– Мария, уведи сестер к их няне, а сама ступай к сеньоре Грей, – сказал генерал.
Мария встала, крикнула: „Джульетта! Франческа! Габриэлла!“ – сделала низкий реверанс и, задержав на мне долгий, серьезный взгляд, увела своих необузданных подопечных.
– Вижу полковник, вы не теряли времени, – произнес генерал, бросая одобрительный взгляд на мое чистое лицо и тщательно выглаженный наряд.
– Ваше послание застало меня сегодня утром в Гернингтон‑Холле, – сказал я, – и вечером я уже здесь.
– Хм. Отлично. Желаете знать, что за возможности у меня для вас припасены?
– Да, сэр.
– Что ж, со временем узнаете. Планы замышляемой мною экспедиции на восток еще не до конца созрели. Вам придется умерить нетерпение на месяц‑другой. А пока есть одно дельце за границей, небольшое дипломатическое поручение, в котором наш повелитель желал бы вас использовать. Знаю, что вы не расположены к такого рода обязанностям и предпочли бы более достойную службу на поле боя, однако же убежден, что вы не погнушаетесь ни одной задачей, за которую джентльмен может взяться без ущерба для своей совести. Если бы я думал иначе, я бы презирал вас, сэр! К черту болванов, которые лепечут о своих склонностях, пока королевская работа лежит несделанной!
Я ничего не ответил на эту тираду, только поднес к лицу флакончик с нюхательной солью и стал ждать продолжения. Затем генерал попросил меня придвинуться ближе к столу и передать бутылку, после чего перешел к сути дела. Моя новая роль дипломата не позволяет мне разглашать дальнейший разговор. Впрочем, могу сообщить вам, что через неделю буду в Париже – без всякой официальной помпы, просто как частное лицо. Мне оказали доверие, и Уильям Перси не такой дурак, чтобы подвести начальство, поскольку этим он подвел бы самого себя».
Завершит мой труд третье письмо от баронета.
«Все‑таки зрелость – лучший период жизни. Мое детство и ранняя юность были отравлены горькими чувствами, которые мне никогда не забыть. Теперь я свободен от оков, ясно вижу мою крутую тропу и ощущаю силу, чтобы по ней взобраться. Для меня это не труд, а забава: лезть вверх и вверх, цепляясь за каждый выступающий камень, за каждый крепкий корень и стебель вереска, и видеть далеко над собой желанную заоблачную вершину. Когда я на нее вскарабкаюсь, то забуду и головокружение, и усталость мышц. Что они в сравнении с безграничными далями, которые мне предстанут? Раз или два я оборачивался на подъеме и видел внизу зеленые долины, царственную мглу рощ, сияющий синью морской простор, однако не решался задерживать на них взгляд. О когда же я узрю все!
Шесть лет назад я не знал этой славной мечты. Я рвался к беспечной свободе от унизительного гнета тирании. Я думал завербоваться в солдаты и едва ли помышлял об офицерском чине. Когда мы с Эдвардом бедствовали, скованные вместе нуждой, и ненавидели друг друга за то, что не можем разорвать постылый союз, я терпел муки, каких не ведает ад. Эдвард был сильнее и подавлял меня своим превосходством грубо, ибо натура его груба. Сцены того времени живы в моей памяти по сей день; когда я их вспоминаю, все мои нервы пронзает боль, какую не описать в словах. Я всегда притворялся, будто нечувствителен к его варварской, расчетливой жестокости, и намерен сохранять эту видимость до конца дней. Однако коли есть власть выше человеческой, ей ведомо, что испытало мое сердце.
Теперь я ощутил свою силу. Она сулит мне более высокую участь, и я оставлю тропу юности далеко внизу. Я мог бы умереть на этой полуночной равнине, в холодном одиночестве чувств – и все же рок меня пощадил.
Знайте, Тауншенд, что я не женюсь, пока не найду женщину, которая пережила такие же страдания, ощущала их так же остро, отвергла свои чувства так же безоговорочно и в конечном счете так же успешно одолела все жизненные преграды. В молодой, хорошо образованной особе эти качества будут для меня привлекательнее, чем красота Елены или величие Клеопатры. Красота дается куклам, величие – надменным злючкам, но душа, чувства, страсть и главная добродетель: стойкость – это атрибуты ангела.
Среди всех мерзостей жизни мне довелось встретить такую женщину – одну, и только одну. Да, благородство духа и опыт страданий сочетались в ней с гармонией форм и поразительной красотой. Как часто я смотрел на нее, охваченный изумлением и всепоглощающим сочувствием! Дивный свет души сиял сквозь незаурядную оболочку, проходя через чистую призму лица; глаза, большие и темные, с длинными романтическими ресницами, вспыхивали исступлением, горя сквозь влажную пелену слез, а когда улыбались, излучали тихую радость, любовь, надежду. Она никогда не улыбалась мне, никогда обо мне не плакала; сохранился ли ее образ в мире, недостойном этой ангельской натуры, или она спит в священных рубежах, которые не осквернит даже кощунство, – мне знать не важно. Я видел ее, и светлый идеал пребудет со мною до смертного часа.
Тауншенд! Никогда не заговаривайте со мной о том, что написано выше, а на случай если все‑таки заговорите, у меня готов ответ. Откуда вы знаете, всерьез я расчувствовался или просто решил вас поддеть? Разве второе не вероятнее?
Итак, к моему рассказу. Сейчас я в Дуврхеме, как будет видно по штемпелю, а завтра отбываю в Кале на борту парового пакетбота „Крошка Вик“, названного, замечу в скобках, в честь богатейшей наследницы мисс Виктории Делф, чьи полмиллиона фунтов, по слухам, вскружили немало аристократических голов, в том числе одну лысую графскую и даже одну увенчанную королевской короной. Вам доводилось слышать о необычайной королевской щедрости, а как‑то сырой ночью под окнами крошки Вик распевал серенады приятной внешности господин. Есть другая сплетня, очень популярная сейчас при адрианопольском дворе: горничная мисс Делф обнаружила несчастного безумца по имени Букет – другими словами, пэра королевства, – который в сильном подпитии сидел на лестнице, непосредственно у покоев ее госпожи. На вопрос, зачем он здесь, благородный лорд, икнув, сообщил, что его намерения касательно мисс Делф в высшей степени честны.
Накануне отъезда из Адрианополя я, как всегда в таких случаях, захандрил. Волнение сборов улеглось. Утром я получил последние указания от Энары, а всю вторую половину дня провел за долгой беседой с премьер‑министром в казначействе. Оставался лишь один шаг, но время для него еще не пришло. Я сидел в гостинице один. Близился закат. Медленный день, подобно яркой птице, складывал золотистые крылья после долгого полета, готовясь опочить на далеких холмах между Заморной и Адрианополем. Цветы на подоконнике сомкнули свои лепестки, и солнце, казалось, медлило, прежде чем закатиться за лиловую вершину, которой вскорости предстояло его скрыть. Вечерний свет лился сквозь листья мирта и соцветья герани, бросая на противоположную стену багряные отблески, в которых четко прорисовывались тени каждого стебелька.
В вечерней тишине задуматься способен трехногий табурет, упитанный телец и даже, возможно, маркиз Харлау. Вот и я, разгуливая взад‑вперед по комнате и глядя то на алый прямоугольник западного окна, то на мрачную историческую картину, украшавшую мой номер, невольно углубился в раздумья.
– Что ж, Перси, – произнес внутренний голос, с которым мы постоянно беседуем, – завтра ты отплываешь в чуждые края. Тебя ждет дальний путь, в твои руки доверены министерские дела и королевские тайны. Задумайся теперь: неужто тебе нечего делать до того, как прозвучат слова прощанья? Слова прощанья? Кому ты их обратишь? Это большой город, столица! Уж конечно, средь широких площадей и длинных улиц, среди тысяч домов Адрианополя сыщется хоть один человек, которого огорчит твой отъезд?! Ведь есть же влюбленная красавица, что каждую ночь разлуки будет слать вслед тебе нежнейшие мысли?
– Нет, наблюдатель, такой красавицы нет!
– Перси, подумай! Уж конечно, хоть одна живая душа пожмет тебе руку с чувством, когда узнает, что ты отправляешься в опасную и загадочную поездку, из которой можешь не возвратиться.
Я думал и думал, но все тщетно. Я не мог представить ни одного человека, связанного со мною узами любви. Наконец внутренний голос шепнул мне единственное имя. Кажется, я усмехнулся с горьким сомнением, но тем не менее решил действовать так, как если бы это было правдой.
Впрочем, до встречи предстояло последнее деловое свидание, и час его близился. Перед моим уходом из казначейства мистер Уорнер сказал, что теперь у меня на руках есть все необходимые бумаги, за исключением одной, которая будет вручена в восемь часов вечера в Заморнском дворце. Было восемь. Когда я выходил из гостиницы, солнце как раз спряталось за холмы. Мне лень описывать вам двухмильную поездку в быстром экипаже, мое вступление во дворец, лестницы и галереи, по которым меня вели. Вообразите, что я наконец в небольшой комнате. Слуга ушел, чтобы меня объявить. Возвратившись, он говорит:
– Сэр Уильям, за вами пошлют немедленно, – кланяется, закрывает дверь, и я остаюсь один.
К этому времени уже начало смеркаться. Королевский дворец был необычно тих, а когда я подошел к ряду окон в дальнем конце комнаты, то увидел засаженный деревьями сад, подступающий к самой стене, и здесь и там – бледное сияние статуй. В темноте ничего толком было не разглядеть, и я скоро устал от вида сумеречных деревьев.
Я заходил по комнате, время от времени останавливаясь и прислушиваясь. Ни звука: ни шагов, ни голоса, ни шепотка. Неужто, Тауншенд, стены дворцов делают толстыми, чтобы одни августейшие обитатели не слышали, чем заняты другие? Я так и не знал, от кого получу искомый документ: от какого‑нибудь министра или от самого короля. Какая мука для придворного честолюбца вроде меня – гадать, переходя от надежд к сомнениям!
Наконец послышался звук растворяемой двойной двери. Кто‑то вошел.
– Пожалуйста, следуйте за мной, сэр Уильям, – произнес тонкий голосок, и я увидел перед собой пажа – изящного мальчика с волосами, расчесанными на прямой пробор, как у девушки.
Дверь вела в коридор, устланный ковром. По всей его длине горели светильники. Я шел за мальчишкой, присланным меня проводить, и вскоре увидел еще одни двустворчатые двери: свет ламп отражался в полированном дереве так ярко, что мне сперва почудилось, будто передо мной огромное зеркало.
– Вы ведете меня к его светлости? – спросил я, останавливая пажа, когда тот уже взялся за ручку.
– Не знаю, – промолвил он. – Мне велели привести вас сюда.
– Кто велел?
– Лорд Хартфорд.
– Лорд Хартфорд! – воскликнул я в понятном изумлении. Менее всего я ожидал, что у этого человека есть власть распоряжаться в Заморнском дворце. Я ненавижу его, Тауншенд.
Прежде, нежели я успел высказать свое недоумение, дверь отворилась, и меня залил поток света. Когда я вновь обрел способность видеть, то понял, что нахожусь в просторном помещении, дверь которого за мною немедленно затворили. Огромные восковые свечи горели на столе, на каминной полке, в каждой нише. Такая иллюминация вполне подошла бы королевскому празднеству. Я огляделся, ожидая увидеть блеск бриллиантов и колыхание султанов. Ничего подобного.
За центральным столом сидели четверо, устремив друг на друга тяжелый, напряженный взгляд. Больше в комнате никого не было, только на коврике у камина дремала огромная собака. В одном из четверых – он сидел, закинув ногу на ногу и заложив одну руку за голову, – я узнал лорда Арундела. Другой склонился над столом и, пересиливая нервическую дрожь в руках, пытался завести золотые часы с репетиром – это был, вне всяких сомнений, Уорнер Говард Уорнер, эсквайр. Третий, обернувшийся к боковой стойке, чтобы налить бокал красного вина, и тут же выпивший его в торжественном молчании, как на похоронах, обладал характерной наружностью А. Ф. Энары. Но кто же четвертый – сухопарый господин, который, поставив оба локтя на стол и зажав в ладонях хищное лицо, переводил разгневанный взгляд с одного коллеги на другого, хмуря лоб и кривя губы в яростной усмешке? Это, Тауншенд, был лорд Хартфорд.
Я высматривал еще одно лицо, но тщетно. Герцога Заморны здесь не было.
Когда я подошел к столу, трое государственных мужей пожали мне руку; Хартфорд не шелохнулся. Я сел. Некоторое время все молчали. Было очевидно, что перед моим приходом произошло нечто необычное, – оглядевшись, я заметил следы недавнего пребывания герцога. Во главе стола стояло его кресло, а на развернутой карте лежал серебряный пенал.
– Он вернется? – шепотом спросил я лорда Арундела.
Тот собрался ответить, но не успел: лорд Хартфорд заговорил.
– Черт побери, – начал он. – Черт побери, вы все наблюдали его сегодняшний произвол. Вы все видели, как меня оскорбляли и унижали, и ни одному из вас не хватило мужества взять мою сторону – ни одному.
– Милорд, ваше поведение беспрецедентно, – сказал мистер Уорнер. – Ни одно министерство не может без ущерба для своей чести предпринять шаг, к которому вы склоняли герцога. Я дал слово. По‑вашему, сэр, я должен от него отступиться? А если его величество отверг ваше предложение в резкой форме, так чего еще вы могли ожидать?
– Это гнусная несправедливость! – отвечал Хартфорд. – Я, представитель одного из древнейших семейств Ангрии, связавший все свои интересы с этой страной еще до рождения Заморны, прошу доверить мне важную миссию за границей и получаю оскорбительный отказ, в то время как гусарского офицера, безродного выскочку, назначают на это место через мою голову. Клянусь всем святым, что есть на небе и на земле, он у меня пожалеет о своем последнем выпаде! Я скажу такое, что затронет каждый нерв этого чертова гордеца!
– Вы слышали, джентльмены? – спросил генерал Энара с широкой ухмылкой. – Примечательное красноречие! Такое не часто услышишь за пределами приюта для душевнобольных!
Хартфорд ожег его взглядом, выхватил из кармана бумажник с визитными карточками и, не сходя с места, бросил генералу вызов.
– Отлично! – прорычал Энара, засовывая карточку в жилетный карман. – Давно я мечтал о таком случае! Пилюля, которой я вас попотчую, живо исцелит безумие и похоть.
Мне хотелось расцеловать старого сурового Тигра – так к месту были его слова. Эхом к ним прозвучал глухой саркастический смех. Он раздавался из‑за моего плеча; в тот же миг я почувствовал, что спинку стула крепко сжала чья‑то рука. Мне не было нужды оглядываться – я знал, кто там стоит.
Его тон, когда он заговорил, напомнил мне ночь накануне Лейденской битвы. Тогда он отдавал мне приказы лично, и с тех пор я не слышал этого голоса.
– Энара, вы не примените лекарство, которое так толково прописали. Дуэль с безумцем едва ли что‑нибудь прибавит к вашей заслуженной славе, а я, Бог мне судья, убежден, что лорд Хартфорд не в своем рассудке. Вот и сейчас его глаза горят лихорадочным блеском душевного нездоровья.
Лорд Хартфорд вскинул голову. Его ноздри трепетали от сдерживаемой страсти.
– Ваше величество начали против меня вторую кампанию, – проговорил он с деланным спокойствием. – И сейчас вы дали мне ключ к вашей тактике следующего сезона. Публичным образом меня будут отстранять от важных государственных дел, а приватным – объявят буйнопомешанным.
– Сказав, что „приватным образом поместят под надзор врачей“, вы бы точнее выразили мое намерение, – поправил герцог.
Хартфорд что‑то пробормотал вполголоса, встал, обошел стол и оказался лицом к лицу с его светлостью.
– У меня есть тайна, которую я должен сообщить вашему величеству, – сказал он. – До того как этот совет разойдется, я хотел бы снять с души ее бремя.
– Я не желаю слушать, – с высокомерным безразличием произнес Заморна. – У безумцев бывают странные причуды.
Хартфорд шагнул ближе. Герцог не отстранился, только вскинул голову и придал своим чертам выражение убийственной насмешки, от которой стошнило бы лошадь.
– И все же я обязан сделать признание, – сказал Хартфорд.
Он приступил к герцогу вплотную, прижал губы к его уху и сатанинским шепотом произнес какие‑то фразы, что заняло около двух минут.
Я внимательно наблюдал за герцогом, и все остальные тоже. То ли он чувствовал на себе наши взгляды и не хотел показывать, что задет услышанным, то ли слова Хартфорда и впрямь оставили его равнодушным – не знаю. Так или иначе, Заморна не дрогнул ни одним мускулом. Черты хранили ту же холодную, спесивую улыбку, что и вначале, однако от лица отхлынула вся кровь. Когда Хартфорд закончил говорить и отступил на шаг, щеки его монарха были совершенно белы.
– Я польщен вашим доверием, милорд, – проговорил Заморна тем же презрительным тоном, что и раньше, – и при первом же случае отплачу вам таким же знаком расположения. Скорблю, что помрачение ума и моральные изъяны внушают вам подобного рода фантазии. Однако же не отчаивайтесь, милорд. В лечебнице для душевнобольных, при должном внимании врачей, вы еще можете вернуться в рассудок.
– До свидания, ваша светлость, – с мрачной усмешкой проговорил Хартфорд.
– До свидания, милорд, – отвечал его государь, усмехаясь не менее мрачно. – Мы с вами еще увидимся.
– Да, в аду! – отвечал Хартфорд и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.
Едва дверь за ним захлопнулась, Энара издал необычно глубокий вздох. В следующий миг достойный Тигр вспомнил про некое дело, которое непременно должно исполнить сегодня вечером. Он уже вставал, когда монарх, положив руку ему на плечо, принудил генерала опуститься обратно в кресло.
– Нет, Анри, не выйдет. Знаю я, что у вас за дело. Однако учтите, что, если вы в него вмешаетесь, я расценю это как медвежью услугу.
– Я не имею обыкновения перечить вашему величеству, – ответил Энара, – и потому смолчу, как вы приказываете. Впрочем, дозвольте сказать, что, на мой взгляд, вы придерживаетесь совершенно ошибочных воззрений на то, как надлежит в подобном случае действовать.
Мистер Уорнер, наблюдавший за происходящим без единого слова, но с самым пристальным вниманием, теперь вмешался в разговор.
– Сознаюсь, – промолвил он, – что не понимаю этого дела и всех его скрытых пружин. Видимо, вне официальной сцены разыгрались некие события, которые, будь они мне известны, пролили бы на обстоятельства новый свет и вполне оправдали то, что сейчас представляется не вполне благоразумным. Однако же в имеющейся ситуации я считаю своей неотъемлемой обязанностью честно сообщить государю то мнение, к коему пришел, на основании моих ограниченных сведений. Как помнит ваше величество, я всегда без утайки говорил, что мне представляется хорошим или дурным в вашем обращении с подданными; и сейчас я последую этим прямым, хоть местами и тернистым путем.
Милорд герцог, Хартфорд вполне справедливо назвал себя представителем одного из древнейших семейств Ангрии; и будучи таковым, а равно и человеком твердых политических принципов, каковы бы ни были его личные недостатки, он, по моему разумению, заслуживает, чтобы в деле, затрагивающем глубочайшие интересы страны, его кандидатура была рассмотрена в первую очередь. Сэр Уильям Перси позволит мне сказать в его присутствии, что я не знаю человека храбрее и благороднее, чем он, или другого, чьи действия на службе Ангрии были бы в большей мере свободны от греха своекорыстия. И все же, полагаю, даже сэр Уильям согласится с утверждением, что Хартфорд имеет более прав на доверие своего государя, нежели пришлец в этой стране, на двадцать лет его моложе и ниже в воинском звании.
Ваше величество припомнит, что со мною не консультировались касательно назначения, иначе я раньше привел бы доводы против. Вы обратились к генералу Энаре, и на плечах генерала лежит ответственность за данный им совет.
– Я ее принимаю, – сказал Энара. – За мной есть грехи похуже, чем отстранение от должности полоумного волокиты.
– А вам, Арундел, нечего добавить? – спросил герцог, адресуясь к красавцу шевалье, который в молчании сидел напротив, демонстрируя голову куда более приятную для глаз, нежели у остальных сановников, но, между нами, Тауншенд, начиненную куда меньшим количеством мозгов.
Тот переменил позу и, обращаясь к его величеству, ответил:
– Мне представляется, что мистер Уорнер взял сегодня чересчур диктаторский тон. Хотел бы я знать, какое посягательство на королевские прерогативы он счел бы для себя чрезмерным, если вашему величеству уже нельзя исключить из своего доверия человека, обманувшего это доверие так подло, как лорд Хартфорд.
Мистера Уорнера эти слова задели за живое. Он отбросил спокойный тон и заговорил с обычной воинственностью:
– Ваше величество окружают льстецы – гнусные грибы‑паразиты, которые питаются пороками короля и разрушают его сердце. Насколько я понимаю, лорд Хартфорд не посягал на честь вашего величества. Он досадил вам в том, что касается ваших побочных увлечений. Неужто за столь мелкую провинность дворянина следует преследовать и отстранять от государственных дел? По взгляду вашего величества я вижу, что от моей прямоты у вас вскипает кровь. Мне известно, что вы твердо решили затворить перед этим несчастным все двери к придворным почестям и скорее рискнете благом страны, нежели перемените свое намерение. Ваше величество мстительны и безрассудны.
– Мистер Уорнер! – тихо проговорил лорд Арундел тоном возмущенного изумления. – Мистер Уорнер, вам стоит сделать паузу. Если вы будете продолжать в том же духе, то вынудите меня принять меры, от которых я предпочел бы воздержаться.
Теперь мистер Уорнер разозлился окончательно. Он обернулся к лорду А, словно дикий кот.
– Вы мне выговариваете, сэр? Вы диктуете, что мне произносить вслух, а что оставлять при себе? Я скажу: вы и ваша свора губите монархический строй. Вы сводники и подстрекатели. Юный король в окружении таких, как вы и Энара, подобен невинной молодости, искушаемой опытным соблазнителем. Вы печетесь о его вожделениях, разжигаете похоть его плоти, похоть очей и гордость житейскую, гасите в нем все высокие и чистые порывы; вы учите монарха затворять сердце и слух от предостерегающих голосов. Вы толкаете его в ад по дороге, усеянной цветами.
– Аминь! – воскликнул его величество, который в продолжение этой тирады попеременно брал понюшку и смотрел на карту. – Аминь, Уорнер! Проповедь закончена? Она оборвалась на высокой ноте. Да уж, ни капли сахарного сиропа – совсем не похоже на те пирожные, которые дьявол бросает несчастным обманутым душам, убеждая, что у него в гостях они будут получать их каждый день. Это истинный хлеб жизни, горький как желчь, кислый как уксус, грубый как мякина. Фредерик и Анри, понравилось ли вам наставление?
– Мы привычные, – хладнокровно ответил Энара.
– Однако, – продолжал герцог, – не кажется ли вам, что последняя фраза удалась преподобному джентльмену особенно хорошо? Слово „ад“ было произнесено с истинным чувством. Я слышал, как один малый на севере вворачивает его в свои проповеди с таким же пафосом.
– Милорд герцог, можете шутить, – промолвил Уорнер, – и все равно это правда. Сэр, в настоящем деле у меня нет личных мотивов. Я не люблю лорда Хартфорда. Вам это известно. Было время, когда ваше величество приблизили его к себе, когда он входил в тот самый круг, который я сейчас обличаю, и подобострастнее других угождал порокам вашего величества. Полагаю, Хартфорд более схож характером с лордом Арунделом и генералом Энарой, нежели со мной, и когда ваше величество ему благоволили, я предупреждал вас о его разнузданности и указывал, куда она ведет.
– Да! – подхватил герцог. – Когда я был доброго мнения о Хартфорде, вы, Уорнер, говорили о нем только дурное. Теперь, когда я его безгранично презираю и когда вы знаете, что моя решимость неколебима, вы меняете позицию и объявляете лорда Хартфорда ангелом. Вздумай я последовать вашему совету и сменить гнев на милость – завтра он вновь стал бы демоном. И, Анри, если я поссорюсь с вами, результат будет тот же. Как только мы расстанемся врагами, Уорнер обнаружит в вас святость, о которой раньше не подозревал. О, Говард, однако вы ревнивы, ревнивы!
– У вашего величества есть привилегия безнаказанно меня оскорблять, – произнес мистер Уорнер, явно уязвленный последними словами.
– Я не оскорбляю вас, Говард, – произнес наш султан, подаваясь к нему. – Мне известно, что вы желаете мне добра и ваше служение совершенно бескорыстно. Более того: все, что вы сказали об Энаре и Арунделе, – истинная правда. Они отребье. Не счесть, сколько вреда они мне причинили. Энара меня сгубил. До знакомства с ним я был образцом добропорядочности. Вы знаете, каким безупречным юношей я считался в пору своего маркизата; теперь моя репутация испорчена так, что стыдно сказать. Однако меня смущает маленькая загадка, которую я попросил бы вас разъяснить.
Помню, года два‑три назад, когда вас тревожила моя близость с безобидным старым аристократом по имени Нортенгерленд, вы держались несколько иного мнения о присутствующих здесь джентльменах. Весь ваш гнев изливался на невинную главу упомянутого престарелого дворянина. Он был соблазнителем моей юности, губителем моих принципов и, главное, подрывал мою популярность в народе. Эти господа были тогда опорою трона, подлинными друзьями монархии. Я помню, как утомляли меня бесконечные хвалы достоинствам и дурно вознаграждаемой преданности генерала Фернандо ди Энары и Фредерика, лорда Арундела. Как же так, Говард?
– Ваше величество лучше меня сумеет объяснить свои парадоксы, – ответил Уорнер.
– Я могу объяснить их с легкостью, – сказал герцог, – но для этого мне придется повторить слова, которые так вас раздосадовали.
Уорнер сидел, глядя в стол и стиснув виски руками, как если бы его мучила головная боль, поэтому не видел взгляд, обращенный на него Заморной, а выразить свои чувства словами гордый властитель не пожелал.
Довольно долго стояла тишина, затем его светлость, обратись ко мне, сказал совсем другим, бодрым тоном:
– Что ж, сэр Уильям, завтра, если все будет хорошо, вы нас покинете. Ну как, приятель, думаете, вам хватит отваги провернуть это щекотливое дельце? Чтобы действовать тайно и не попасться, нужно изрядное проворство.
– Я думал об этом, милорд герцог, и пришел к выводу, что не стоит бояться риска.
Он улыбнулся.
– Я знаю вашу решительность, Перси, иначе не выбрал бы вас в качестве тайного агента. Насколько я понимаю, вы получили все необходимое для своей миссии.
– Все за исключением одной бумаги, сир, которую мне сказали забрать здесь.
– Знаю, – сказал он, затем вытащил из кармана бумажник, расстегнул серебряную застежку и протянул мне письмо. На конверте был собственноручно начертан адрес, включавший имя, при виде которого у меня дрогнула рука.
– Это вас ускорит, – произнес Заморна. – Вы переночуете в доме, куда доставите письмо, и получите указания, которые не могут быть даны в ином месте.
Я поклонился. Скажу вам только, что письмо было адресовано: „Мисс Лори, Риво, Хоксклиф“.
Заморна встал с кресла. Это был сигнал, что совещание окончено. В то же самое мгновение часы начали бить одиннадцать. Трое сановников поднялись, и я тоже. Они поклонились герцогу и пожелали ему доброй ночи. Он, стоя у камина, ответил каждому таким же пожеланием. Арундел и Энара вышли из комнаты вместе, Уорнер шел последним. В дверях он обернулся и встретился глазами с повелителем. Герцог улыбнулся и отвел взгляд.
Вы спросите, Тауншенд, почему я не вышел вместе с государственными мужами. У меня была просьба, которую я не хотел излагать в их присутствии. Когда дверь за ними затворилась, я подошел к своему могущественному зятю и отважно промолвил:
– Сир, могу я увидеть сестру?
Он что‑то буркнул про поздний час, однако я не забрал свою просьбу обратно. Тогда герцог велел мне следовать за ним, и я подчинился. Мы прошли длинным лабиринтом комнат, с которым Заморна, по всей видимости, хорошо знаком, поскольку даже в кромешном мраке без труда находил путь. Затем он остановился перед портьерой и велел мне минутку подождать.
Я стоял в темноте, прислушиваясь к его тихому голосу и едва слышным ответам кого‑то другого. Затем он позвал меня, и я вошел. Не стану описывать покои моей сестры – именно такие человек, подобный ему, и должен был создать для своей королевы.
Они с Заморной стояли рядом у камина. Я всегда стараюсь проявлять в общении с нею те чувства, какие старший брат может выказать, не роняя своего достоинства. Она единственный человек в мире, которого узы крови связали со мной естественной привязанностью.
Я подошел к ней.
– Я подумал, что должен с вами проститься.
– Вы уезжаете завтра? – спросила она тихой скороговоркой.
– Да.
– Я чем‑нибудь могу быть вам полезна до отъезда?
– Нет.
– И вы не знаете, когда вернетесь?
– Не знаю.
– Если у вас будет время, пишите.
– Сомневаюсь, что отыщу досуг для сочинения частных писем.
– До свиданья, Уильям.
Она протянула мне руку, я ее пожал.
– До свидания, Мэри.
– Желаю тебе всего хорошего, – проговорила она, отводя глаза.
– Счастливо оставаться.
Я еще раз сжал ее руку и поклонился зятю, который, облокотясь на каминную полку, наблюдал за моей сестрой. На этом мы с нею расстались.
Тауншенд, старый лоботряс, доставка этого пакета прожжет в вашем кармане изрядную дыру. Завтра, ура, в Париж! Мне, словно казаку, теперь все нипочем! Будущность моя обеспечена. Старика Талейрана больше нет, а хитрецы рангом пониже пускай трепещут!
Ваш, первый дипломат дня, Уильям Перси».
Ш. Бронте
21 июля 1838 года.
Генри Гастингс