Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая‑то прелесть. В Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: «Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво‑красиво, тонко‑тонко, но потом сбиваются с пути…» Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть‑чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб‑эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться.
Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.
Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне прозвища: в Б…
— Шелкопряд, здесь в Ч… — Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки, подбородок. Сердце мое почему‑то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ.
Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: «Поповская ряса делает человека ханжой». Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница!
Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня.
Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: «Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня…»
Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая,
— мне думается, какая‑нибудь гувернантка с Бейоглу[93], — нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног.
Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство.
В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч…
Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.
Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные, уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись.
— Я плохо говорю по‑турецки, — сказала она мне.
— Это ничего, мадемуазель, поговорим по‑французски… — ответила я.
Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла ее.
Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона «Dames de Sion».
Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня «уничтожить».
— А все‑таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я все видела своими глазами.
Я насмешливо поглядела на нее и сказала:
— Да, но бывать — этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью!
Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши.
Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его незначительность.
Ханым‑эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом.
Я ответила:
— Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно. Иначе люди подумают, что мне от вас что‑нибудь надо.
Ханым‑эфенди интересовалась моим происхождением, вызывая всячески на откровенность.
Я сказала, что родители мои из знатной семьи, но попали в бедственное положение.
— Ханым, дочь моя, — растрогалась хозяйка, — вы такая красивая, у вас столько достоинств! Вы можете стать невестой человека из очень благородной семьи.
— Может быть, ханым‑эфенди, и существует такой человек, который хотел бы на мне жениться… Но я предпочитаю зарабатывать на жизнь собственным трудом. Ведь в этом нет ничего зазорного.
— А что бы вы сказали, если бы вас захотела удочерить очень приличная семья?
— Я, конечно, благодарю за честь, которой вы меня удостаиваете, но думаю, что не соглашусь.
Намерения хозяек дома я поняла только потом, когда выяснилось, что они пригласили меня не только для того, чтобы похвастаться своим богатством и пустить пыль в глаза.
Неожиданно старшей дочери захотелось показать мне сад. Он напоминал гостиную. Каких только не было тут цветов, деревьев, трав, кустов. На каждом шагу попадались цветочные горшки. И вот в небольшом искусственном лесочке, меж низкорослых молоденьких сосен…
Впрочем, чтобы все было понятно, я вынуждена вернуться к случаю, который произошел недели две назад.
По соседству со школьным садом, где ученицы бегают во время перемены, расположен огромный виноградник. Детвора растащила плетень, и теперь наш сад и виноградник представляют собой единое целое. В этом винограднике работало несколько батраков в красных повязках на голове. Во время перемен я наблюдала, как несчастные, обливаясь потом, ковыряют землю мотыгами.
В тот день, о котором идет речь, я обратила внимание на молодого рабочего, который трудился вместе со всеми. Он был одет, как и остальные, но лицо, весь облик молодого человека выделяли его среди окружающих. Сквозь загар просвечивала благородная бледность, глаза светились каким‑то особенным блеском. Больше всего меня поразили его руки — маленькие, изящные, как у женщины. Так как он, в отличие от остальных, был молод, мне неудобно было подходить к нему. Но юноша сам приблизился ко мне, сказал, что его мучает жажда, и попросил послать кого‑нибудь из школьниц за водой.
Не выношу женщин‑ханжей, которые бегают даже от петуха. Я не стала стесняться молодого человека (как‑никак я школьная учительница) и сказала:
— Хорошо, сынок, погоди немного, сейчас схожу.
А про себя подумала: «Уверена, он из благородной семьи, которая впала в нищету».
Молодой рабочий был и застенчив, и в то же время смел. Разговаривая со мной, он заикался от смущения. Но, с другой стороны, задавал все время очень странные вопросы: «Дешева ли здесь жизнь?.. Сурова ли зима?.. Много ли в Ч… яблок и груш?..» Молодой человек назвался приезжим.
Когда он пил воду, я думала, посмеиваясь: «Бедняга, наверно, придурковат…»
Этих подробностей достаточно, чтобы понять мое удивление, когда в саду паши, среди несчастных деревьев, которым выпала оскорбительная честь изображать сосновый лес, я столкнулась с тем самым бедным рабочим. Но сейчас он выглядел совсем иначе. Это был штабной офицер в чине капитана. На нем все блестело: сабля, пуговицы, ордена, воротничок, зубы и даже напомаженные волосы. Он стоял между двух сосен, вытянувшись в струнку — даже гетры на его ногах, казалось, прилипли друг к другу, — задрав гордо подбородок, молодой человек словно позировал фотографу. У офицера были тоненькие усики; полуоткрытые губы обнажали ряд ослепительно белых зубов. Блестящие глаза смотрели смело. Казалось, молодой капитан вот‑вот взмахнет рукой, затянутой в белую перчатку, выхватит саблю и даст команду: «Смирно!»
Но я тут же поняла, что команду «смирно» офицер получил от других.
Нериме‑ханым притворилась удивленной.
— Ах, Ихсан, ты был здесь? Послушай, откуда ты взялся?
Старшая дочь паши так скверно сыграла свою роль, что в ее голосе без труда можно было уловить: «Боже, как ясно, что мы лжем!»
Итак, на фоне оперных декораций нам предстояло разыграть смешную комедию. Для чего? Это я пойму позже. А пока надо было держаться как ни в чем не бывало, спокойно и смело.
Кажется, в генеральской семье очень любили делать сюрпризы. Но и я сегодня была настроена по‑боевому и знала, что не растеряюсь ни перед какими фокусами. Очевидно, они ждали, что я застыжусь и убегу. Но я даже виду не подала.
Нериме сказала:
— Феридэ‑ханым‑эфенди, вы, как и мы, родом из Стамбула. Надеюсь, вы не заподозрите ничего дурного в том, что я представлю вам своего двоюродного и молочного брата Ихсана.
— Напротив, буду очень довольна, ханым‑эфенди, — ответила я бесцеремонно и, не дав ей возможности говорить, представилась сама: — Феридэ Низамеддин, один из самых младших офицеров армии просвещения.
Молодому офицеру недолго удавалось сохранять бравую невозмутимость. И можно ли было винить его в этом? Маленькая школьная учительница увидела человека, с которым она несколько дней тому назад разговаривала, как с простым рабочим. Сегодня перед ней был блестящий, как солнце, офицер, красивый, точно сказочный принц… Она увидела его и не лишилась чувств. Поразительная вещь!..
Получилось наоборот, растерялся офицер. Видимо, он плохо усвоил церемонию приветствия, которой нас годами на все лады обучали в пансионе, словно это была основа основ всех наук. Рука офицера, поднятая, очевидно, для военного приветствия, повисла в воздухе. Ихсан‑бей передумал, решив обменяться со мной рукопожатием, но тут увидел, что он в перчатках, и резко отдернул руку. Я даже подумала, уж не превратилась ли бедная перчатка в раскаленные угли.
Минут пять я о чем‑то непринужденно болтала с ним. Встречаясь со мной глазами, молодой человек стыдливо отводил их в сторону, видимо, вспоминал, как он в костюме чернорабочего просил у меня воды. Но я делала вид, будто ничего не помню и разговариваю с ним впервые.
Скоро мы с Нериме‑ханым вернулись в дом. Дочь паши нерешительно спросила:
— Вы конечно узнали Ихсана, Феридэ‑ханым?
Вот как! Значит, и ей был известен случай в школьном саду?
— Да, — ответила я просто, — узнала.
— Может, это что‑нибудь говорит вам? Я хочу объяснить, в чем дело, ханым‑эфенди. Ихсан поспорил со своими товарищами. Молодость!.. Что поделаешь, ханым‑эфенди? Бывает…
Я не удержалась:
— Но с какой стати, ханым‑эфенди?
Нериме‑ханым покраснела и, стараясь скрыть смущение, засмеялась.
— Ханым‑эфенди, некоторые офицеры встречают вас, когда вы возвращаетесь из школы. Они сказали, что вы очень красивы. Мы из Стамбула и, конечно, не считаем, как здешние жители, что подобные разговоры оскорбительны. Не так ли, моя красавица? Ихсан поспорил с товарищами: «Я непременно найду способ поговорить с этой учительницей…» Он не постеснялся переодеться в тряпье батрака и выиграл пари. Странно, не правда ли?
Я ничего не ответила. Бедная Нериме‑ханым поняла, что рассказ ее произвел на меня неприятное впечатление.
Последнее действие сегодняшней комедии развернулось опять в гостиной наверху. Известие о том, что я познакомилась с Ихсаном‑беем, добралось туда гораздо быстрее, чем мы. Об этом говорили лица всех присутствующих.
По тайному знаку хозяйки дома все гости вышли. В комнате, кроме нее самой, остались только Нериме‑ханым и я.
После небольшого колебания ханым‑эфенди спросила:
— Как вам понравился Ихсан, дочь моя?
— Кажется, неплохой молодой человек, ханым‑эфенди.
— И на лицо он симпатичный, — продолжала хозяйка, — и образование у него великолепное. Сейчас его назначили с повышением в Бейрут.
— Как замечательно! — сказала я. — Действительно, это красивый, славный молодой человек. Видимо, и образование, как вы сказали, у него великолепное…
Мать с дочерью переглянулись, не зная, радоваться моим словам или удивляться. Ханым‑эфенди захихикала:
— Да наградит тебя аллах, дочь моя. Ты облегчила мне труд. Я молочная мать Ихсана, воспитала его в своем доме, как родное дитя. Дочь моя, Феридэ‑ханым, с молодыми девушками трудно говорить откровенно, напрямик. Но, слава аллаху, вы умная и скромная. На все, конечно, воля аллаха. Я хочу, чтобы вы стали женой Ихсана… Вы ему очень понравились. А раз и он вам так приглянулся, значит, вы будете с ним счастливы, если того захочет аллах… Возьмем для него на месяц отпуск и сыграем здесь свадьбу… Ну, как?.. А потом вы вместе поедете в Бейрут.
Я еще в саду догадалась, к чему затеяли эту комедию. Поистине смешной случай: на чужбине меня сватают почти за незнакомого мужчину!.. Не знаю, почему, но мне вдруг сделалось как‑то очень тоскливо. Однако я взяла себя в руки, и никто ничего не заметил.
— Ханым‑эфенди, это большая честь для вашей покорной слуги. От всего сердца благодарна и вам, и Ихсану‑бею. Но это невозможно…
Хозяйка дома опешила:
— Почему, дочь моя? Вы ведь сами минуту назад признались, что Ихсан вам понравился, что вы нашли его красивым…
Я улыбнулась:
— Ханым‑эфенди, я и сейчас говорю, что Ихсан‑бей красивый, достойный молодой человек. Но посудите сами, если бы я хоть мысленно допускала возможность нашего брака, могла бы я так открыто говорить о его достоинствах? Разве это не было бы излишней вольностью для молодой девушки?
Мать с дочерью опять переглянулись. Наступило молчание. Потом Нериме схватила мои руки:
— Феридэ‑ханым, во всяком случае, пусть это не будет вашим окончательным ответом. Ихсан‑бей так огорчится!
— Я опять повторяю: Ихсан‑бей очень красивый молодой человек, и за него выйдет любая девушка.
— Да, но он мечтает только о вас. Нам пришлось сказать, будто Ихсан бился об заклад со своими товарищами, но на самом деле это не так, моя красавица. Бедный мальчик вот уже две недели страдает, все твердит: «Непременно женюсь на ней… Умру, но не откажусь!..»
Я почувствовала, что Нериме‑ханым будет долго меня уговаривать, поэтому вежливо, но очень решительно заявила, что их предложение неосуществимо, и попросила разрешения удалиться.
Нериме‑ханым совсем расстроилась.
— Мамочка, милая, — обратилась она к матери, — скажи все сама Ихсану… У меня язык не повернется. Он и думать не мог, что Феридэ‑ханым ему откажет. Как он будет переживать отказ!..
Ах, эти мужчины!.. Все такие самодовольные, самоуверенные. Никто из них и не подумает, что и у нас тоже есть сердце, в котором живут свои сокровенные мечты.
Когда экипаж паши доставил меня домой, Мунисэ была у соседей. В комнате стоял полумрак. На стене висело зеркало, похожее на тусклый лунный блик. Прежде чем раздеться, мне захотелось взглянуть на себя. Лицо я едва различала, а короткий темно‑синий костюм показался мне белоснежным шелковым платьем, длинные полы которого исчезали во тьме. Какая причудливая игра света и теней!
Я закрыла лицо руками. В эту минуту в комнату вбежала Мунисэ.
— Абаджиим! — крикнула она.
Я протянула к ней руки, словно молила о помощи, хотела сказать: «Мунисэ!» — но с губ сорвалось другое имя, имя моего страшного врага, которого я так ненавижу!
Ч…, 6 мая.
Я стала модной невестой. Не успела оправиться после вчерашней комедии, как сделалась героиней сегодняшней. Но по сравнению с тем, что было вчера, новое происшествие в тысячу раз смешнее и в тысячу раз безобразнее.
Опишу все как было. Действие развернулось внизу, в нашей гостиной. Неожиданно появляется жена Хафиза Курбана‑эфенди. На ней роскошный чаршаф, который она надевает только по случаю праздничных торжеств. На шее ожерелье из золотых монет в несколько рядов. Женщина держится как‑то странно. Глаза как будто заплаканы.
Начинаем разговаривать.
Я:
— Вы, очевидно, куда‑нибудь приглашены? Собрались в гости?
— Она:
— Нет, сестричка, я пришла специально к вам.
Я:
— Какая вы сегодня нарядная. Это для меня?
Она:
— Да, сестричка, для вас.
Я не могу удержаться от шутки:
— Очевидно, вы пришли сватать меня?
В простодушных глазах соседки наивное удивление.
— Как вы узнали?
Я растерялась.
— Как?! Вы пришли меня сватать?
Гостья со вздохом:
— Да, сестричка…
— За кого же?
— За моего мужа… — отвечает она, словно речь идет о самой обычной вещи в мире.
Конечно, мне очень нравится, что эта бесхитростная женщина так умело шутит, не моргнув глазом. Я хохочу, но соседка не смеется. Наоборот, в ее глазах блестят слезы.
Она:
— Сестричка, мой эфенди присмотрел вас и хочет развестись со мной, чтобы жениться снова. Я его молила, просила, уговаривала: «Что особенного, возьми и ту ханым, только меня не бросай. Я буду готовить вам еду, прислуживать…» Родная моя сестричка, пожалей меня.
— А уверен ли Курбан‑эфенди, что, бросив вас, ему удастся жениться на мне?
Гостья изумлена.
— Ну конечно, — отвечает она простодушно, — он сказал: «Я готов отдать за нее ровно пятьдесят золотых монет…»
Я:
— Моя славная соседушка, не беспокойся. Этого никогда не будет.
Бедная женщина произносит молитвы.
Занавес.
Ч…, 15 мая.
Сегодня вечером после занятий мюдюре‑ханым вызвала меня к себе в кабинет. Я заметила, что лицо у нее мрачное.
— Феридэ‑ханым, дочь моя, — сказала она, — нам нравится ваша серьезность и усердие. Но у вас есть один недостаток: вам кажется, что вы все еще в Стамбуле. Говорят, красота — это несчастье, дочь моя. Справедливые слова. Вы красивы, молоды, одиноки… Поэтому вам следует беречь себя. Однако были случаи, когда вы вели себя весьма неосторожно. Не огорчайтесь, дочь моя. Я ведь не говорю, что это тяжкий проступок. Просто это неосторожность. Наш городок не такое уж захолустье. Женщины здесь одеваются довольно нарядно. Я имею в виду также и наших учительниц. Но то, что для других естественно, в вас привлекает внимание. Дело в том, дочь моя, что ваша молодость, ваша красота заставляют встречных мужчин оборачиваться. И вот по городу начали ходить сплетни. Я здесь сижу, будто ничего не ведаю, но на самом деле мне все известно. Нет ни одного мужчины в городе, начиная от офицеров в казармах и лавочников в кофейнях, кончая школьниками‑старшеклассниками, который бы не знал вас, не говорил о вас. Если вы спросите, по какому праву я завела с вами об этом разговор, отвечу: на это есть две причины. Во‑первых, вы девушка неопытная, но славная. Мы‑то разбираемся в людях. Поэтому я хочу быть для вас матерью, старшей сестрой. Во‑вторых, дочь моя, существует еще престиж нашей школы… Не так ли?..
Мюдюре‑ханым помолчала, потом, стараясь не глядеть мне в лицо, нерешительно продолжала:
— Школа такое же священное место, как и мечеть. Наш наипервейший долг охранять ее от сплетен, клеветы и прочей грязи. Не так ли? Однако, к сожалению, безобразные сплетни уже распускают и в школе. Вы обратили внимание, как много отцов и братьев стало приходить под вечер к школе за своими дочерями и сестрами? Возможно, вы этого не замечаете. Но мне все известно. Они приходят не столько за школьницами, сколько для того, чтобы взглянуть на вас. Как‑то, заплетая косы одной из наших бедных учениц, вы завязали ей волосы лентой. Не знаю, кто уже разгласил об этом по городу, но какой‑то повеса, лейтенант, прямо на улице всучил девочке деньги и забрал ленту. Теперь он прикалывает ленту к мундиру и забавляет товарищей, говоря: «Вы должны меня звать генералиссимусом. Я получил этот орден от самой Гюльбешекер!» А вчера привратник Мехмед‑ага сообщил мне еще одну новость: накануне ночью из кабака возвращалась компания подвыпивших мужчин. Они остановились перед дверью нашей школы, и один из них произнес речь: «Я видел, как Гюльбешекер коснулась рукой этого черного камня в стене. Давайте же теперь во имя аллаха считать его святым камнем». Вот видите, дочь моя, все это очень неприятно и для вас и для школы. Мало того, на днях в доме Абдюррахима‑паши вы разговаривали с капитаном Ихсаном‑беем. Если бы вы приняли предложение супруги паши, в этом бы не было ничего дурного. Но то обстоятельство, что вы поговорили с молодым человеком, а потом отказались от такой выгодной партии, привлекло внимание всего городка. Начались сплетни: «Раз Гюльбешекер отвергла Ихсана‑бея, значит, она любит другого».
Я слушала молча, не двигаясь. Вначале мюдюре‑ханым боялась, что я начну протестовать, возражать, а сейчас ее волновало мое молчание. Наконец она спросила нерешительно:
— Что вы скажете на это, Феридэ‑ханым?
Я тихо вздохнула и заговорила медленно и задумчиво:
— Все, что вы сказали, правда, мюдюре‑ханым. Я и сама догадывалась обо всем этом… Жаль покидать этот счастливый город, но что поделаешь? Напишите в министерство, найдите какой‑нибудь предлог и попросите перевести меня в другое место. Но вы проявили бы большую гуманность и благородство, если бы не указали истинной причины, а придумали какой‑нибудь другой повод. Что я нерадива, неопытна, невежественна, своенравна. Напишите что хотите, мюдюре‑ханым, я на вас не обижусь… Только не пишите: «Нам не нужна учительница, о которой в городе ходят сплетни».
Мюдюре‑ханым молча раздумывала. Чтобы скрыть слезы, я отвернулась к окну и стала глядеть на горы, которые казались легким клубящимся туманом на фоне светло‑голубого вечернего неба.
Чалыкушу смотрела на эти горы, и ей опять чудился запах чужбины.
Запах чужбины!.. Бессмысленные слова для тех, кто не жил вдали от родных мест.
В моем воображении уже рисовались дороги, бесконечные дороги чужих краев, которые убегают вдаль, превращаются в тоненькую, едва заметную ленту, унылую, нагоняющую тоску. Мне слышался печальный скрип крестьянских телег, грустный плач колокольчика.
До каких пор, господи, я буду кочевать, до каких пор? Для чего? Для какой цели?
Ч…, 5 июня.
Наверно, мои птицы прокляли меня. В эти длинные месяцы каникул я, как и они, оказалась в заключении. Мюдюре‑ханым сказала, что о переводе в другое место раньше сентября нечего и думать. Пока я стараюсь, чтобы обо мне забыли, и совсем не показываюсь на улице. Соседи перестали беспокоить меня. Возможно, их напугали сплетни, что ходят по городу. Иногда только я разговариваю со своей пожилой соседкой, которая напоминает мне мою тетку. Особенно похожи у них голоса. Когда мы с ней болтали вчера, я даже попросила:
— Моя дорогая ханым‑эфенди, не называйте меня «ходжаным», зовите просто Феридэ. Если можно…
Женщина немного растерялась, но просьбе моей вняла. Теперь, когда мы говорим с ней, я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова у нас в саду, в Козъятагы…
Какие глупости я пишу. Наверно, у меня начинается нервное заболевание. В моей душе поселилась какая‑то неуверенность, странное беспокойство. Я, как и прежде, смеюсь, мы так же возимся с Мунисэ, боремся, словно уличные мальчишки, я по‑прежнему люблю насвистывать, передразнивая птиц, но грусть моя не проходит.
Когда мы ночью на пароходе ехали в Ч…, мне не спалось. Море было темное. Какой‑то пассажир на палубе напевал заунывным голосом: «Мое беспокойное сердце у тебя, с тобой…» Я тут же забыла эту песню. Прошли месяцы. Но вот однажды апрельским днем, когда у нас в саду стали распускаться первые цветы, я вдруг ни с того ни с сего принялась напевать эту песню. Непонятная загадка — душа человека! Каким образом я могла запомнить эту мелодию, эти слова? Ведь я слышала их всего только раз в жизни.
Вчера вечером, повторяя последнюю строчку: «Мое беспокойное сердце у тебя, с тобой…» — я вдруг расплакалась, ни с того ни с сего, без всякой причины. Ни в мелодии, ни в словах нет ничего грустного. Я же говорю: нервы…
Больше никогда не буду петь эту песню.
Ч…, 20 июня.
В школе у меня есть приятельница, звать ее Назмие. Это веселая симпатичная девушка лет двадцати пяти. Говорит она очень приятно. Каждый вечер куда‑нибудь приглашена. Наши учительницы ее не особенно любят. Мне приходилось слышать о ней кое‑какие сплетни. По‑моему, женщинам не по вкусу, что она одевается слишком нарядно, даже вызывающе. А может, ей просто завидуют. Не знаю. У Назмие есть жених: армейский капитан, кажется, очень хороший молодой человек. Но его родители не дают согласия на их брак, поэтому молодым людям приходится пока скрывать свои отношения. Об этом приятельница рассказала мне по секрету и просила не выдавать ее.
Вчера, когда я изнывала дома от скуки, Назмие заглянула ко мне.
— Феридэ‑ханым, я пришла за вами, — сказала она. — Тетя моего Феридуна сегодня пригласила меня к себе на вечеринку, которую устраивает у себя в поместье. Она не знакома с вами, но просила передать вам привет и непременно пожаловать к ней.
— Как можно? — удивилась я. — Пойти в гости к чужим, незнакомым людям?
Назмие с грустью и укоризной посмотрела на меня:
— Тетку моего жениха ты называешь чужой?.. А я так хотела познакомить тебя с моим женихом! Клянусь аллахом, если ты не пойдешь, то и я не пойду!
Я не соглашалась, придумывая всевозможные причины. Но Назмие отвергала все мои доводы, которые, надо сознаться, были весьма нелепы и несерьезны. Приятельница моя, как я уже сказала, была девушкой с характером и могла кого угодно обвести вокруг пальца. Она так упрашивала, так уговаривал, что я, наконец, не выдержала и согласилась.
Только одно ее замечание заставило меня насторожиться. Когда я начала одевать Мунисэ, Назмие нахмурилась и спросила:
— Ты девочку хочешь взять с собой?
— Конечно. Как я могу оставить ее одну? А что, разве ты возражаешь?
— Нет, не возражаю, конечно… Еще лучше. Но ведь ты иногда оставляешь ее одну. Я поэтому…
— Да, но я еще никогда не уходила на весь вечер.
Нельзя сказать, чтобы я была такой уж непонятливой. За два года мне пришлось увидеть и услышать очень многое. Но какую я допустила оплошность в тот день! Удивляюсь, как эти слова Назмие не показались мне подозрительными. Возможно, скука, желание побыть на свежем воздухе сбили меня с толку.
Маленький фаэтон перевез нас через реку и покатил по тропинке, скрытой деревьями. Нам встретилось стадо на водопое. Старый чабан доставал журавлем из колодца воду и наполнял ею каменное корыто, у которого толпились маленькие козлята с тоненькими рожками. Мы вспомнили нашего Мазлума, спрыгнули с фаэтона, поймали одного козленка и принялись целовать его длинные ушки и крохотную мордочку, с которой капала вода. У меня мелькнула мысль: не купить ли у чабана этого козленка. Но я тут же отказалась от нее. Ведь скоро опять уезжать. Мало у нас горя? К чему еще одна привязанность, еще одна боль?
Через полчаса мы подъехали к старому дому, окруженному со всех сторон навесом, увитым зеленью. Вокруг, насколько хватало глаз, простирались виноградники.
Тетка Феридуна‑бея оказалась полной пожилой женщиной. Она мне не понравилась. Женщине в таком возрасте не подобает одеваться так крикливо. Волосы ее были выкрашены в рыжий цвет, брови насурьмлены, щеки ярко нарумянены. Словом, на нее было страшно смотреть.
Она провела нас в комнаты на втором этаже, сняла с меня чаршаф, затем с излишней фамильярностью поцеловала меня в щеки, словно обнюхала, и сказала: