– Я продрог до костей, Мина, – сказал гость. – Последние четыре мили скакал верхом, а мороз – как в Канаде.
Согревая его ледяные руки в теплых ладонях, она ответила не словами, а взором, который переполняли счастье и преклонение перед ее идолом.
– Что я могу сделать для вас, милорд? – были ее первые слова, когда его светлость подошел к камину и протянул руки к огню.
Он рассмеялся:
– Обними меня, Мина, и поцелуй в щеку, такую же теплую и цветущую, как твоя собственная.
Будь Мина Лори Миной Уэллсли, ее не пришлось бы уговаривать. Сердце щемило от желания исполнить эти слова буквально, однако она лишь почтительно придвинула к огню кресло. Заморна уселся и принялся разглаживать и расправлять кудри, спутавшиеся на висках. Мина приметила, что как только первая улыбка встречи сошла с лица ее господина, его омрачила тень, которая не рассеивалась во все время дальнейшего разговора.
– Что за гости в доме? – спросил Заморна. – Перед конюшней грум чистит четверку вороных. Это ведь не хоксклифские?
– Совершенно верно, милорд. Примерно час назад перед домом опрокинулся экипаж. Дама, которая в нем была, лишилась чувств, так что я велела принести ее сюда, а слуг разместить на ночлег.
– А ты знаешь, кто она? – спросил его светлость. – Лошади превосходные – первый класс.
– Она сказала, что ее зовут миссис Ирвинг и что ее муж – пастырь пресвитерианской церкви на Севере, но…
– Ты ей не поверила? – перебил герцог.
– Да, – ответила мисс Лори. – Я бы подумала, что это знатная дама. В ее манерах и облике есть что‑то аристократическое, и она много знает об Ангрии.
– Какая она из себя? – спросил Заморна. – Молодая или старая, хорошенькая или уродина?
– Молодая, стройная, ростом пониже меня. Изящная, но не сказать, что мила. Очень бледная и держится холодно. Подбородок и рот маленькие, точеная шея.
– Хм! По описанию похоже на леди Стюартвилл, – заметил его величество. – Не удивлюсь, если это и впрямь она. Впрочем, выясню. Ты, возможно, не сообщила ей, кому принадлежит дом?
– Я сказала, – с улыбкой ответила мисс Лори, – что это дом крупного ангрийского помещика, потомка западных Пакснхемов, а я его экономка.
– Отлично! Наверняка она тебе не поверила. Ты похожа на кралю ангрийского помещика. Дай‑ка мне руку, голубушка. Мы ведь с тобой сверстники?
– Да, милорд. Я родилась в тот же день и час, что ваша светлость.
– Мне так говорили, но здесь какая‑то ошибка. Мне двадцать пять, а тебе с виду не дашь и двадцати. Моя прекрасная ирландка! Какие глаза! Смотри на меня прямо, Мина, и не красней.
Мина посмотрела на него, однако вторую часть приказания исполнить не смогла – она покраснела до корней волос.
– Фи! – воскликнул герцог, отталкивая ее от себя. – Прикидываемся скромницей? После десяти лет знакомства не можем без страха смотреть мне в глаза? Ты потеряла то кольцо, которое я тебе подарил, Мина?
– Какое, милорд? Вы дарили мне много колец.
– То, про которое я сказал, что выгравированный на нем девиз выражает самую твою суть.
– «Верность»? – спросила Мина и протянула руку с изумрудным перстнем на указательном пальце.
– Точно! – был ответ. – По‑прежнему ли это твой девиз?
Ревнивый взгляд герцога как будто силился проникнуть в ее мысли. Мина поняла, что недавние события не остались между нею и лордом Хартфордом, а еще – что его светлость взбешен и не намерен держать себя в руках. Она долго смотрела на него печально, испуганно, затем отвернулась и проговорила:
– Если ваша светлость на меня сердится, то мне незачем жить.
Появление слуг с обедом помешало ему дать ответ. Заняв место во главе стола, герцог обратился к стоящему рядом лакею:
– Передай миссис Ирвинг, что мистер Пакенхем был бы глубоко признателен за честь разделить с нею трапезу.
Лакей вышел и вернулся через пять минут.
– Миссис Ирвинг очень устала и не может принять любезное предложение мистера Пакенхема, но охотно присоединится к нему за чаем.
– Отлично, – сказал герцог, затем обернулся. – Где мисс Лори?
Мина собиралась выскользнуть из комнаты, но при звуке его голоса машинально остановилась.
– Я что, буду обедать в одиночестве? – вопросил Заморна.
– Ваша светлость желает, чтобы я присутствовала?
Вместо ответа он встал, отвел ее к столу и усадил на стул, затем сел сам. Лишь по окончании трапезы, когда скатерть убрали и слуги вышли, герцог, поднеся к губам единственный за вечер бокал шампанского, возобновил так неприятно начавшийся разговор.
– Иди сюда, голубушка, – сказал он, придвигая соседний стул ближе к себе.
Ни страх, ни какое иное чувство не понудило бы мисс Лори ослушаться его веления.
– Итак, – продолжал его светлость, наклоняясь к Мине и кладя руку ей на плечо. – Ты счастлива? Может быть, у тебя есть какое‑нибудь заветное желание?
– Нет, милорд.
Она не лгала. Все, что могло сделать ее счастливой, было сейчас с нею. Просторная гостиная дышала покоем. Лампы горели, будто прислушиваясь. Огонь в камине не трещал и не вспыхивал, но озарял комнату ровным, не мерцающим светом. Рука Заморны лежала на плече Мины; она видела, слышала и ощущала только его. Все ее существо было наполнено блаженством.
– Моя Верность! – продолжал мелодичный голос. – Если хочешь о чем‑нибудь меня попросить, проси сейчас. Я сама доброта, щедрость и уступчивость. Какое желание твое, царица Есфирь? оно будет удовлетворено; и какая просьба твоя? хотя бы до полуцарства, она будет исполнена.[7]
– Мне ничего не нужно, – прошептала мисс Лори. – Ничего, милорд. Какие у меня могут быть желания?
– Ничего?! – повторил герцог. – Никакой награды за десять лет самоотверженной любви? За те полгода, когда ты делила со мною тяготы изгнания? За ласковую ручку, которая разглаживала мне подушку на одре болезни, за нежные губки, что прикасались к воспаленному лбу, снимая жар своей росистой прохладой? За черные ирландские глаза, ночь за ночью неусыпно смотревшие на меня, покуда я метался в лихорадке? Надо ли говорить об участии и мужестве, которые ободряли меня в испытаниях, о коих известно лишь нам двоим? О том, как ты умирала от голода, Мина, и все же отдавала мне свой хлеб? А ведь и полутора лет не прошло! За все это и за многое другое – неужто никакой награды?
– Я получила награду, – сказала мисс Лори. – Сейчас она со мной.
– А что, если я придумал награду, достойную тебя? – продолжал герцог. – Ну‑ка подними личико и слушай.
Она подняла глаза и тут же вновь опустила, не в силах выдержать его взор, горящий инфернальным огнем.
«Что он скажет?» – подумала мисс Лори и задрожала.
– Так вот, милая, – продолжал мучитель, привлекая ее ближе к себе. – Я дам тебе в награду мужа. Этот муж будет дворянин, и этот дворянин – лорд Хартфорд. А теперь, мадам, извольте встать, чтобы я на вас поглядел.
Он разжал руки, и мисс Лори вскочила, словно распрямившийся лук.
– Вашу светлость упредили! – воскликнула она. – Это предложение мне уже делали. Я слышала его от самого лорда Хартфорда три дня назад.
– И что вы ответили, мадам? Не юлите, уловки вам не помогут.
– Что я ответила? Заморна, не знаю. Какое это имеет значение? Вы наградили меня, милорд герцог, но я не снесу вашей награды. Мне дурно…
Она коротко всхлипнула, побледнела и рухнула на пол, головой к ногам герцога. Еще никогда в жизни Мина Лори не падала в обморок. Однако страшное напряжение, сковавшее все ее существо при словах повелителя, оказалось сильнее, чем крепкое здоровье. Она поверила, что он говорит искренне, что он ею прискучил, и не смогла этого вынести.
Полагаю, в первый миг Заморна испугался за Мину; во второй, почти не сомневаюсь, испытал глубокое облегчение. Меня упрекают в недостаточной к нему строгости, иначе дальше шло бы полстраницы справедливых обличений – столь же прочувствованных, сколь и заслуженных. Я же просто опишу его поведение, воздерживаясь от оценок и замечаний. Он взял со стола свечу и склонился над мисс Лори. Нет, она не разыграла обморок. Ее лицо было бело как мрамор и неподвижно как камень. Значит, она и впрямь любила его всем сердцем, и эта страсть не оставляла места даже для тени мысли о другом.
Не думай, читатель, будто Заморна и впрямь намеревался великодушно уступить Мину Лори Хартфорду. О нет, это было бы не в его характере: он всего лишь проверял чувство, в котором его давным‑давно должны были убедить тысячи каждодневных доказательств. Покуда он смотрел, мисс Лори начала приходить в себя. Ее веки дрогнули. Большие темные глаза открылись и, встретив его взгляд, до краев наполнились скорбью. В них не было ни искры гнева, ни тени укоризны. И очи, и губы говорили одно: «Я не могу тебя покинуть».
Она с трудом поднялась. Герцог протянул руку, чтобы ей помочь, и поднес к ее губам почти не тронутый бокал с вином.
– Мина, – спросил он, – ты довольно оправилась, чтобы меня слышать?
– Да, милорд.
– Тогда слушай. Я охотнее отдал бы Хартфорду половину… нет, все мои владения, нежели мою Мину. Я просто тебя испытывал.
Мисс Лори подняла глаза и вздохнула, словно очнувшись от страшного сна, однако говорить по‑прежнему не могла.
– Неужто, – продолжал герцог, – неужто я отдам свою первую любовь в чужие руки? Да я бы ее раньше убил! Я лучше уложу тебя в гроб, такую же мраморную и безжизненную, как сейчас, когда ты лежала у моих ног, чем – под угрозой, за мольбы или за деньги – уступлю другому один твой взгляд или одну улыбку твоих губ. Теперь я вижу, Мина, что ты меня любишь, ибо ты не могла бы разыграть это волнение. А потому я расскажу, как доказал вчера свою любовь. Хартфорд упомянул при мне твое имя, и я в отместку за богохульство послал ему пулю, так что сейчас он лежит в постели полуживой.
Мисс Лори содрогнулась. Однако так темны загадки человеческой души, так тесно спаяны в ней порок и добродетель, что, боюсь, это кровавое доказательство любви вызвало у Мины не столько ужас, сколько восторг. Она не сказала ни слова, ибо теперь Заморна вновь заключил ее в объятия. Его ласки, его вкрадчивые речи прогнали всякую другую мысль, все былые укоры стыда, все сомнения, усталость и сердечную боль мучительных ожиданий. Он назвал ее своей первой любовью, и теперь ей хотелось верить, что она не только первая, но и единственная. Не по‑женски сильная духом, деятельная, самостоятельная и развитая во всех других отношениях, в этом смысле Мина Лори была слаба, как дитя. Она утратила себя. Всю ее жизнь поглотила жизнь другого человека.
Постучали. Заморна встал и отрыл дверь. За нею стоял его слуга.
– Можно поговорить с вашей светлостью в приемной? – спросил месье Розьер несколько торопливо.
Герцог вышел вслед за ним.
– В чем дело, сударь? Что‑нибудь срочное?
– Хм! – начал Эжен. Его смуглая заостренная физиономия выражала несвойственное ей смущение. – Хм! Удивительные дела, милорд герцог. Прямо‑таки фокус‑покус, с дозволения вашей светлости.
– Как это понимать, сударь?
– Sacré![8]Я и сам толком не знаю. Малость опешил, когда увидел.
– Что увидел? Выражайся яснее, Розьер.
– Что вашей светлости делать, ума не приложу, – отвечал слуга, – хоть и помню: ваше величество выкручивались из таких переделок, когда я думал, будто все, конец. Но эта уже, на мой взгляд, из ряда вон… Я и вообразить не мог…
– Давай к делу, Розьер, или я… – Заморна поднял кулак.
– Mort de ma vie![9]– воскликнул Эжен. – Я расскажу вашей светлости все, что знаю. Минут десять назад я шел по коридору, когда на лестнице раздались шаги – очень легкие, как будто ступает совсем маленькая ножка. Я обернулся – по лестнице спускалась дама. Милорд, это была дама!
– Так ты ее узнал?
– Узнал, если глаза меня не обманывают. Я стоял в тени, за колонной, и она прошла совсем близко, не заметив меня. Я видел ее очень отчетливо. Так вот, разрази меня гром, если это не…
– Кто, сударь?
– Герцогиня!
Наступила тишина, затем герцог очень четко и протяжно присвистнул, сунул руки в карманы и раза два медленно прошелся по комнате.
– Ты не ошибся, Эжен? – сказал он. – Знаю, ты не осмелишься мне лгать в таком деле, поскольку испытываешь похвальную и естественную приязнь к собственной шкуре. Да, все сходится, прах меня побери. Миссис Ирвинг, жена северного пастыря – сатирический намек на мою царственную особу! Бледная красивая шея, маленький рот и подбородок! Отлично! Желал бы я, чтобы эти рот и подбородок были в сотне миль отсюда! Что ее сюда понесло? Тревога за своего бесценного мужа… не может больше терпеть разлуки… должна выяснить, что с ним. Впрочем, удачно, что этот щенок Розьер ее узнал. Если бы она неожиданно вошла в комнату минут пять назад… Боже! Мне бы оставалось только связать ее по рукам и по ногам. Она бы этого не вынесла. Дьявол, что делать? Главное – не вспылить. С нею сейчас надо помягче. Говорить ласково, клясться и божиться на чем свет стоит, что никак не связан с экономкою мистера Пакенхема.
Закончив монолог, герцог вновь повернулся к слуге.
– Куда пошла ее светлость?
– В гостиную, милорд. Она и сейчас там.
– Ладно, Розьер, ни слова об этом, если тебе дорога жизнь. Понял, сударь?
Розьер прижал руку к сердцу, и Заморна вышел из комнаты, чтобы начать операцию.
Неслышно отворив дверь гостиной, он увидел у камина даму. Она стояла спиной к нему, но сомнений не оставалось. Фигура, наряд, кудрявая белокурая головка могли принадлежать только одной женщине – его единственной, надменной, ревнивой маленькой герцогине. Заморна прикрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и сделал шаг вперед. Внимание Мэри было поглощено какой‑то книгой. Стоя незримым за ее спиной, герцог видел, что она читает вложенный листок, на котором его собственной рукой было выведено:
Сент‑Киприан! Твоя волна
По‑прежнему поет,
Здесь юность выпита до дна,
Ночь приближается, темна,
Горит в закате пелена
Уединенных вод.
Прощай же! Ты меня манил
Твой берег посетить,
Опять изведать пламень жил,
Первоначальной страсти пыл,
Что холод лет не остудил,
Боль не дала забыть;
Доколь ты путь не изменил,
Тому, увы, не быть.
Под стихами стояло: «Морнингтон, 1829». Мэри почувствовала у себя на плече чью‑то руку и подняла глаза. Сила притяжения возымела свое всегдашнее действие: герцогиня припала к тому, кого увидела.
– Адриан! Адриан! – только и могли вымолвить ее губы.
– Мэри, Мэри! – ответил герцог, противясь ее объятиям. – Хорошенькое дело! Как вы здесь очутились? Сбежали из дома в мое отсутствие?
– Адриан, почему вы меня покинули? Вы обещали вернуться через неделю, а прошло уже восемь дней. Я не могла более терпеть. С самого вашего отъезда я потеряла сон и покой. Вернитесь!
– Так значит, вы отправились на поиски мужа, – рассмеялся Заморна, – и вынуждены были из‑за поломки экипажа остановиться в охотничьей избушке Пакенхема?
– Почему вы здесь, Адриан? – спросила герцогиня, которой тревога не позволяла подхватить его смех. – Кто такой Пакенхем? И кто эта особа, называющая себя его экономкой? И почему вы разрешили кому‑то поселиться так близко к Хоксклифу, ни словом мне не обмолвившись?
– Я забыл сказать, – ответил его светлость. – Когда эти карие глаза на меня смотрят, у меня все остальное вылетает из головы. Что до Пакенхема, правду говоря, он ваш побочный кузен – незаконный сын старого адмирала, моего дяди, а экономка – его сестра. Voila tout.[10]А теперь поцелуйте меня.
Герцогиня исполнила сказанное, однако с тяжелым вздохом. Тень ревнивой тревоги, лежащая на ее челе, отнюдь не рассеялась.
– Адриан, мое сердце по‑прежнему не на месте. Почему вы так надолго задержались в Ангрии? О, вы совсем обо мне не думаете. Даже и не вспомнили, что я вас жду. Адриан…
Она умолкла и заплакала.
– Мэри, возьмите себя в руки, – сказал его светлость. – Я не могу постоянно быть у ваших ног. Когда мы только поженились, вы не были так малодушны. В ту пору вы меня часто отпускали без всяких ревнивых сцен.
– Я хуже вас знала, – ответила Мэри. – А если мой разум малодушен, то лишь потому, что все его мужество растрачено в слезах и страхах о вас. Я совсем не так мила и хороша, как прежде, но вы должны простить мое увядание, поскольку сами стали его причиной.
– Упадок духа! – воскликнул Заморна. – Стремление во всем видеть дурное! Помилуй Бог! Грешница впала в свои тенета. Хотел бы я добавить: в стороне я буду от них. Мэри, никогда больше не говорите, что подурнели, пока я сам такого не скажу. Поверьте мне: в этом и во всем остальном вы мой идеал. Вы так же не можете поблекнуть, как не может увянуть мрамор, – по крайней мере в моих глазах. Что до вашей нежности, хотя я порой и упрекаю вас за ее избыток, потому что она иссушает вас, превращая в тень, это крепчайшая цепь, связывающая меня с вами. Приободритесь же! Сегодня вечером вы отправитесь в Хоксклиф – до него всего несколько миль. Я с вами поехать не могу, потому что должен решить с Пакенхемом кое‑какие неотложные дела, но завтра утром буду в замке до зари. Карету к тому времени починят; я усажу вас в нее, сяду рядом, и мы помчимся в Витрополь, и следующие три месяца я буду утомлять вас своим обществом дни напролет. Чем еще я могу вас успокоить? Если вы предпочитаете ревновать меня к Анри Фернандо, барону Этрею, или к Джону, герцогу Фиденскому, или к обворожительному графу Ричтону – ибо, клянусь Богом, в нынешнем путешествии он был моим единственным спутником! – тут я ничего поделать не могу. Мне остается в полном одиночестве заливать тоску содовой водой. Или обратиться в камень, чтобы из меня изваяли Аполлона для вашей туалетной комнаты. Боже, в моей добродетели усомнились!
Так, ложью и смехом, хитрец добился желаемого. Герцогиня тем же вечером уехала в Хоксклиф, а он, в кои‑то веки верный данному слову, на следующий день отбыл с нею в Витрополь.
Лорд Хартфорд по‑прежнему лежит между жизнью и смертью. Страсть его не ослабела от боли, причиненной отказом, и не остыла в разлуке. В стальных нервах этого человека запечатлелся образ, который ничто не в силах стереть. Уорнер проклинает былого соратника, Ричтон о нем скорбит.
Прощай надолго, читатель. Автор всячески старался тебе угодить, и хотя понимает, что убожеством слога, длиннотами и повторами скорее утомил тебя, нежели развлек, будь снисходителен, ибо он сделал все, что в его силах.
Ш. Бронте
Хауорт, 7 января 1838 года
Гостиница «Стэнклиф»
– Аминь!
Сей краткий возглас завершил вечернюю службу в Эбенезеровской методистской часовне. Мистер Бромли встал с колен. На лбу блестел пот от трудов праведных. Испустив тяжкий вздох и промокнув влагу платком, рьяный священнослужитель рухнул на скамью и, положив на кафедру мускулистые руки – в одной был зажат пожелтевший от пота платок, – принялся наблюдать, как пустеют галереи.
– Ах какая духота! – произнес нежный голосок. Дамская шляпка качнулась вперед, махнув лентами у моего лица.
– Не продохнуть, – согласился я. – Да еще наш благочестивый брат нагнал жару. В своем молитвенном рвении он не знает удержу.
– Чарлз, что за манера выражаться! Смотрите, толпа редеет. Пора пробираться к выходу, мне не терпится глотнуть свежего воздуха. Подайте шаль.
Дама встала, и пока я бережно укутывал ее плечи в шаль и боа – защиту от вечерней прохлады, она очаровательно улыбнулась и промолвила:
– Сегодня вы провожаете меня и ужинаете на моей вилле редиской с черным хлебом, без затей.
В знак согласия я стиснул белые пальчики, стянутые лайковой перчаткой, а дама взяла меня под руку, и мы вместе покинули церковь.
Тихая звездная ночь приняла нас в свои объятия, особенно усладительные после спертого воздуха часовни. Не мешкая мы протиснулись сквозь толпу и свернули на оживленную торговую улицу. Спустя полчаса она привела нас в сумрак долины, который в сей поздний час никто не тревожил.
– Чарлз, – проворковала моя очаровательная спутница, – ах, Чарлз, что за прелесть эти ранние летние сумерки! Не хватает лишь луны, чтобы осветить белоснежный фасад моей виллы, скрытый зарослями лавра. Но откуда льется тот дальний свет? Уж не из окна ли гостиной?
– Возможно, – сухо ответствовал я. Право, вкрадчивая манера ее милости порой граничит с неуместной ажитацией.
– Чарлз, – не унималась она, вне всяких сомнений уязвленная моей хладностью, – сколько дорогих сердцу воспоминаний пробуждает в нас тихая летняя ночь, когда видна «вся глубь небес и звезды все»![11]Угадайте, чей образ воскрешает она в моем сердце?
– Вероятно, достославного Ричарда, маркиза Уэллсли, когда тот, увенчав обильный ужин из риса карри, индейки с острой подливкой и гуавы изрядной порцией кларета, раскинулся в подагрическом кресле?
Луиза заливисто расхохоталась.
– Вы почти угадали! Набросок, созданный вами, живет в моем сердце. Позволите мне дорисовать картину или предпочтете сделать это сами?
– Передаю кисть мастеру, несравненно более искусному, – не стал я упрямиться.
– Тогда оставим удобное кресло, скамеечку для ног и господина, лелеющего свою подагру, и вообразим арфу, ту самую, что ныне украшает мой будуар. Рядом сидит дама. Нет нужды ее описывать, это ваша покорная слуга. Но пальцы дамы не перебирают струн, ибо она внимает тому, кто, облокотившись на арфу, смущает ее слух речами сладостными, словно ветер, шевелящий ветви акаций.
– Хм, осмелюсь предположить, ваш таинственный незнакомец лыс и немолод?
Луиза утвердительно кивнула.
– Кстати, ходят упорные слухи, что он пристрастился к…
– О нет! – перебила маркиза. – Никогда не поверю, чтобы он, кому всегда хватало разбавленной голландской водки, перешел на крепкие напитки!
– Умерьте ваши страхи, мадам. Я намекал на его наряды. Отныне он не носит длинных панталон, а щеголяет в кюлотах и шелковых чулках.[12]
С замиранием сердца я ждал, какое впечатление произведет на Луизу это поистине ошеломляющее известие, которое я сообщил ей доверительным шепотом. Эффект не замедлил воспоследовать. Луиза в первый миг утратила дар речи, затем, слабо хихикнув, выговорила:
– О Боже! Вот чудеса! Впрочем, по здравом размышлении приходится признать сей выбор разумным, ибо форма его ног поистине безупречна! К тому же в такие лета неуместно щеголять в модном платье. С другой стороны, обтягивать ляжки при его худобе…
– У вас есть вести о его сиятельстве?
– Увы. Около полугода назад я получила от него короткое послание, но по ошибке отдала Макаре и теперь не представляю, что с ним сталось.
– Известие, что вы до сих пор состоите в переписке с сиятельным графом, воспламенило ревность виконта?
– О да. Макара заявил, что подобное учтивое послание заслуживает столь же любезного ответа.
– И вы ответили?
– Разумеется. Я сочинила изящную цидулку на розовой бумаге и скрепила ее зеленой печатью с изображением двух сердец, поглощенных единым пламенем. Однако вследствие досадного недоразумения письмо спустя несколько дней вернулось нераспечатанным, в новом конверте, и адрес был написан не рукою его сиятельства. Макара утверждает, что это почерк графини.
– Вы бывали в нынешнем пристанище графа, Селден‑Хаусе?
– Бывала. Во время свадебного путешествия, по пути в Россландию, мы навестили полковника Селдена, тогдашнего владельца дома и старинного приятеля моего великовозрастного супруга. Кстати, мне вспомнилось забавное недоразумение. В гостиницах и частных домах, где мы останавливались, все принимали меня за дочь лорда Уэллсли, а полковник называл не иначе как леди Джулией. Редкий красавец, лет на двадцать младше моего благоверного. Помню, я спросила Дэнса, который сопровождал нас, почему он не выбрал мне в мужья душку полковника, – видели бы вы, как того перекосило.
– А вот и ваша вилла, – прервал я воспоминания ее милости. – Спокойной ночи. Я занят сегодня, посему буду лишен удовольствия отужинать с вами.
– Ах нет, Чарлз! – воскликнула она, не отпуская моей руки. – Не упрямьтесь, я так давно не разделяла с вами трапезу!
Я продолжал настаивать на своем, но по прошествии некоторого времени вынужден был уступить вкрадчивым мольбам и вслед за маркизой вошел в дом.
В гостиной горели свечи, на столе стоял поднос с едой. У камина в одиночестве коротал вечер лорд Макара Лофти. Безвольно повисшая рука сжимала два распечатанных письма, глаза неотрывно смотрели на огонь, словно виконт пребывал в глубокой задумчивости.
Луиза разбудила его, и, не скрою, я был ошарашен безжизненным взглядом, который тот обратил к любовнице. Пустота и оцепенение – вот что в нем читалось.
– Мы не припозднились? – спросила Луиза. – Я уж решила, Бромли никогда не закончит.
– Пожалуй, – ответствовал виконт. – Пожалуй. Что? Припозднились? А разве мы не сидим тут вдвоем уже два часа кряду, Луиза? Начинало темнеть, когда я вернулся с прогулки. Припозднились, еще как!
Я бы не удивился, будь сей невразумительный ответ дан человеком, очнувшимся от тяжкого забытья, но, когда мы вошли, благородный виконт бодрствовал. Произнеся эту речь, Макара немедленно впал в прежнее оцепенение.
– Вы будете с нами ужинать? – спросила маркиза.
Ответа не последовало. Она повторила вопрос.
– Черт… нет, – буркнул виконт, раздраженный ее настойчивостью. Мучительная сосредоточенность, казалось, поглотила все его чувства без остатка. Маркиза нахмурилась и, отвернувшись от Макары, прошептала мне:
– У великих свои причуды.
Нимало не встревоженная престранным поведением виконта, Луиза освободилась от шляпки, шали и боа. Бросив их на диван, она провела ладонью по волосам, поправляя выбившуюся прядь, и отвернулась к зеркалу. В нем отразилось личико отнюдь не юное и цветущее, отнюдь не классически правильное, однако этот острый носик, этот взгляд с поволокой, этот коварный изгиб губ и вкрадчивая улыбка все еще пленяли величайший ум нашей эпохи.
– Прошу к столу, Чарлз, – промолвила Луиза. – Берите сандвич, а мне передайте куриное крылышко. Ничто не мешает нам насладиться обществом друг друга, пока Макара не изволит очнуться и не станет вести себя как подобает здравомыслящему христианину.
Читатель, я не стал расспрашивать маркизу о причине столь глубокой задумчивости виконта, ибо сам обо всем догадался. Нимало не смущаясь, я принялся живо обсуждать с хозяйкой сандвичи и курятину, а она тем временем щедро одаривала меня и тем и другим. Ее лукавые глаза над краем бокала лучились – поглощенная сиюминутным удовольствием, маркиза и думать забыла о своем бессловесном и зачарованном cher ami, [13]неподвижно застывшем у камина.
Исступленная улыбка, время от времени, словно солнечный свет, озарявшая лицо Макары, начала угасать. Почти сладострастная гримаса всепоглощающего удовольствия уступила место апатии. Кажется, наши голоса вернули виконта к жизни. Макара заерзал в кресле, затем встал и нетвердой походкой прошелся по комнате. Мутный, застывший взгляд остановился на мне.
– Вы? – неуверенно выговорил виконт. Голос почти не повиновался ему. – Я вас не заметил. Как, и Луиза здесь? Должно быть, мною овладел какой‑то порок… вернее, морок. Как вам проповедь? Вы пришли из церкви? Я что‑то такое слышал, но, возможно, мне почудилось. Должно быть, вас удивляет мое состояние, но я готов объясниться. Только с мыслями соберусь.
Неверной рукой виконт плеснул воды в бокал, остатками смочил лоб и виски.
– Голова гудит, – пожаловался он. – Впредь буду осмотрительнее.
Рука Макары так тряслась, что ему стоило больших усилий поставить стакан на стол. Мрачно усмехнувшись, виконт заметил:
– Только посмотрите на меня, Тауншенд! Как думаете, чем вызвано это состояние?
– Опьянением, – бросил я сухо. – Вы пьяны как сапожник. Право, Макара, накачались бы бренди, и то лучше.
– Откровенно говоря, – промолвил виконт, постукивая по столу дрожащей рукой, – вы правы, Тауншенд. Я вынужден признать, что моему рассудку – а я привык ему доверять – пришлось пережить сильнейшее потрясение.
Поверь, читатель, иметь дело с людьми вроде Макары – сущее наказание. Такие, как он, готовы с пеной у рта защищать малейшую свою слабость. Вместо того чтобы отрицать очевидное, он с жаром признает собственную неправоту, после чего пустится в пространные рассуждения о ее метафизической природе, выискивая все тайные движения души, ставшие причиной его падения. В соответствии с избранной им тактикой виконт начал с самобичевания:
– Стоял дивный вечер, и я решил прогуляться по долине – развеять уныние, томившее меня весь день. Тауншенд, вам неведомо, что значит любоваться безоблачными небесами, восхитительными лугами и младой зеленью леса – и не чувствовать ничего, кроме пустоты. Однако сей образ мыслей не нов для меня, посему, выйдя из калитки и свернув в аллею, где меж лавров пламенело небо, я не обольщался: и дивный день, клонившийся к закату, и обещание завтрашнего блаженства – вся эта летняя благодать оставляла меня равнодушным.
Я вошел в дом, желая найти Луизу. Мне сказали, что она вернется поздно. Тогда я уселся в кресло и приготовился ждать. Смеркалось. В том душевном состоянии, в коем я пребывал, мне казалось, что сумрак, наползающий на деревья и кусты, придает им причудливые очертания, рождающиеся в беспокойном мозгу безумца. Память услужливо нашептывала, что в иные времена созерцание сумерек и луны и эта тихая мирная комната рождали во мне лишь довольство прожитым днем и спокойную уверенность в дне завтрашнем. Куда все ушло? Не стану лукавить, мистер Тауншенд, будто способен связно описать свое состояние. Меня снедала черная тоска, мучили тревожные предчувствия, коих я не мог побороть. Я ощущал, что стою на краю пропасти, и в тщетных попытках обуздать страх едва не лишился рассудка.