— А я иду продаваться… Крутогоров! Я уже продалась — ты и не знаешь?.. Я — гулящая! Ну кричи, убивай же меня! Вот нож…
Но Крутогоров молчал. Ибо неведомо, молчаливо и страшно убил в сердце своем Люду. Похоронил навеки и безвозвратно.
— Ха-ха-а! — рыдала Люда, больно и настырно хватаясь за руки Крутогорова и падая перед ним на колени. — Все это я выдумала! Я люблю тебя, Крутогоров.
Страшная любовь: ибо она мать ненависти и бурь. О любовь, любовь, не ты ли черными молниями проносишься над безднами, разрушая и сожигая мир? Не ты ли взрываешь на дне души хаос и смерть? Ибо Крутогоров проклял, вырвал из сердца Люду, огненную и кровавую свою любовь… Но и благословил ее!
В судную же ночь Гедеонов, почуяв недоброе, отыскал в лесной черетняной хибарке Феофана. Выложил перед ним смрадную свою душу, жалуясь и скуля:
— Душат. Душат, мать бы… Мертвецы. Покойники. Сволочи! Отправил я мужиков на тот свет не мало… С кем не бывает?! Ну а теперь они меня душат по ночам… Кровавые… Что делать, а?..
И вдруг, выпрямившись, стукнул себя кулаком в грудь гулко:
— Я железное кольцо государства! Какая тебе забота? Твори волю пославшего. Ты что скажешь, дядя, а? — подмигнул он гнусно Феофану. — Скажи что-нибудь ка.
Но Феофан только покачал головой, глядя строго в ночную даль.
От князя тьмы исходили законы, страшные тем, что они охраняли зло, как некий запретный плод. А у людей, похитивших зло, страх кары телесной заслонял лютейшую кару духа.
Законы делали сверхзло. Стало быть, Гедеонов должен был понести тяготу вдвойне. А он не только не понес тяготы, но — зло сделалось для него наслаждением, не страданием.
— Молчишь? — затошновал и замаялся Гедеонов в смертельной нуде, заслышав странные отдаленные голоса. — Что это? А?.. Что это?..
Глухо отозвался из сумрака Феофан:
— Заступает судная ночь…
— Какой же это суд?
— Суд земли.
— А я?.. — Гедеонов, вывернув ладони, согнул пальцы крючками и впился в Феофана колючим, едким взглядом. — Ведь я творил волю пославшего… И меня — судить?..
— Поздно, — качнул головой Феофан.
— Ой ли? — подвел Гедеонов к глазам Феофана свои колкие глаза.
Но вдруг отскочил назад: взгляд Феофана незримым горел, голубым светом.
— Светит! — в ужасе крутнул приплюснутой головой Гедеонов, вскинув костлявые свои руки, словно дьявол крылья. — А ведь он отверженец! Ведь он проклял все!..
Может быть, Феофан, проклявший Сущего, теперь, заслышав голоса и знаки судной ночи, непостижные, невозможные, невидимые для взора, но видимые для духа бессмертного, — принял и благословил свет?
До этого Феофан, шел только за солнцем Града. А солнце Града не светило ни Богу, ни дьяволу. Ибо родилось оно от встречи доначального хаоса с творящим черным светом жизни, как от удара стали о кремень рождается огонь.
— Ха-ха-ха! — откинув назад голову, затрясся Гедеонов медленно. — Он думает, я боюсь покойников! Гадота несчастная! Да знаешь ли ты, дохлая собака, на что я способен?! Не стереть в порошок могу я вас, дохлых, червивых крыс… Нет! Я могу вас жечь, варить в смоле… И буду варить в смоле, мать бы… Я буду четвертовать, колесовать… Ррубить — терзать-терзать-терзать! — хрипел он, дрожа и извиваясь. — Да! Губить проклятое стадо… гу-би-ть!.. Огнем, ядом, язвами, мечом! Все в прорву! В прорву! В прорву.
Рвал на себе погоны, сгибаясь в кольцо, словно гад. Гремел шашкой. Замахивался ею на Феофана…
Вдруг в дверь хибарки глухие вломились красносмертники, злыдотники, побирайлы. Окружив Гедеонова грозным кольцом, зловеще и молчаливо навели на него свирепые свои, напохмуренные лица.
— Кто это? А-а? — ощерились они. — Говори!
— Кто смеет спрашивать!.. — вытягивал вперед длинную, судорожно трясущуюся голову Гедеонов, гулко стуча себе кулаком в грудь. — Меня, Геде-онова?..
— Молчи-и, елазука проклятый, змей-горыныч… — ворчали мужики люто. — Погоди, выведем мы тебя на точек…
— Да вы знаете ли, сиволапые черти, кто я? — юлил Гедеонов и грыз себе руки.
Глухо смыкалась толпа:
— Ну, говори, кто.
— Конечно, нам нечего ссориться… — подкатывался уже мелким бесом к мужикам, хихикая, Гедеонов. — Это не важно, в сущности, что я генерал… Что сам царь удостоил меня своей благодарности… Это не важно, мать бы… Я простой!.. Я и мужиков люблю. Ей-богу… Все мы, слуги царские, должны любить мужиков. Потому что их больше ста миллионов… И армия наша — кто же это, как не мужики? Кто охраняет нас и кормит, как не они же?
— То-то оно-то… — зловеще скалила зубы злыдота. — А земли-то дали кормильцам этим да хранителям много?.. Отвели глаза нашему брату Государственной думой этой самой… Жулики жуликов поскликали… За жидов там распинаются да за поляков, а мы как жили без земли, да так и остались.
Заплясал Гедеонов, зашелся в долгом, злорадном хохоте:
— Да ведь это ваши же печальники! Ха-ха! Ай да мужички… Удружили, нечего сказать! Вот что, — кивнул он головой. — Не видать вам земли, как своих ушей… А вешать и расстреливать вас будут за первый сорт.
— Это еще бабушка надвое гадала… — ухмыльнулись бородачи едко. — Теперь-то вы держите землю да плахуете нас… А что тады-то запоете? Как японцы с немцами али китайцы пойдут на Расею? Да запасных ежели тронут? Будет буча… буза… Бу-дет!
— Фю! — свистнул Гедеонов и захохотал лихим, гнусавым хохотом. — Забратают голубчиков — и не пикнете!
— Не дадите земли — погибнет Расея!
— Враки! — фыркал Гедеонов.
— Погибнет! Чтоб провалиться — погибнет! Туда ей и дорога! Коли земли не дают мужикам? Да и лучше с немцами жить, чем с вами… Немцы по крайности ученые: землю дадут.
Гедеонов, присев, хихикнул в нос. Подмигнул Феофану, строго молчащему в углу:
— На что им земля? Три аршина достаточно, чтобы закопать. Когда повесят… Вот меня ругают, душегуб, то да се… А я справедливость люблю. В тебе горит… священный, так сказать, огонь? Ну так нужно потушить его, мать бы… Чтоб все равны были!
В сумеречной, странной тишине подступали к нему мужики вплоть, тряся бородами:
— Молчи-и… душегуб окаянный… Головоруб… А то прикончим… Нехай тады нас вешают… Али голову отрубают…
— Не… подступать! — хрипел, точно зверь, Гедеонов, выхватывая шашку.
Молчаливо и грозно толпа ринулась на него стеной. Но, сгибаясь, словно гад, бросился Гедеонов клубком в слюдяное, ветхое окно. Шмыгнул за хибаркой в ельник. Загрохотал по отвесным каменьям под обрыв.
— А-сп-и-д! — смятенная, гудела толпа вслед.
В тесной глубокой расщелине, забившись в колючий глухой терновник, лежал Гедеонов, грудью к земле, не дыша. Над ним вещие проносились голоса судной ночи…
VIII
В ночи шелесты и запахи цветов и трав, шумы и всплески волн перемешивались с синим светом и чарами сумрака.
Златокрылая выплывала ладья с белыми ангелами. Сладко и нежно сыпались, словно жемчуга, светлые искры струн.
Пели ангелы. А из священных рощ с зажженными свечами выходили сыны земли: чистые сердцем, песнопевцы-поэты.
На лазурных волнах качалась, словно лебедь, златокрылая ладья. Ангелы сплетались с хороводами. Сады заливал нежный голубо-алый свет…
В тесной же, черной расщелине маялся Гедеонов. Прятал от света лицо. Скрежетал зубами.
Зависть лютая жгла. Не было сил изничтожить сынов земли. Непонятны и далеки были любовь, красота… Но если бы и понятны они были Гедеонову — сердце его не обрадовалось бы чуждой, не им добытой красоте. Оттого-то его и берет нескончаемая, гложущая зависть и жуть…
Только сничтожив чистых сердцем, и с ними — красоту, любовь, свет, утолишь зависть. Но нет сил!
А песни расцветали незримыми белыми цветами… Сладкой плыли, голубой волной. Переплескивались с листвою сада…
Отверзалась горняя. И алые распускались за лазурным заливом цветы, цветы земли. И белокрылые ангелы собирали их к тресветлому Престолу…
От усыпанного цветами и обрызганного росами берега шла до Престола лестница Света. Над лазурным тихим заливом, словно светлые стрелы солнца, подымались и опускались херувимы — словно светлые стрелы солнца…
Качаясь и кропя росой, сплошным пел темным шумом величественную светлую песнь лес. Перед лестницей Света, замирая в священном трепете, смыкались хороводы…
Крутогоров, в белых льняных одеждах, грозноисступленный, молнийный, взойдя на лестницу Света, обнажил свое опаленное черным огнем сердце. Кликнул над цветным долом клич:
— Братья! От исхода земли не знал человек огня жизни… Даже Единородный Сын Божий не был огненным, но — холодным… А как жаждал Он Огня!.. Братья! Огонь низвел я на землю. Небо и землю слил в солнце Града… Горите! Цветите!
Жуток и страшен был лик Крутогорова, искаженный нечеловеческой пыткой огня. А отверженный, расширенный взор иным горел, потусторонним светом.
— И ненавидьте, братья мои, чтобы любить! — гремел он над цветным домом. — Не у вас ли землю отняли — родимую мать? И душат — не вас ли?.. Братья! Нет любви без ненависти! К гневу зову я вас! Вставайте! Се, творю суд: двуногим с их логовищем — городом — смерть!
— Сме-рть! — протяжно и глухо грохотали толпы мужиков.
— Клянитесь! Клянитесь, что отымете у двуногих землю — родимую мать!
Гремели жутко и веще толпы, подняв тысячи рук:
— Клянемся! Сме-рть… Клянемся: отымем!
Согнувшись, словно опужило, люто крутил головой в терновнике Гедеонов. В сердце его лютая была тьма. И гложущая зависть, и смрад. Не изничтожить чистых сердцем. Не осквернить непонятной красоты и любви. Не загасить света…
Осторожно, на цыпочках, кривыми путаясь в колком терновнике, тряскими ногами, заковылял он в глубь расщелины — чтоб не увидели его да не подумали, будто красотой пленился и он.
Перед глазами мелькнул вдруг стройный девичий стан… Гедеонов оглядел девушку жадно. А та, застыв как вкопанная, схватила себя за косы, заметалась:
— Ха-ха… Радость?.. О-х! Пытайте! Тошно мне от благодати… Мучьте!
Голос низкий, недевичий ударил по темному сердцу Гедеонова. Это был голос кликуши. Тонкий стан, выгибаясь, манил, как драгоценный сосуд. Откинутая назад голова с черными качающимися кольцами волос, высокая под полотном острая грудь, плечи — тянули к себе неудержимо Гедеонова. Трясясь и шатаясь от похоти, словно пьяный, подошел он к девушке. Костлявыми обхватил ее, крепкими руками. Сжал ее всю так, что кости ее захрустели…
— А… а… а-х! — задыхаясь, глухо и больно вскрикнула Мария, увидев перед своими глазами горбатый нос и узкие впалые глазницы Гедеонова.
— Огг… — дрожал и стучал тот зубами. — Я… чуть с ума не сошел было тогда… Помнишь, как ты ушла от меня? А теперь — сама… Огг…
Но когда Гедеонов, трясясь, повалил хрупкую, онемевшую девушку — засочилось сердце его гноем зависти и неутоленности: не одному ему дано это тело…
Убить девушку, чтобы никому больше не досталась? Но раньше-то были точно такие же, еще и лучше, да и будут?.. Неисчислимое множество людей наслаждалось до него телами красавиц; сердце же его жаждет тел и наслаждений, неведомых миру и даже Богу…
Махнул рукой на девушку, глухо стонавшую на траве. Сгорбившись, поплелся к озеру…
В камышах гудели и бились волны. Наполняли сумрак шалыми голосами. Над озером, взрываемым голубыми ветрами, полным загадок, стоял Гедеонов недвижимо. А на голове его волосы подымались дыбом…
Говорил ему неведомый, несуществующий, говорил из темноты:
— Надо найти то, что за Сущим… Или создать.
Бездонна, темна и жутка была душа князя тьмы. Но и эту темь-жуть перешиб незвериный, нечеловеческий и небожеский голос несуществующего. Смертельно тошно Гедеонову было не оттого, что в тайники души его чуждый западал голос, но оттого, что голос этот был как будто его собственный: а может ли быть его голосом — голос дерзновения, разрушения и созидания?..
— Кто это? — екнул, сгибаясь в кольцо, Гедеонов.
В терновнике гаденький плюхнул вдруг, гнилой смех. Разлились мертвые смрады…
— А это что?.. Это ж мое родное… ничье больше… Кто смел?.. Ограбили! Карраул!..
Застыл Гедеонов. Небытие да смрады — это единственное его, никому доселе неведомое достояние — похитил несуществующий…
А в душу князя тьмы западал, заливая сердце его черной расплавленной смолой, неведомый клич дерзновения — такой близкий, казалось, произносимый рядом, но и такой далекий и непостижный, словно это был голос замирного, досущего:
— Раз-руша-ть!.. Жить над безднами!.. Дол-лой фальшивые векселя… В роде непорочного Агнца… Создадим сверхмиры! Сверхцарства!..
— Что за черт… — нудовал Гедеонов глухо и сумасшедше, весь в холодном поту, все еще боясь, что неведомый голос — его собственный. — Или и впрямь я спятил с ума? Бр-рр… Эй ты, кто там; говори толком, сволочь, мать бы!.. — затопотал он остервенело.
— Я — черт, — отозвалось из темноты сухо.
Отвалило у Гедеонова от сердца. Обыкновенный черт, что без толку скулит в веках о покорении и разрушении вселенной да и создании сверхмиров, не так уже был страшен.
Ибо ему, Гедеонову, мучительны и жутки были только близкие к воплощению зовы сверхдерзновения, сверхсозидания, как и голоса красоты, жизни творящей и предвечного пламени. Но скучны и смешны были мечты.
— Ну так по рукам? — стукнул черт в темное сердце Гедеонова. — Чего ж воловодить?
Но загнусил Гедеонов с ядом, крутясь волчком и костлявыми размахивая, длинными, словно жердь, руками:
— Ах ты, облезлый! Ах ты шарлота несчастная! А еще целишь быть царем жизни… Да ты и в подметки не годишься хлыстам этим куцопузым… Те, брат, не на словах, а на деле создают миры… А ты что создал за всю свою чертовскую жизнь? Попусту болтать — это ли называется творить?.. Мать бы… Нет… одно нам осталось: душить да гадить! — харкнул он яростно. — Ни на что мы больше не способны, нужно сказать правду! Одно осталось… Мстить за красоту! За радость! За солнце! Ах! Если б я создал миры… да наслаждался бы ими один-одинешенек… А так — лучше ничто! Но и в этом нет мне утешения… Ни в чем не было мне утешения… И не будет! А будет только одно — как загасить солнце?..
В звоне волн, звезд и цветов златокрылая качалась ладья. Пели хвалу рассвету сады. Гудели леса и водопады.
А хороводы мужиков, к горным подымаясь вершинам, воздевали ликующие руки:
— Солнце!..
Яркий свет, ринувшись грозным прибоем на горы, леса, гнал в темные провалы, непролазные дебри и глухие заросли сгибающихся в кольца, шипящих, разливающих яд гадов, жутко хохочущих, с желтыми, мертвыми глазами сов.
В тьме провалов верещала люто, корчилась нечисть, киша под темными навесами глыб. И скрежетал зубами в смертной нуде, забившись в глубь расщелины, Гедеонов.
А светлый гул и хвалы гремели все ярче и величавее. И белокрылые ангелы сыпали нетленные цветы…
Неприступный ударил в загорелые лица мужиков огонь. С высоты, от Престола, сходил по алой лестнице Света Крутогоров, неся зажженное в ночи Солнце.
— Свобода! — ликовали хороводы. — Радость — Солнце!..
Охваченные грозным трепетом, падали ниц люди, птицы и звери, склонялись сады и леса, приветствуя ярко-алое Солнце, зажженное в ночи…
Книга четвертая
ПРОКЛЯТЬЕ И СМЕРТЬ ГОРОДУ!
I
Загорская пустынь — древняя пустынь.
В высокой, замшелой, с грозными бойницами каменной ограды, по диким, крутым срывам старые теснились, облупившиеся башни, часовни, кельи, обросшие глухой крапивой и бурьяном. Под ними перепутывались подземные, полуобвалившиеся потайные ходы. В древнем, низком, узкооконном соборе над литого серебра царскими вратами висела на широкой шелковой ленте темная чудотворная икона Спаса Нерукотворного в золотой, убранной драгоценными каменьями ризе, с двенадцатью хрустальными неугасимыми лампадами перед старым резным кивотом.
Прозорливицы схимники и старцы в пустыни не переводились с истари.
Но в монастырь, заброшенный в непроходимых глухих лесах, среди отверженцев и язычников, никто не заглядывал. Туда только ссылали провинившихся монахов.
Прежде хоть из дальних краев приходили богомольцы на поклонение древнему Спасу. А теперь и они, прознав, что игумен — сатанаил, перестали ходить.
Вячеслава забубенная братия Загорского монастыря избрала-таки игуменом: по Сеньке и шапка.
Но злыдота не давала покою Вячеславу даже и теперь. На миру жгла, клеймила его курвелем, хабарником, чертовым прихвостнем. Харкала ему в глаза всюду, где бы ни встретила.
Чернец бил челом Гедеонову.
И в старую лесную келью по ночам врывались стражники, черкесы. Разоряли амвоны, престолы. Ломали двери, били окна. А злыдоту гнали на все четыре стороны: тюрьмы были попереполнены, забирать некуда было.
Как неприкаянные, бродили злыдотники по глухим дебрям, нигде не находя себе пристанища…
Феофан погиб. Ибо, если бы был жив, стражники побоялись бы трогать его келью, чтобы не накликать на себя бед, не разозлить мужиков и не раздуть пожара. Без Феофана же расправа с злыдотой была легка.
Ушел Феофан из мира. Открывать солнце Града толпе двуногих — для него было все равно, что отдавать пьяным и смрадным блудникам чистое тело девушки. И он ушел в скалы, замкнув душу свою навеки…
За ним ушла из мира и Дева Светлого Града.
А Неонилу, духиню Феофана, Вячеслав, отыскав тайком в моленной лесовика, увез в монастырь.
Говорил, что к мужу. Но Неонила хоть и знала, что в монастыре Андрон был звонарем и сторожем собора, — не верила все-таки Вячеславу. И ждала от него каверз.
Так и вышло.
В первую же ночь игумен, справляя в потайной каменной подземной келье, вделанной в древнее основание собора, по Феофане тризну, задал с забубенной своей братией и гулящими девками такую пирушку, что чертям стало тошно.
Как ведьмы, крутились по келье и топали лихо красные, потные пьяные девки. Хватали на перегиб монахов. Падали с ними на пол. Лазили на корячках, гогоча дико и ярясь…
Только недвижимая Неонила сидела в углу пригорюнившись и низко опустив голову.
— А-а… — потягивался на диване Вячеслав лениво. — Аль по старику взгоревала?.. Издох ведь, пес — колом ему земля!.. Ать?.. Да и разве не знашь?.. Стражники забирают в тюрьму, кто за него… Брось его!.. Право… А то гляди… Дух живет где хощет… Забудь, а?.. Лучше Тьмяному поклоняться… Тоже Бог — не хуже других…
Но горела в сердце Неонилы незаходящим светом древняя радость.
— Чтоб я да отреклась?.. — встав, подступила она строго к деверю и суровые вскинула на него гневные глаза. — Да ты в своем ли уме?.. Нету благодетеля… Так что ж?.. Мне ли, полонянке, горевать?..
Грузный какой-то, саженный монах, схватив ее в охапку, пустился с ней в дикий громовой пляс, ахая железными каблуками о пол, словно десятипудовыми гирями, и выкрикивая какую-то присказку под шум и визг свирепой оравы…
— Отвяжись, курвель!.. — хляснула его Неонила наотмашь. — Постылы вы все мне, обломы!.. С вами только вешаться, а не любиться…
— А Поликарп не постыл?.. — подскочил к ней осклябившийся Вячеслав, скосив на нее узкие глаза потаскушки. — Чем наш брат хуже хлыстов, а?..
Толстый монах, наахавшись вволю, бросил Неонилу на диван. И уже, расстегнув ворот и длинные подхватив полы мантии, пошел в лихую присядку, загрохотал и закрякал:
Эк, ты ж меня сподманила,
Эк, ты ж меня сподвела!
Д’ молодова полюбила,
А за старова пошла!
— За Поликарпа пошла, шкуреха!.. — скрючившись и вцепившись в подол Неонилиной рубахи, прохрипел Вячеслав.
— Это я вовсе про тебя, батя… — ухмыльнулся толстый монах. — Ты ей не пара, ей-Богу.
И загремел, подскакивая к Неониле:
Ой, ты ж моя писаная,
Ой, на что ж ты меня высушила!
Привязала сухоту к животу,
Рассыпала печаль по ночам!..
— От так сухота! — реготали валявшиеся на полу пьяные монахи. — В десяток-то пудов, почитай, и не уберешь?..
А толстяк, не унимаясь, тряс пузом:
Эх, хорошо тово любить,
Кто жалобно просит!
Праву ногу поддевает,
Левую заносит!
Вячеслав тормошил Неонилу. Пытал ее:
— Ты скажи-ка хоть… тяготу маешь ли, а?..
Бледная и напохмуренная, дрожала та медленной дрожью, колотилась люто.
— Маешь?.. — приставал игумен.
Неонила молчала упорно, безумея и ярясь.
Тогда Вячеслав, как тать, обхватив трясущиеся ее ноги, смял ее всю, сдавил в потных волосатых руках туго. И, впившись в вишневые, горячие губы ее кровожадным своим, широким слюнявым ртом, хмыкнул:
— Порадуем Тьмяного!..
Черная остервенелая орава, вихрем носясь вокруг онемевших, смертно бьющихся в судорогах Вячеслава и Неонилы, дико и жутко пела Феофану анафему…
За монастырем, в глухом лесу, в душном безоконном скиту, обнесенном высокой оградой, в полночь чистого четверга, после страстей Господних, кровавую правили монахи литургию сатане.
Смертно, истошно выли в тишине, взрывая безумие и хаос. У черных, с черепами стен, на высоких железных подсвечниках чадили серые, топленные из человеческого жира свечи… Мутная, тяжелая плавала под низким закоптелым потолком удушливая гарь.
В запеневевшем круглом приделе, перед высеченным из суровца, перевернутым вниз распятием, на окровавленном каменном жертвеннике колдовские возжигал Вячеслав ересные корни, выкрикивая свирепо какие-то заклинания, ворожбы и хулы.
Из щелей захарканного грязного пола, зачуяв гарь человеческого жира и заклятых, острых, дурманящих трав и подсух, глухой, истошный вой чернеца заслышав, выползали бурые, покачивающиеся лениво змеи. Окружив жертвенник сатаны, сцеплялись острозелеными, сыплящими мутные искры глазами с прожженным взглядом чернеца, шипя на своего заклинателя…
А тот ближе и ближе подводил к змеиным непонятным глазам заплеванные, сумасшедшие свои зрачки. Каменел над головами гадюк, перекликаясь с ними страшными молчаливыми голосами бурь и хаосов…
Но вот зрачки Вячеслава сузились, пропали. Ведовской, истошный вой затих. Змеи, рассыпав мутные зловещие искры, припав головами к полу, медленно поползли в тесные щели…
Из-за черных завес, повисших над черепами, нагую выводили Неонилу. На бурый от шматьев запекшейся крови жертвенник сатаны клали. Рубили, полосовали пышное ее, тугое бело-розовое тело железными прутьями до кровавых фонтанов. Жгли ей сосцы горящими свечами. Запускали иглы под ногти… Зубчатыми рвали ей клещами плечи и грудь…
Безропотно и молча, лишь вздрагивая и вздыхая немо, окровавленная, лежала на жертвеннике Неонила. Терпеливо возносила огненным режащим прутам страстное свое тело, боль и кровь свою непереносимую…
В маете, ужасе и безумии закрыв глаза-ножи, глаза- бури, голубые бездонные омуты, над головами зловещие вскинув остромья рук и в жутких, сладострастных окаменев выгибах, крутились сатанаилы вокруг жертвенника черными языками огня… Охватывали Неонилу гремящим смертоносным буруном…
— Тяготу — маешь?.. — глухо, сквозь жуть и вихрь припадал к разметавшимся грудям Неонилы, крепким и жарким, Вячеслав.
Совал ей в руку нож, крича свирепо:
— Крепче держи!..
Молча та брала косой смертный нож. Гремела им грозно, сыпля огонь. И колотилась, сотрясаясь в кровавом буруне страсти… А над изгибающимся крестом ее рук белых, застыв в ледяном огне, ангелоподобный маячил отрок, готовый принять страсть и смерть…
Когда, черные над головами взметнув саваны, завихрились, зазмеились сатанаилы сладострастными сверлами- взглядами и жуткими выгибами, в объятья огненные крестообразных Неонилиных рук, сгорая, нежный упал, овеянный желтой пеной кудрей отрок.
И вскрикнула страшно и страстно Неонила, смертно замкнув в сады свои знойное отроческое тело… И застогла:
— А-ах… Ме-рть мо-я-а!..
Перед поруганным, опрокинутым распятием, на жертвеннике сатаны, под лютый вой, шепот и маету сатанаилов, огненно-бледные слились отрок и духиня, в предсмертном трепете страсти закрывшие глаза.
Неонила, кривой держа в правой руке нож, смертельно жгла кровяными своими ласками, объятьями и поцелуями замученного отрока… В хаосе огня и крови корчилась…
А Вячеслав, перед жертвенником упав на колени, завыл псом жуткий вой полночи:
Хва-ла-а!..
Те-бе,
Ма-ти-пусты-ня-но-очь,
Ма-ти-воля…
Хва-а-ла-а…
Когда Вячеслав и монахи притихли, Неонила, дрогнув, со всего размаха ударила любимого своего в сердце. И раскинулась перед ним мертво…
Встрепенулся чистый, бездыханный отрок под ножом, простерши руки, вытянулся во весь свой юный рост да так и застыл…
Желтый зловещий свет отливал на светлых кудрях его жженым золотом…
Безумный Вячеслав и суглобые, чадные, зловеще молчаливые друзья его — сатанаилы, подставив низкую железную чашу под хлещущий из-под отрока кровавый поток, собирали кровь. И выли:
— Здра-вствуй, воля безмерная!..
— Отец!.. Кровь тебе приносим! Сокруши, отец, окаянного!.. царя рабов… и свет… отец!.. Победи!..
Из щелей бурые выползали змеи. Окунув юркие головы в чашу, лакали кровь…
А за ними, припав с оскаленными зубами и сухими высунутыми языками остервенело к чаше, пили горько-соленую, липкую кровь сатанаилы…
Через два дня, в пасхальную ночь, торжественно и величаво, в древнем соборе, в белые облачившись ризы, правил Вячеслав светлую заутреню. Свет и победу жизни над смертью пел… Но сердце его полно было зовов тьмы.
II
За потайным чертовым скитом, в дремучем лесу, в пещере, охраняемой красносмертниками и злыдотой, загадочный жил прозорливец-затворник.
Потому-то и прятались сатанаилы в чертовом скиту. Откройся тайна Загорской пустыни — им несдобровать: красносмертники-душители с злыдотой разнесут монастырь в пух и прах, монахов же попередушат от первого до последнего.
Точило Вячеслава… Так ли уж страшен затворник? Не бабьи ли это только россказни?..
Набравшись храбрости, поехал игумен, переодетый послушником, на мужицкой телеге в дремучий лес, взглянуть на ненавистного прозорливца хоть мельком.
В проходе перед глухим окном толпились мужики. Низкий, юркий, растолкав посохом толпу, подошел к окну Вячеслав. Подал сладкий голосок:
— Как спастись… отче праведный?
Но, смутно маяча в пещере, за окном темной тучей волос молчал заросший мхом затворник зловеще и грозно.
Извиваясь, отскочил согнутый Вячеслав от окна. Спрятал сучьи глаза под белесые ресницы… Пробурчал робко:
— Я ничего… Я так.
А затворник молча раздавал толпившимся у окна мужикам ломти черного хлеба и крынки ключевой живоносной воды.
В глушь дикого леса шли от пещеры потайные подземные ходы, соединявшие затворника с далекой лесной пашней, затерянной в непроходимом темном бархате хвои, заросшую травами ароматными тучную свежую землю взрывал затворник тяжелым заступом. Разбивал бивнем глыбы и сеял озимь — рожь и ячмень.
Хлеба вырастали обильные, пышные и чистые, словно золото. Затворник убирал рожь и ячмень. Обмолачивал цепом и молол на ручном жернове. В пещере пек хлеб. В весенние зори раздавал его из глухого окна приходящим, исцеляя болезни и недуги.
Под крепкими вековыми кореньями сосен у пещеры бил живоносный белый ключ. Из ключа черпал затворник воду целебную. И, разлив в тыквины, раздавал из окна страждущим и недугующим.
Источника живой воды, как и хлебодатной целины, никто не знал. Мир не верил, что и хлеб жизни, и живоносная вода — суть плоды родной людям земли, а не бесстрастного и безвестного неба. Не верил же мир земли оттого, что затворника почитал сыном неба, дерзнувшим соединить небо и землю, земных с небесными.
Когда в гневе и ярости Сущий повелел навеки умертвить Сына земли, Сына Человеческого, спасавшего мир любовью, вестник неба, ослушавшись Сущего, пощадил великого праведника. И, взяв его воскресшим от земли, соединил небесных с земными, дух с плотью, любовь с ненавистью. За дерзновенное ослушание, свергнул Сущий сына неба на землю, где оставил его бессильным и отверженным…
Но это только и нужно было ему. Ибо липкую, росную полюбил он ароматную землю и ее низины.
В весенние зори в пещеру, уходящую под корнями вековых сосен в неисследимые недра земли, стекались к затворнику кликуши, недужные, больные, расслабленные, отверженные, нищие, калеки.
Под обрывами в душных проходах пещеры толпы кишели, словно муравейники. В толчее больные задыхались, падали в обморок. Но над ними, вверху молодые туманы цвели, ароматы хвои с зеленым светом смешивались и багряные над вершинами кровавились зори…
Из сумрака смерти нетленным загоралась жизнь светом…
В навьи проводы в гулкий подземный свод затворниковой пещеры, расстроенный и больной, пришел Никола. Могутными растолкал широкими плечами недужную, охающую толпу.
Гукнул резко и гневно, так что стены прохода зазвенели, словно медь:
— Душно!.. Никто меня не успокоить!.. Никакие затворники!.. Га! Где гнев Бога?.. Где месть?.. Эй, жулье!.. Отвечайте!.. Хорошо вам жить или нет?.. Пойдете в битву с двуногими?..
В кучке стариков у стены веял пургой Поликарп, веще и слепо улыбаясь в широкую, длинную, ниспадающую на грудь, словно каскад, бороду.
— Микола?.. — шершавые протягивал он, пахнущие полынью и рыбой руки. — Хо-хо!.. Все к радости сердца!.. Ненилу украли, а я радуюсь… Мария ушла, а я веселюсь… Мукам веселюсь, так-тось!.. И некому мене и мстить… Микола… Плюнь!.. Я и пошел бы в битву какую, да на кого пойду?.. Хо-хо!.. Мене равного по-подавай!.. А об шушеру не хоцца рук пачкать… Пропадает сила моя задаром, сердце!.. Ты ча тут?..
Обнимал радостно и горячо Николу. Тряс его за плечи любовно. Целовал в макушку. А Никола, горько опустив голову, маялся: