— Ну, не капризничай, говори, — настаивал Хаджи‑калфа. — Неспроста ты такая веселая! Наверно, есть хорошие новости?
Почему‑то мне в ту минуту хотелось казаться более осведомленной, чем он. Многозначительно улыбнувшись, я с серьезным видом подмигнула ему:
— Может быть, это тайна, которую нельзя разглашать.
Солнце было такое чудесное! Стараясь запомнить дорогу, чтобы не заблудиться, я миновала мостик за гостиницей и поднялась на крутой холм, которым давно уже любовалась из окна своего номера. Затем пересекла лужайку, обогнула рощицу, перешла второй мостик. Я гуляла бы еще, но тут возникла опасность куда более серьезная, чем возможность заблудиться.
Несмотря на мой солидный чаршаф и плотную чадру, какие‑то подозрительные типы увязались за мной и даже пытались заговаривать.
Я испугалась, вспомнив наставления Хаджи‑калфы, и повернула назад.
Я была уверена, что секретарь отдела образования, повязанный кушаком, опять встретит меня словами: «Из Стамбула, сестрица, пока ничего нет». Но у меня уже появилась привычка: выйдя на улицу, непременно заглядывать к нему.
На лестнице я встретила слугу заведующего.
— Как удачно, что ты пришла, ходжаным. Бей как раз тебя ищет. Я уже хотел идти за тобой в гостиницу.
«Беем» он величал заведующего отделом образования. Поразительно…
Заведующий сидел за письменным столом, покрытым красным сукном, в своей постоянной позе уставшего человека, с полузакрытыми глазами, и пребывал в задумчивости. Руки его висели, точно плети; ворот рубахи был расстегнут. Увидев меня, он зевнул, потянулся и медленно заговорил:
— Дочь моя, мы еще не получили ответа из министерства. Не могу знать, какова будет их воля, но думаю, Хурие‑ханым, как учительнице с большим стажем, окажут предпочтение. Если ответ будет не в вашу пользу, вы окажетесь в затруднительном положении. Мне пришла в голову мысль. В двух часах езды отсюда есть деревушка Зейнилер. Вода, воздух там замечательные, природа — чудесная, жители — все порядочные, честные… Словом, место
|
|
райское. Там есть вакуфная[39]школа. В прошлом году ценой больших жертв мы сделали в ней ремонт, можно сказать, отстроили заново; закупили много школьного инвентаря. При школе есть удобная квартира для преподавателя. Сейчас нам нужен молодой, энергичный, самоотверженный педагог. Хотелось бы, чтобы туда поехала такая честная девушка, как вы. Я говорю совершенно серьезно, это очень хорошее место. В то же время вы окажете стране неоценимую услугу. Правда, жалованье там меньше, чем здесь, но зато цены на молоко, мясо, яйца и другие продукты гораздо ниже по сравнению со здешними. При желании вы сможете скопить там порядочную сумму. Конечно, при первой возможности я увеличу вам оклад, и вы будете зарабатывать столько же, сколько получают и здесь. Тогда ваша должность будет более выгодной, чем у директора здешней школы.
Я молчала, не зная, как отвечать на это предложение.
Заведующий продолжал:
— Школой там ведает одна пожилая женщина. Она и учительница, и выполняет всю черную работу. Это скромная, набожная старушка. Вот только не компетентна в новых методах преподавания. Но вы и ее перевоспитаете. А если Зейнилер вам не понравится, напишите мне несколько строк, и я тотчас вас устрою здесь на подходящую должность. Впрочем, я уверен, что, увидев те места, вы не захотите уезжать и откажетесь, даже если вам дадут назначение в центр.
|
|
Климат замечательный, природа чудесная, жители добропорядочные, продукты дешевые… Это что‑то вроде швейцарской деревни. Что еще человеку нужно?
Моему воображению представились солнечные дороги, тенистые сады, речка, лес. Сердце бешено заколотилось, и все‑таки я не решалась сказать сразу «да». Как бы там ни было, мне хотелось прежде всего посоветоваться с Хаджи‑калфой.
— Позвольте дать вам ответ через два часа, эфенди.
Заведующий вдруг встрепенулся:
— Помилуй, дочь моя, дело очень срочное! Есть и другие претенденты. Упустишь место — пеняй на себя.
— Тогда дайте хоть час, бей‑эфенди…
Выйдя из кабинета заведующего, я носом к носу столкнулась со своей соперницей Хурие‑ханым. На днях Хаджи‑калфа сказал мне, что в Б… нас прозвали именно так — «соперницы». Хурие‑ханым в свое время сильно напугала меня, поэтому, встретившись с ней в коридоре, я опять перетрусила и попыталась быстро проскочить мимо. Но Хурие‑ханым загородила дорогу и схватила меня за край чаршафа, словно обнаглевшая нищенка.
— Ханым‑эфенди, дочь моя, — слезливо начала она, — я на днях очень плохо обошлась с вами. Извините, ради аллаха. Это все нервы. Я была так убита тогда. Ах, дочь моя, если б вы знали, чего только я не испытала в жизни, вы пожалели бы меня! Простите за мою несдержанность.
— Ничего, ханым‑эфенди, — пробормотала я и снова попыталась пройти.
Но Хурие‑ханым не собиралась отпускать меня. Она принялась жаловаться на свое положение и заявила, что пятерым душам, которых она содержит, грозит улица и нищенство. Хурие‑ханым все больше и больше приходила в неистовство, голос ее постепенно возвысился до крика и перешел в истеричный фальцет.
|
|
Совершенно растерявшись, я стояла, не зная, что делать, что говорить. Но хуже всего, что эта комедия привлекла зрителей. Вокруг нас образовалась толпа служащих канцелярии, секретарей, мальчишек‑подручных, разносящих кофе и шербет.
Щеки мои пылали. Он стыда я готова была провалиться сквозь землю.
— Прошу вас, ходжаным, говорите тише! — взмолилась я. — На нас люди смотрят.
Но Хурие‑ханым, как назло, заголосила еще громче.
Она рыдала, рвала на себе волосы, била кулаком в грудь так, что отлетали пуговицы, пыталась поцеловать мои руки и колени.
К ужасу своему, я видела, как толпа вокруг нас продолжает расти. Так на стамбульских улицах народ обступает крикливого торговца подозрительными средствами от пятен или мозолей или же бродячего зубного лекаря.
До меня уже долетали такие слова: «Жалко бедняжку…», «Не заставляй плакать несчастную, девушка!..».
Вдруг возле нас появился высокий белобородый мулла в зеленой чалме.
— Дочь моя, — обратился он ко мне, — религиозный долг и человеколюбие велят относиться к старшим почтительно, с уважением. Не вставай на пути этой почтенной женщины, не отнимай у нее куска хлеба. Уступи ей, и ты возрадуешь аллаха и пророка. Создатель всемилостив, он откроет для тебя другую дверь в своей волшебной сокровищнице.
Я дрожала под чаршафом, обливаясь холодным потом. В этот момент какой‑то торговец кофе, гремя щипцами, которые у него были в руках, закричал:
— Верно! Верно!.. Ты всегда заработаешь себе на хлеб там, где будет аллах.
В толпе раздался смех. Откуда‑то появился секретарь, подвязанный красным кушаком, схватил торговца за шиворот и потащил его к лестнице.
— Ах ты, бесстыдник! Сейчас я тебе все зубы пересчитаю! — пригрозил он.
Почему они смеялись? Ведь слова продавца кофе ничем не отличались от того, что сказал мулла.
Хурие‑ханым исступленно рыдала. Скандал принимал такие размеры, что я готова была ценой жизни уладить дело.
— Хорошо, хорошо! Пусть будет так, как вы хотите. Только, ради аллаха, отпустите меня.
Я с трудом оторвала Хурие‑ханым от своих колен, которые она пыталась поцеловать, и кинулась назад в кабинет заведующего.
Через несколько минут мне дали подписать бумагу, в которой говорилось, что я по собственному желанию отказываюсь от преподавания в центральном рушдие и выражаю желание учительствовать в школе Зейнилер.
Не прошло и часу, как все формальности были закончены и заведующий отделом, которого, казалось, ничто не может заставить подняться с места, в
собственном фаэтоне отправился в резиденцию вали[40]подписать приказ.
Вот, оказывается, как быстро могут решаться дела, которые в другое время месяцами путешествовали бы от стола к столу.
Когда я вернулась в гостиницу, Хаджи‑калфа встретил меня на пороге. С укоризной, но в то же время с радостью, он сказал:
— Утаила от меня… Думала, не знаю. Слава аллаху.
— Что ты узнал?
— Приказ‑то тебе пришел, милая!
— Какой приказ, Хаджи‑калфа?
— Тебя оставляют в центральном рушдие! Хурие‑ханым уже вернули паспорт.
— Ошибаешься, Хаджи‑калфа. Я только что от заведующего. Ничего подобного и не было.
Старик недоверчиво посмотрел на меня:
— Говорят тебе, приказ пришел вчера вечером. Мне известно из достоверных источников. Очевидно, заведующий скрыл это от тебя. Нет ли здесь какой‑нибудь хитрости? Как ты думаешь?
Подшучивая над мнительностью и наивностью Хаджи‑калфы, я разом выложила ему все события сегодняшнего дня, затем вытащила из портфеля приказ о моем назначении в Зейнилер и помахала им в воздухе.
— Живем, Хаджи‑калфа! Еду в настоящую Швейцарию!
Хаджи‑калфа слушал меня, и его огромный нос багровел, точно петушиный гребень. Наконец он с досадой хлопнул в ладоши и сердито заговорил:
— Ах ты, глупое дитя! Что ты наделала?! Что ты натворила?! Все‑таки поймали тебя в западню. Иди сейчас же к заведующему, возьми его за горло!
Я пожала плечами:
— Успокойся, мой дорогой Хаджи‑калфа. Не надо, а то еще заболеешь… Что тогда будем делать?
Однако, как выяснилось, старик имел основания переживать и огорчаться за меня. К вечеру я узнала все, как было, даже со всеми подробностями.
Оказывается, заведующий отделом был на стороне Хурие‑ханым. В докладной записке на имя министерства он потребовал моего перевода в другое место, мотивируя тем, что Хурие‑ханым более опытный педагог. Но наверху почему‑то сочли нужным оставить в Б… меня, а мою соперницу перевести в другое место, где ожидалась вакансия.
После того как вчера вечером пришел приказ, заведующий отделом, директриса рушдие и, кажется, начальник финансовой части, который был родом из Румелии, земляк Хурие‑ханым, держали ночью совет и разработали целый план. Они решили услать меня в какую‑нибудь глухую деревушку, а на мое место устроить Хурие‑ханым. Даже встречу с Хурие‑ханым в коридоре они продумали заранее и муллу привели специально. Что касается селения Зейнилер, которое заведующий расписал мне, как роскошную европейскую деревню, то это, оказывается, была убогая, затерявшаяся в горах деревушка, куда не залетали и птицы. Вот уже год в школе там не было преподавательницы, и даже самые обездоленные учителя не отваживались туда ехать.
Я была поражена. В моем сознании никак не укладывалось, как мог такой почтенный, солидный чиновник пойти на такой бессовестный обман.
Хаджи‑калфа качал головой и говорил сердито:
— О, ты не знаешь эту сонную змею. Она спит, спит, а потом так ужалит, что и не опомнишься. Поняла, ханым‑эфенди?
— Ладно, ничего… — ответила я. — После того как человека ужалили самые близкие родственники, чужие для него не страшны. Я могу быть счастлива и в Зейнилер.
Зейнилер, 28 октября.
Сегодня к ночи я добралась на телеге до Зейнилер. Видимо, заведующий отделом образования мерит расстояния движением поезда. Путешествие на «два часа» длилась с десяти утра до поздней ночи. Впрочем, этот чудак тут ни при чем. Виноваты те, кто не проложил рельсового пути к Зейнилер по дороге, которая то карабкается вверх по горным склонам, то спускается вниз к руслам пересохших рек.
Семейство Хаджи‑калфы собралось проводить меня до источника, который находился в получасе езды от города. Провожатые разоделись, словно шли на свадьбу, а вернее — на похороны.
Когда Хаджи‑калфа пришел сказать, что телега готова, его трудно было узнать. Он снял свой белый передник и ночные туфли, которые как‑то особенно шлепали, когда он расхаживал по каменному дворику, передней и лестницам гостиницы. Сейчас на нем был долгополый сюртук, застегнутый наглухо, на ногах — глубокие калоши, какие носят имамы. Огромная красная феска закрывала до ушей его лысую голову.
Туалеты Неврик‑ханым, Айкануш и Мирата не уступали одеянию главы семейства.
Мне было очень грустно расставаться с моей маленькой комнаткой, хотя я и провела в ней немало горьких часов. Однажды в пансионе нас заставили выучить наизусть стихотворение: «Человек живет и привязывается невидимыми нитями к людям, которые его окружают. Наступает разлука, нити натягиваются и рвутся, как струны скрипки, издавая унылые звуки. И каждый раз, когда нити обрываются у сердца, человек испытывает самую острую боль».
Прав был поэт, написавший эти стихи.
По странной случайности в тот же день покидала Б… и моя соседка из Монастира. Но только она была в более плачевном положении, чем я.
Вчера вечером я упаковала вещи и легла спать. Ночью сквозь сон я слышала чьи‑то грубые голоса, но никак не могла проснуться.
Вдруг страшный грохот заставил меня вскочить с постели. В коридоре дрались. Слышался детский плач, крики, глухой хрип, звуки ударов и пощечин. Спросонья я подумала было, что случился пожар. Но зачем же люди дерутся на пожаре?..
Босиком, с растрепанными волосами я выскочила в коридор и увидела страшную картину. Длинноусый офицер богатырского телосложения волочил по полу бедную соседку, избивая ее плетью и топча сапожищами.
Дети вопили:
— Мамочка!.. Папа убивает маму!
Несчастная женщина после каждого пинка, после каждого взмаха плетки, которая извивалась и свистела, как змея, со стоном валилась на пол, но затем, собравшись с силами, вдруг вскакивала и хватала офицера за колени.
— Буду твоей рабыней, твоей жертвой, мой господин!.. Убей меня, только не бросай, не разводись со мной!..
Я была почти раздета, и мне снова пришлось вернуться в номер. Да и что я могла сделать?
Уже проснулись обитатели первого этажа. Внизу послышался топот ног, неясные голоса. На потолке коридора заплясали тени. В пролете лестницы показалась лысая голова Хаджи‑калфы. Старика разбудил грохот, он схватил коптилку и, как был в нижнем белье, кинулся наверх.
— Как не стыдно! Какой позор! Да разве можно так безобразничать в гостинице? — закричал он и хотел было оттащить офицера.
Но офицер что было силы ударил храбреца ногой в живот. Бедняга Хаджи‑калфа взвился в воздух, словно большой футбольный мяч, влетел сквозь незапертую дверь ко мне в комнату и грохнулся спиной на пол, задрав вверх голые ноги. К счастью, я вовремя успела подскочить и подхватить его, иначе лысый череп бедняги, наверно, раскололся бы о половицы, как большая тыква.
Прерванный сон, страх, изумление и, наконец, вид старого номерного, — мои нервы не выдержали всего этого.
Старик с трудом поднялся на ноги, приговаривая:
— Ах, господи!.. Ах ты, господи!.. Ах, будь ты неладен!.. Грубиян!..
И тут я повалилась на постель, не знаю, как я осталась жива. Я задыхалась, захлебывалась в истерическом хохоте, комкала руками одеяло. Мне уже было не до трагедии, разыгравшейся в коридоре.
Когда я пришла в себя, шум и крики за дверью прекратились, гостиница опять погрузилась в тишину.
Мне потом рассказали, что произошло. Навязчивая любовь особы из Монастира стала в конце концов офицеру поперек горла, и он решил во что бы то ни стало отправить ее с детьми на родину. В эту ночь он пришел сказать, что билеты куплены и утром следует быть готовой к отъезду. Но могла ли бедная женщина так легко расстаться с мужем? Конечно, она вцепилась в него, принялась просить, умолять. Кто знает, какие сцены, какие слова предшествовали столь страшному эпилогу?
Когда часа через два я собиралась все‑таки заснуть, в дверь тихонько постучался Хаджи‑калфа.
— Послушай меня, ходжаным. Кроме тебя, в гостинице женщин нет. Несчастная соседка лежит без сознания. Только не надо смеяться… Сходи к ней, ради бога, посмотри. Я ведь мужчина, мне неудобно. Не дай бог, помрет. Свалится тогда беда на наши головы.
Но когда в дверях появилось лицо Хаджи‑калфы, мною опять овладел приступ смеха. Я хотела сказать: «До свадьбы заживет», — но не могла вымолвить ни слова.
Хаджи‑калфа сердито посмотрел на меня и покачал головой:
— Хохочешь? Заливаешься? Ах ты негодница!.. Нет, вы только посмотрите на нее!..
Он так странно, с анатолийским акцентом, произносил слово «хохочешь», что я и сейчас не могу удержаться от смеха.
Больше часа мне пришлось провозиться с моей несчастной соседкой. Тело ее было покрыто синяками и ссадинами. Она закатывала глаза, сжимала челюсти и все время теряла сознание. Я впервые в жизни ухаживала за подобной «больной» и чувствовала себя очень неуверенно. Впрочем, стоит человеку попасть в положение сиделки, и он невольно начинает проявлять чудеса усердия.
Каждый обморок продолжался не менее пяти минут. Я растирала пострадавшей кисти рук. Ее дочь подносила кувшин, и мы кропили лицо водой. Ссадины были на лбу, щеках, губах. Кровь, смешанная с сурьмой и румянами, стала почти черной и тоненькими струйками стекала по подбородку на грудь. Господи, сколько было краски на этом лице! Кувшин почти опустел, а румяна и сурьма все еще не смылись.
Когда я проснулась на другой день, номер напротив был уже пуст. Офицер рано утром на фаэтоне увез свою первую жену вместе с детьми. Перед отъездом соседка хотела увидеть меня, чтобы проститься, но не осмелилась разбудить, так как знала, что из‑за нее я почти не спала в эту ночь. Она поцеловала меня спящую в глаза и просила Хаджи‑калфу передать привет.
Телегу порядком трясло. Когда мой взгляд останавливался на лице Хаджи‑калфы, я опять начинала смеяться. Старик понимал причину столь неуместного веселья, сам смущенно улыбался в ответ и, качая головой, ворчал:
— Смеешься! Все еще радуешься?! — И, вспоминая ужасный пинок, полученный вчера вечером, добавлял: — Проклятый офицеришка! Понимаешь, так меня лягнул, — все в животе перемешалось. Мират, вот тебе отцовское наставление: никогда в жизни не вздумай разнимать супругов. Муж и жена — одна сатана.
Наконец мы доехали до родника. Здесь нам предстояло расстаться. Хаджи‑калфа вылил воду из двух бутылок, которые я взяла в дорогу, наполнил их заново, потом принялся пространно наставлять старого возницу.
Неврик‑ханым, всхлипывая, переложила в мою корзинку несколько хлебцев, испеченных накануне специально для меня.
Дикая Айкануш, которая, как мне казалось, была совершенно равнодушна ко мне, вдруг заплакала, словно у нее что‑то заболело. Да как заплакала! Я сняла свои жемчужные сережки и продела их в уши девушки. Моя щедрость смутила Хаджи‑калфу.
— Нет, ходжаным! — пробормотал он. — Подарки не должны стоить денег. А ведь это драгоценные жемчужины…
Я улыбнулась. Как объяснить этим простодушным людям, что по сравнению с жемчужинами, которые текли по лицу девушки, эти серьги не имели никакой цены!
Хаджи‑калфа подсадил меня на телегу, затем глубоко вздохнул, ударил себя кулаком в грудь и сказал:
— Клянусь тебе, для меня эта разлука мучительнее, чем вчерашний пинок офицера.
Эти слова опять напомнили о ночном скандале, и я рассмеялась. Телега тронулась. Хаджи‑калфа погрозил вслед пальцем:
— Смеешься, негодница! Смеешься!..
Ах, если б расстояние сразу не отдалило нас и ты смог бы увидеть мои глаза, ты не сказал бы так, мой дорогой, мой славный Хаджи‑калфа!
Вскоре мы углубились в горы, дорога сделалась крутой, ухабистой. Она то пролегала по высохшим руслам рек, то тянулась вдоль пустых полей и запущенных виноградников.
Изредка нам попадался одинокий крестьянин, еще реже — арба, которая, казалось, стонала от усталости, или босоногая женщина с вязанкой хвороста за плечами.
На узенькой тропинке, бегущей через виноградник, мы встретили двух длинноусых жандармов, одетых так странно, что их можно было принять за разбойников. Поравнявшись с нами, они поприветствовали возницу:
— Селямюн алейкюм! — и пристально глянули на меня.
На прощание Хаджи‑калфа говорил мне: «Дорога, слава аллаху, надежная, но на всякий случай закрывайся чадрой. У тебя не такое лицо, которое можно всегда держать открытым. Понятно, милая?» И вот теперь, стоило мне заметить кого‑нибудь вдали, я тотчас вспоминала наставления Хаджи‑калфы и закрывала лицо.
Шли часы. Дорога была безлюдна, уныла. Наша телега грустно поскрипывала. И кто ее только придумал!.. На склонах гор, в ущельях скрежет ее колес о камни порождал эхо, которое звучало в ушах человека как утешение. А когда мы ехали среди скал, мне вдруг почудилось, будто за грудой черных, словно обожженных, камней вьется невидимая тропинка, а по тропе бежит женщина, всхлипывая и причитая жалостливым голосом.
— Приближался вечер. Солнце медленно уползало за горные склоны. Ущелья начинали наполняться сумраком. А дороге конца‑краю нет. Кругом ни деревни, ни деревца.
Постепенно в сердце мое начал заползать страх: что, если мы до ночи не попадем в Зейнилер? Вдруг нам придется заночевать среди этих гор!
Время от времени возница останавливал телегу и давал лошадям передохнуть, разговаривая при этом с ними, как с людьми.
Наконец, когда мы остановились опять среди скал, я не выдержала и спросила:
— Много ли еще осталось?
Возница медленно покачал головой и сказал:
— Приехали уже…
Будь это не пожилой человек, я бы подумала, что он надо мной смеется.
— То есть как приехали? — удивилась я. — Кругом ни души… Деревушки нигде не видно…
Старик снял с телеги мои пожитки.
— Надо спуститься по этой тропинке. Зейнилер в пяти минутах ходьбы отсюда. Телегой тут не проедешь.
Мы стали спускаться вниз по тропинке, крутой, словно лестница на минарете. Вскоре сквозь вечерние сумерки я разглядела внизу темные силуэты кипарисов и несколько деревянных домишек среди жалких садов, огороженных плетнями.
На первый взгляд деревня Зейнилер производила впечатление пожарища, над которым еще кое‑где поднимались струйки дыма.
Обычно при слове «деревня» мне представлялись веселые опрятные домишки, утопающие в зелени, как уютные голубятни старых особняков на Босфоре. А эти лачуги походили на черные мрачные развалины, которые вот‑вот рухнут.
У покосившейся мельницы нам встретился старик в бурке и чалме. Он тянул за собой на веревке тощую коровенку, у которой ребра, казалось, выпирали поверх шкуры, и безуспешно пытался загнать ее в ворота. Увидев нас, он остановился и внимательно пригляделся.
Старик оказался мухтаром[41]Зейнилер. Возница знал его. Он в нескольких словах объяснил, кто я такая.
Под простым черным чаршафом и плотной чадрой трудно было угадать мой возраст. Несмотря на это, мухтар‑эфенди недоуменно посмотрел в мою сторону; очевидно, нашел меня слишком разряженной. Поручив корову босоногому мальчишке, он попросил нас следовать за ним.
Мы очутились в лабиринте деревенских улочек. Теперь можно было лучше рассмотреть дома. На Босфоре в районе деревушки Кавак стоят ветхие рыбачьи хибарки, перед которыми разбросаны сети. Хибары скривились под ударами морского ветра, насквозь прогнили и почернели под дождем. Домишки Зейнилер напомнили мне эти лачуги. Внизу — хлев на четырех столбах, над ним жилище из нескольких комнат, куда надо забираться по приставной лестнице. Словом, селение Зейнилер ничуть не походило на те деревушки, о которых я когда‑то читала и слышала, которые видела на картинках.
Мы остановились перед красными воротами сада, окруженного высоким деревянным забором. На первый взгляд деревня Зейнилер показалась мне сплошь черной, вплоть до листьев. Поэтому я немало удивилась, увидев эти красные доски.
Мухтар принялся стучать кулаками. При каждом ударе ворота сотрясались так, словно готовы были развалиться.
— Наверно, Хатидже‑ханым совершает вечерний намаз, — сказал он. — Подождем немного.
У возницы не было времени ждать, он оставил мои вещи у ворот и простился с нами. Мухтар сел на землю, подобрав полы своей бурки. Я примостилась на чемодане. Завязался разговор.
Я узнала, что эта Хатидже‑ханым очень набожная женщина и состоит в
какой‑то дервишской секте. Она навещала больных, читала «Мевлюд» [42], расписывала невестам лица; поила в последний раз умирающих священной водой
земзем[43]. Ей же приходилось обмывать тела усопших женщин и заворачивать их в саван.
Мухтар‑эфенди походил на человека, который окончил духовное училище. Я поняла, что он хочет воспользоваться случаем и сделать мне несколько наставлений. Он не выступал противником новой системы преподавания, но жаловался, что в современных школах совсем забыли о Коране. Из его рассказа я узнала, что в школе Зейнилер сменилось несколько учительниц, но, увы, ни
одна из них не знала хорошо Корана и ильмихаля[44].
Мухтар‑эфенди весьма доброжелательно отзывался о Хатидже‑ханым. Я поняла, что, если предоставлю этой «добродетельной, благоразумной, благочестивой и богомольной» женщине обучать детей Корану и ильмихалю, а сама будут вести остальные уроки, вся деревня будет очень довольна.
Наставления мухтара‑эфенди были прерваны стуком деревянных башмаков, который донесся из‑за забора. Мы со стариком поднялись на ноги. Загремел засов. Грубый голос спросил:
— Кто там?
— Свои, Хатидже‑ханым… Из города приехала учительница.
Хатидже‑ханым оказалась высокой семидесятилетней старухой с крупными чертами лица. Волосы ее были выкрашены хной и повязаны зеленым платком. Ее
сутулые плечи облегало темное ельдирме[45]с накидкой, какие носят набожные старухи. На грубом, словно высеченном из камня, лице, смуглом и морщинистом, выделялись удивительно молодые глаза и ослепительно белые зубы.
Пытаясь разглядеть под чадрой мое лицо, она сказала:
— Добро пожаловать, ходжаным, входи!
Опершись рукой о притолоку ворот и не переступая порога, словно ей было запрещено выходить на улицу, Хатидже‑ханым подхватила мои вещички, заперла опять ворота на засов и повела меня за собой.
Мы миновали сад, и я увидела здание школы, «отстроенное заново ценой больших жертв». Оно точь‑в‑точь походило на все остальные лачуги Зейнилер, с той лишь разницей, что доски, набитые внизу вокруг столбов и образующие какое‑то подобие класса, не успели еще почернеть.
Я хотела было уже войти в дверь, но Хатидже‑ханым схватила меня за руку.
— Погоди, дочь моя.
Я даже испугалась. Старуха пробормотала короткую молитву и сказала:
— Ну, дочь моя, теперь произнеси «бисмиллях» [46]и ступи сначала правой ногой.
В нижнем этаже было темно, как в пещере. Старуха, не выпуская моей руки, потащила меня по узкому каменному коридорчику. Мы поднялись по темной лестнице, ступеньки которой от ветхости ходили ходуном. Верхний этаж представлял собой убогую прихожую и огромную комнату с наглухо закрытыми деревянными ставнями. Это была та самая удобная квартира для преподавателей, которой поспешил меня обрадовать заведующий отделом образования.
Хатидже‑ханым поставила мой чемодан на пол, вытащила из старой печки в углу, заменяющей шкаф, лампу и зажгла ее.
— В этом году тут никто не жил, — сказала она. — Потому так пыльно… Но ничего, если аллаху будет угодно, завтра чуть свет я приведу все в порядок.
Выяснилось, что эта женщина прежде учительствовала в Зейнилер. После реорганизации школ вилайетский отдел образования пожалел старуху, не выбросил на улицу, а оставил по‑прежнему при школе, положив оклад в двести курушей. Словом, это была наполовину учительница, наполовину уборщица. Хатидже‑ханым сказала, что отныне она будет делать то, что я прикажу.
Я понимала, бедная женщина побаивается меня. Как‑никак я была ее начальницей.
В двух словах я постаралась успокоить ее и принялась осматривать свое жилье.
Грязные обои превратились от времени в лохмотья; черный деревянный потолок, сгнивший от сырости, прогнулся; в углу стояла ободранная полуразрушенная печь, а рядом — покосившаяся кровать.
Итак, моя жизнь отныне должна проходить в этой комнате!
Мне было трудно дышать, словно я попала в подвал.
— Дорогая Хатидже‑ханым, — сказала я. — Помоги мне открыть окно. Одна я, кажется, не справлюсь.
Старая женщина, видимо, не хотела позволять мне что‑либо делать. Повозившись с щеколдой, она распахнула ставни. Я глянула, и у меня волосы встали дыбом от ужаса.
Перед домом было кладбище. Среди кипарисов, верхушки которых еще озарялись вечерним светом, красовался лес надгробных камней. Чуть подальше тускло поблескивало болотце, поросшее камышом.
Старая женщина глубоко вздохнула:
— Человек еще при жизни должен привыкнуть, дочь моя… Все мы там будем.
Сказала ли это Хатидже‑ханым без всякого умысла или хотела успокоить меня, заметив на моем лице страх и смятение, не знаю. Я постаралась взять себя в руки. Надо было быть мужественной, и я спросила как можно спокойнее, даже с наигранным весельем:
— Значит, здесь кладбище? А я не знала…
— Да, дочь моя, это кладбище Зейнилер. Осталось с прежних времен. Теперь покойников хоронят в другом конце деревни. А здесь уже вроде историческое место. Пойду зажгу светильники у гробницы Зейни‑баба. Сейчас вернусь.
— Кто такой Зейни‑баба, Хатидже‑ханым?
— Святой человек был, да благословит аллах его имя. Покоится вон под тем кипарисом.