И все же я по‑прежнему хорош собой.
Хартфорд поглядел в большое зеркало, висевшее между двумя окнами. Там отражалось смуглое властное лицо с четким профилем, высоким лбом и выразительными глазами. Густые, черные как смоль волосы, усы и бакенбарды, мужественная осанка, широкая грудь и внушительный рост довершали образ воина и патриция, делающий честь породившей его стране. Его милость вскочил из‑за стола.
– Почему я отчаиваюсь? – вопросил он, быстро расхаживая по комнате. – Клянусь Богом, я могу внушить ей любовь! Я не раскрыл перед нею своих чувств. Не предложил ей титул, руку и мое истерзанное сердце. Но я это сделаю. Кто сказал, что она захочет оставаться его любовницей, если может стать моею женой? Мир будет смеяться над Хартфордом – мне плевать на мир. Это несовместимо с родовой честью – я сжег родовую честь и растворил пепел в гваначе. Подло вмешиваться в дела другого – в дела человека, который был мне другом. Да, мы были рядом в пирах и в сражениях, мы делили горе и радость. Клянусь Богом, задумай такое кто‑нибудь другой, я бы первым вызвал его на поединок. Однако Заморне до нее столько же дела, сколько мне – до этой глупой рождественской розы[4]на лужайке, пожухшей от зимнего холода. Он вспоминает о ней, только когда она зачем‑нибудь ему нужна. К тому же каждый за себя. Я попытаюсь, и если не преуспею, буду пытаться снова и снова. За нее стоит побороться. А тем временем, быть может, Энара или Уорнер пригласят меня отобедать свинцом, либо я сам, позабыв воинский устав, обращу дуло не к противнику, а к себе. Так или иначе, придет конец мученьям, которые ночью гонят от меня сон, а днем – рассудок.
Довольно сумбурная речь; впрочем, странный блеск в глазах его милости подсказывал, что здесь не обошлось без действия вина. Итак, оставим Хартфорда расхаживать по комнате и беситься от неутолимой страсти. Достойный представитель аристократии!
Ясным январским вечером луна взошла над синими вершинами Сиднемских холмов и озарила тихую дорогу, ведущую к деревушке Риво. Промерзшая земля искрилась. Хоксклифский лес был тих как могила. Его черный безлистый простор уходил вдаль, разделяя небо и землю четкой зубчатой линией. Серебристо‑синюю твердь там и сям пронзали алмазы звезд, и лишь луна, огромная, полная, золотистая, смягчала его холодный оттенок. Упомянутая мною проселочная дорога была совершенно безлюдна. Призрачные сосны и раскидистые старые буки стояли вдоль нее словно часовые Хоксклифа. Дальше она ныряла под темную сень леса, а здесь проходила по старой, выбеленной инеем насыпи под стеной, заросшей плющом и мхом. Алый краешек солнца исчез за горизонтом и последними лучами зажег окна домика на краю Хоксклифского леса. Освещенная луною дорога как раз и вела к нему от Риво кратчайшим путем. И здесь мы с вами помедлим, надеюсь, закутанные в меха, ибо никогда еще столь лютый мороз не сковывал воды Олимпианы.
Вы едва успеваете заметить, как на дороге появляется человеческая фигурка. Она неспешно движется в спокойствии зимнего вечера. Судя по наряду, это кто‑то из обитателей домика. Постепенно приближаясь, вы видите стройную молодую женщину с прекрасной осанкой; в ее походке есть что‑то величаво‑царственное, хотя сама женщина едва ли это осознает: ее ноги так безупречны, что она при всем желании не смогла бы ступать иначе, чем ступает: легко, твердо, прямо. На лице густая вуаль: о его чертах можно только гадать. Но вот женщина скрывается за поворотом.
В тишину врывается цокот копыт. На проселок перед нами вылетает всадник. Лошадиные подковы вышибают искры из кремнистой дороги. Седок мчится во весь опор. Он то и дело привстает в стременах, словно высматривая впереди что‑то ускользающие. Вот, увидел! Он безжалостно вонзает шпоры в конские бока. Лошадь и наездник исчезают в вихре.
Молодая женщина, пройдя через железные ворота, вступила в границы хоксклифского поместья. Она остановилась взглянуть на луну, сиявшую сквозь ветви древнего вяза. Ворота отделяла от домика лужайка, и здесь серебристый лунный свет казался золотым. За спиною у женщины раздался грохот копыт, и отчаянный всадник, которого мы видели пять минут назад, вылетел из‑за поворота дороги. Он так резко натянул поводья, что лошадь присела на задние ноги.
– Мисс Лори! Добрый вечер! – сказал всадник.
Дама отбросила вуаль, глянула на него и ответила:
– Лорд Хартфорд! Рада вас видеть, милорд. Вы мчались во весь опор; ваша лошадь в мыле. Дурные вести?
– Нет!
– Тогда, полагаю, вы скачете в Адрианополь. Переночуете здесь?
– Если вы меня пригласите – да.
– Если приглашу?! Где же отдыхать на полпути между двумя столицами, если не в этом доме? Вечер холодный, заходите.
Они были уже у двери. Хартфорд спрыгнул с седла. Подбежал слуга, чтобы отвести измученного скакуна в конюшню, а Хартфорд вслед за мисс Лори вошел в дом.
Гостиная, куда она его провела, казалась особенно уютной после стужи зимнего вечера: небольшая, просто обставленная комната с занавесками и подушками зеленого шелка и большим простым зеркалом. Лампада под потолком добавляла свое тихое сияние к более яркому свету от камина, где по случаю мороза жарко полыхал огонь.
Хартфорд огляделся. Он и прежде бывал в гостиной мисс Лори, но никогда – в качестве единственного гостя. До охвативших королевство волнений ему не раз случалось быть одним из членов могущественного трио, собиравшегося в Хоксклифе. Уорнер, Энара и сам Хартфорд нередко стояли у этого очага вкруг диванчика мисс Лори. Сейчас лорд припоминал, как она слушала их разговоры с вдумчивым интересом, к которому не примешивалось и тени женского кокетства. Генерал помнил, как зародилось пламя, пожирающее его теперь: он любовался красотой Мины и тем пылом, с которым она вникала в важные государственные заботы. Она частенько делала для великих людей то, что не смог бы сделать никто другой: хранила их тайны, исполняла их волю без вопросов и возражений. С кротким женским смирением она ждала, пока ей поставят задачу, и уж тогда никто, даже Уорнер, не мог превзойти мисс Лори в упорстве, с каким она эту задачу выполняла.
Сложись судьба Мины иначе, она бы никогда не вмешивалась в такие дела; не вмешивалась она в них и сейчас, только служила. Даже тень интриги не мрачила ее действия. Она рассказывала, что сделала, и спрашивала, что делать дальше; всегда была благодарна за то, что ей доверяют, и за их усердие; другими словами, была предана им телом и душой, ибо верила в их столь же беззаветную преданность общему господину. Эти глубоко конфиденциальные совещания между тремя сановниками и очаровательной сподвижницей породили рыцарское восхищение мистера Уорнера, теплую привязанность генерала Энары и жгучую страсть лорда Хартфорда. Его милость всегда был человеком сильных, плохо сдерживаемых чувств, а в юности (если верить слухам) и несколько беспорядочного образа жизни, однако представления о чести глубоко укоренились в его душе. Будь Мина женой или дочерью его арендатора, генерала бы это не смутило, но в данном случае он терзался мучительным выбором.
Мисс Лори принадлежала герцогу Заморне. Она была его неоспоримой собственностью, точно так же как домик в Риво или Хоксклифский лес, и не мыслила себя в ином качестве. Хартфорд общался с нею исключительно по делам герцога, и она всегда выказывала глубочайшую приверженность интересам своего господина, не оставлявшую места всему остальному в мире. У нее была одна мысль – Заморна, Заморна! Мысль эта вросла в мисс Лори, стала частью ее натуры. Его отлучки, холодность, длительное небрежение не значили ничего. Она не могла отстраниться от герцога, как не могла бы отстраниться от самой себя. Даже когда он ее забывал, Мина не роптала: так верующий не ропщет на божество, когда оно отвращает свой лик, предоставляя смертного временным испытаниям. Казалось, она могла бы жить одной лишь памятью о господине, ничего более не требуя.
Все это Хартфорд знал, как знал то, что Мина ценит его в той мере, в какой считает преданным государю. Ее дружба с генералом держалась на одном стержне: «Мы были соработниками и сострадальцами в общем деле». Так она сама сказала однажды вечером, прощаясь с тремя государственными мужами накануне охватившей Ангрию бури. Хартфорд помнил выражение, с которым мисс Лори произнесла эти слова: как будто бы моля о понимании людей совершенно другого склада ума. Впрочем, не будем об этом больше. Довольно сказать, что Хартфорд, вполне осознавая свое безрассудство, решил все же следовать велению страсти и теперь стоял перед хозяйкой Риво в отчаянной надежде обрести ее благосклонность.
Более двух часов прошло с тех пор, как лорд Хартфорд вступил под кров охотничьего домика. Чаепитие закончилось. Гость и хозяйка остались одни в тиши зимнего вечера. Хартфорд сидел по правую сторону камина, мисс Лори – по левую; их разделял только ее рабочий столик. Она вышивала по тюлю и сейчас, задумавшись, положила ладонь на рукоделие. Ее белые пальцы зачаровали Хартфорда. Все его сердце заполнила волна блаженства. Она так близко! Так ласкова, так кротка с ним! Он забылся и почти невольно схватил ее руку.
Мисс Лори подняла глаза. Если само действие и могло оставить хоть каплю сомнений, взгляд генерала развеял их окончательно: взгляд, в котором читалось яростное исступление чувств.
Изумленная, потрясенная, мисс Лори тем не менее быстро овладела собой. Она отдернула руку, вернулась к вышивке и, склонив голову, постаралась скрыть смущение под видом сосредоточенности на работе. Понимая, что неловкая пауза затягивается, хозяйка нарушила тишину. Голос ее был совершенно спокоен.
– Кольцо, которым вы только что любовались, некогда носила герцогиня Веллингтон.
– И вам его подарил ее сын? – горько спросил генерал.
– Нет, милорд, мне дала его сама герцогиня за несколько дней до смерти. На камне выгравировано ее девичье имя: Кэтрин Пакенхем.
– Однако, – настаивал Хартфорд, – я взял вашу руку не потому, что залюбовался кольцом. Нет, мне пришла мысль: если я когда‑нибудь женюсь, то хорошо бы у моей жены были такие же тонкие снежно‑белые руки.
– Я дочь простого солдата, милорд, а говорят, что у высокородных дам руки куда белее, чем у крестьянок.
Хартфорд, не отвечая, вскочил и облокотился на каминную полку.
– Мисс Лори, сказать вам, какой час был счастливейшим в моей жизни?
– Попробую угадать. Может быть, когда парламент принял Билль о независимости Ангрии?
– Нет, – с многозначительной улыбкой отвечал Хартфорд.
– Быть может, когда лорд Нортенгерленд вернул государственные печати? Я знаю, вы с графом издавна враждовали.
– Да, я ненавидел графа, и все же есть счастье большее, нежели триумф над поверженным врагом.
– Тогда буду надеяться, что вы говорите о Реставрации.
– Снова неверно. Удивительно, что в столь юные лета, мадам, ваш ум целиком занимает политика и вы не можете вообразить радости или горести, с нею не связанные. Вы напоминаете мне Уорнера.
– Наверное, я и впрямь на него похожа, – ответила мисс Лори. – Он часто сам мне так говорит. Я так давно живу среди государственных мужей, что почти разучилась думать по‑женски.
– Неужели? – пробормотал Хартфорд. – Вот бы вы сказали это герцогу при ближайшей встрече.
Мисс Лори пропустила двусмысленное замечание мимо ушей и продолжила:
– Я не могу разгадать вашу загадку, милорд; придется вам раскрыть ее самому.
– Тогда, мисс Лори, приготовьтесь к неожиданности. Вы такая горячая патриотка, что, наверное, меня осудите, но счастливейший час мой жизни пришелся на самый черный день величайшего из бедствий Ангрии.
– Как так, милорд?
– Более того, мисс Лори, для вас самой то было горькое время. Час ваших величайших страданий стал для меня часом упоения.
Мисс Лори задрожала и отвернулась. Она, видимо, поняла, о чем он говорит.
– Вы помните первое июля тридцать шестого? – продолжал Хартфорд.
Она кивнула.
– Вы помните, что события того дня завершились ужасающей бурей?
– Да, милорд.
– Припоминаете, как вы сидели в этой самой комнате у огня и не уходили спать из страха, что проснетесь наутро в ином мире? Местность была тогда не так тиха, как сейчас. Вы не забыли прокатившийся в ночи пушечный гром, сказавший вам, что ваши жизнь и свобода висят на волоске, что враг подступил к Риво, а мы, оставшиеся защищать последнюю хрупкую надежду, застигнуты внезапной атакой? Тогда, наверное, вы вспомните и то, как я в час ночи вошел сюда и посоветовал вам бежать немедленно, дабы не угодить в позорный плен к Джордану. Вы сидели у погасшего камина, Эрнест Фицартур спал у вас на коленях. Вы ответили мне, что слышали пальбу и терпеливо ждали указаний, чтобы паническими действиями не нарушить моих планов. Я усадил вас в приготовленную карету и, вместе с остатками разбитых соратников, проводил до Заморны. Что было потом, мисс Лори?
Она, не в силах ответить, закрыла лицо руками.
– Что ж, – продолжал Хартфорд, – в самый разгар бури, в кромешной тьме, когда вся Заморна обратилась в населенный демонами ополоумевший ад, моих ребят зарубили саблями и вашу карету остановили. Я помню, как отчаянно вы сражались за Фицартура и как посмотрели на меня, когда его вырвали из ваших рук. Что до вашего спасения, им – нет нужды повторять – вы обязаны только мне. Вы признаете это, мисс Лори?
– Хартфорд, я это признаю. Но зачем вы вспомнили ту ужасную ночь?
– Потому что я сейчас я подхожу к счастливейшему часу моей жизни. Я отвез вас в дом своего арендатора, на которого мог положиться. Утро застало нас в тесной комнатке крестьянского дома. Мы были одни, и вы, припав головой к моему плечу, рыдали на груди, которую переполняло желание сделать для вас все возможное и невозможное.
Мисс Лори взволнованно встала и подошла к Хартфорду.
– Милорд, вы были очень добры ко мне, и я вам чрезвычайно признательна. Возможно, когда‑нибудь я сумею вас отблагодарить. Мы не знаем, как повернется судьба. Бывало, что сильный помогал слабому, и я буду ждать малейшего случая оказать вам услугу. Однако не говорите так. Я плохо понимаю, куда вы клоните.
Мгновение лорд Хартфорд, скрестив руки на груди, смотрел на нее из‑под сведенных бровей, затем проговорил:
– Мисс Лори, что вы обо мне думаете?
– Что вы один из благороднейших людей на свете, – без колебаний отвечала она.
Мисс Лори стояла прямо перед Хартфордом, глядя на него снизу вверх. Завитки волос изящно оттеняли виски, тонкую шею, прелестные черты, еще более обворожительные в своей серьезности, озаренные светом глаз, таких больших, темных и бездонных, наполненных жалостливой кротостью и встревоженным участием, как будто их хозяйка разом страшилась того, что происходит в голове великого человека, и соболезновала ему. Хартфорд не мог выдержать этот взгляд. Он бы снес женский испуг или гнев, но теплая, искренняя благодарность, смягченная состраданием, едва не обезоружила его. На мгновение генерал отвернулся, однако страсть возобладала. Красота Мины, когда он вновь на нее поглядел, пронзила его до глубины души, и отчаяние придало этому чувству исступленную остроту.
– Вы полюбите меня! – вскричал он. – Я вас обожаю! Я готов за вас умереть! Так неужто наградой мне будет лишь хладное дружелюбие? Я не платоник, мисс Лори. Я не ваш друг. Я – слушайте, мадам! – вас люблю. Нет, вы не уйдете, клянусь Небом! Я сильнее вас!
При начале его слов мисс Лори попятилась, напуганная их жаром. Хартфорд подумал, что она хочет уйти, и решил этому воспрепятствовать. Он тут же стиснул ее в объятиях и принялся целовать, скорее неистово, чем нежно. Мисс Лори не делала попыток освободиться.
– Хартфорд, – произнесла она, стараясь говорить ровно, и тем не менее голос ее дрогнул. – Это наше прощанье. Я никогда больше с вами не увижусь, если вы сейчас же не возьмете себя в руки.
Хартфорд видел, как побелела Мина, чувствовал ее дрожь. Его руки разжались. Он позволил ей отступить на шаг. Она села в кресло и торопливо вытерла лоб, влажный и бледный как мрамор.
– Мина Лори, – проговорил его милость, – никто в мире не любит вас так, как я. Примете ли вы мое имя и мой титул? Я бросаю их к вашим ногам.
– Милорд, вы знаете, кто я? – отвечала она очень тихо. – Вам известно, какими чудовищными, какими кощунственными кажутся мне ваши слова? Понимаете ли вы, насколько невозможно для меня вас полюбить? То, что сейчас произошло, совершенно перевернуло мои привычные воззрения. Я считала вас верным, искренним человеком. А вы оказались предателем.
– И вы меня презираете? – спросил Хартфорд.
– Нет, милорд, не презираю.
Мисс Лори замолчала и опустила взгляд. Румянец залил ее бледные щеки. Из груди вырвалось рыдание – следствие порыва, рожденного западной горячностью. Она подняла лицо, однако теперь в ее глазах горело божественное, истинно ирландское вдохновение.
– Хартфорд, – сказала она, – если бы я встретила вас до того, как покинула Эллибэнк, забыла Сент‑Киприан и опозорила моего отца, то полюбила бы от всего сердца! Я бы вышла за вас замуж и с радостью посвятила себя тому, чтобы согреть и озарить ваш дом. Однако же теперь этому не быть. Я впервые увидела моего господина, когда он едва вступил в пору возмужания. Думаете, Хартфорд, я расскажу вам о чувствах, которые тогда испытывала? Язык бессилен их описать. Они были такими яркими, что затмили все остальное. Я утратила способность дорожить мнением окружающих, различать добро и зло. Я ни разу в жизни не перечила Заморне, не медлила в исполнении его желаний. Он заслонил все: все привязанности, все интересы, страхи, надежды и принципы. Без него мой разум был бы пустым – холодным, мертвым, нечувствительным ни к чему, кроме отчаяния. Как бы я тосковала, если бы меня оторвали от него и отдали вам! Не просите этого; я скорее умру. Ни одна женщина, любившая моего господина, не согласится его покинуть. Во всем мире ничто не сравнится с Заморной. Хартфорд, будь я вашей женой, я пошла бы за ним как раба, по первому его взгляду. Я опозорила бы вас, как прежде опозорила родных. Подумайте об этом, милорд, и больше не говорите, что любите меня.
– Вы меня не испугали, – произнес лорд Хартфорд, – я готов на этот риск, да и на любой другой, лишь бы увидеть вас во главе стола в старом обеденном зале Хартфорд‑Холла в качестве моей жены и хозяйки. Меня зовут гордецом, но я бы показал всем, каких вершин может достичь гордость, если бы мог, возвращаясь вечером домой, застать там ждущую меня Мину Лори, если бы мог сидеть и смотреть на вас, зная, что ваша дивная красота целиком принадлежит мне, что я в любую минуту волен затребовать эту щеку, эти губы, эту прелестную ручку, и вы не посмеете мне отказать. Тогда я был бы счастлив.
– Хартфорд, скорее уж, вернувшись, вы застали бы свой дом пустым и очаг – брошенным. Я знаю меру своей любви. Я бы кинулась к Заморне и на коленях молила, чтобы он позволил мне вновь сделаться его рабой.
– Мадам, – ответил Хартфорд, хмурясь, – вы бы не посмели, будь вы моей женой. Я бы вас стерег.
– Тогда я умерла бы под вашей стражей. Однако до этого не дойдет.
Хартфорд подошел, сел рядом с Миной и наклонился к ней. Она не отстранилась.
– О! – сказал он. – Я счастлив. Было время, когда я не отваживался подойти к вам близко. Однажды летним вечером, два года назад, я гулял в сумерках меж деревьев и, повернувшись, увидел вас: вы сидели, прислонясь к стволу, совсем одна, и глядели на звезду, мерцающую над Сиднемскими холмами. Вы были в белом. Вы сложили руки на коленях, волосы сияющими завитками лежали на вашей шее. Я стоял и смотрел. Мне думалось: если бы она сидела сейчас в моем лесу, если бы я мог подойти, прижаться губами к ее лбу и ждать улыбки в ответ на ласку, если бы я мог заключить ее в объятия и отвлечь от единственной звезды и дальней страны, над которою та сияет (ибо звезда горела на западе, и я знал, что вы думаете о Сенегамбии), если б мог обратить ее мысли ко мне, то земля стала бы для меня раем. Тут я услышал звук растворяемого окна, и голос Заморны позвал: «Мина!» В следующий миг я имел удовольствие наблюдать, как вы стоите на лужайке, под самым подоконником, на котором сидит, перегнувшись наружу, Заморна, и его рука скользит по вашим волосам, а губы…
– Лорд Хартфорд! – воскликнула мисс Лори, заливаясь краской. – Довольно. Я еще не рассердилась. Я думала, глупо злиться на вас за то, что вы признались в любви. Однако ж ваши теперешние слова нестерпимы – это все равно что растравлять открытую рану. Я не обязана сносить ваши оскорбительные колкости. Все знают, кто я. Но есть ли в Африке девушка, которая, подвергнись она такому же искушению, повела бы себя мудрее?
– Другими словами, – отвечал Хартфорд, и в его глазах блеснула бесшабашность отчаяния, – есть ли в Африке девушка, которая сказала бы «нет» юному Доуро, когда на романтических холмах Эллибэнка, теплой лунной ночью в разгар лета, он молил ее о любви и двое остались одни в зеленой долине, где кроны деревьев были их пологом, далекие звезды – часовыми, а ночь – их широким балдахином?
Хартфорд видел, как бешено колотится сердце Мины Лори под атласным лифом, и даже – когда прекратил свои язвительные насмешки, дабы посмотреть, какое произвел впечатление, – услышал его стук. Они по‑прежнему сидели совсем близко, и Мина не отодвинулась. Она молчала. В тусклом свете лампады ее губы были белы, щеки – бескровны.