В древний лес — в безмерное одиночество ушел и Феофан. И глазами бездны глядели на него ложь и ночь, Того, Кто носил имя Сущего.
— Солнце светит праведным и неправедным? — пытал Феофан, сгорая от мук и грозя. — А солнце Града — где?.. Не украли ли его избранные?.. Кто их избрал?.. Почему те отвержены, а эти избраны?.. Воры!.. Жулики! Где солнце Г рада?..
Бездна и ночь обнимали мир. Но бежал Феофан в безмерное одиночество. А Сущий обрек его лжи праведных и избранных.
Когда же пошел Феофан наперекор лжи, Сущий отринул его от себя навеки и проклял.
Но, взыскуя Града, строг был Феофан и беспощаден к себе и чист сердцем, хоть Сущий, кому близки были только избранники неба, а не земли, — и отвратил лицо Свое от чистого открытого сердца поборника Града.
В лесу выкопал Феофан себе пещеру и жил. Созидал Град.
Осенью в сырой, чадной, заплесневелой землянке недалеко от пещеры Феофана приютилась нищенка с крохотными ребятами. Феофан собирал им коренья, ягоды, дикий мед. И они радовались не нарадовались — вольной веселой жизни, лесному улыбчивому солнцу…
Но пошел холод, и до них дорвалась черная оспа. Облепила их слизкой гнойной корой. Сдушила.
И прозрел Феофан, что сроки, когда с жестокостью Сущего должно встретиться Его милосердие, с светлым огнем неба — черный свет земли — пришли. В мятежном, полном гнева и бурь лесу, в огневом гуде и гуле, глаза Феофана вспыхивали, точно багровые зарницы, а голос звенел и дрожал, прерываемый кровавыми слезами:
— Ты лю-т… Пр-а-вильно!.. Будь… лютым… Круши-и!.. Пали-и!.. А ребятишек, что в землянке-то… не трожь… Хо- ро-шие ребятишки!.. Тебя любили, солнце любили… лес любили… Не трожь! Милосердие!.. Спаси их… Ну!.. Спаси!.. Слышишь — гудет лес? На Тебя гневается!.. За что… дескать? Ну!.. Чудо… пошли… По-шли-и!.. Об-я-зан посла-ть… Не пошлешь?..
Не послал. Тогда Феофан пошел в каменоломню. В глыбах щебня молил Сущего, ставши голыми коленями на острые едкие камни, так, что под ним поплыли горячие ручьи крови… Язык поломало от смертенной беспрерывной мольбы. Шею, руки, ноги, суставы свела корчем, да и сердце сожгла мольба.
Но когда приполз Феофан из каменоломни в землянку на стертых до мослов, перекровавленных коленях, — его встретил тяжелый трупный смрад. В мусоре, окоченелые, лежали с оскаленными зубами, высунутыми синими языками черные ослизлые трупы матери и трех ее ребят.
— Где же… милосердие?.. — тихо упал ниц Феофан.
Последние снял с себя подрясник и рубашку. Накрыл ими поруганные прахи сирых. Собрав дух, уполз под серые, пахнущие смертью земляные своды молить Сущего, посылающего испытания.
За близких и дальних, за сирых молил Феофан. Гибли сирые. За больных и голодных — гибли и те. В последний раз за отца своего, древнего хлебороба, всю свою жизнь пахавшего дикое заброшенное поле, молил Феофан. Помогла молитва: через сутки крепкий древний старик предал дух. Как свеча сгорел.
А мир, за который в жутком подземелье Феофан молил Сущего, — язвы поразили, мор и глад.
Тогда-то Феофан поднял свой голос:
— Ага!.. Мором и язвами — этим-то Ты добер… А солнцем Града? А милосердием?.. Ага!.. Все избранные… Небо… А земля?.. я землю люблю!.. Коли земля — во тяготе, то и я хочу быть во тяготе… Тягость духа… хочу несть… А Ты — понесешь ли?.. За зло за Свое?.. Что?.. Чистота?..
Но и чистоты у человека было больше, чем у Сущего. Мир знал это, ибо жестокость, ложь и зло Сущего были безмерны. А чтобы показать миру, силы какой тяготы возможны в человеке, одержимом землей, Феофан на неслыханное дерзнул деяние.
Ночью пошел он в заброшенное дикое поле. Из разломанной хижины вывел старую, слепую мать свою, увел в лес да там и расколол ей гирей череп. В пуде, ужасе и страхоте птицы и звери разбежались от жуткого матереубийцы. Дикий осенний ветер, срывая листья и гудя в вершинах, разнес по лесу глухой предсмертный хрип древней старухи.
А Феофан, окаменевший, холодный, медленно взвалил на плечи труп убитой им матери. Оттащил в заисинивевшую лесную колдыбаню и бросил на съедение кишащим болотным гадам. Гады, шипя, врылись в поруганный прах… Только березы да ясени рыдали над ним в осенней темноте…
В ясеневом провале, к степной пробираясь хижине, палил себя Феофан лютым, неутолимым огнем. Мир клял и Сущего кроваво.
Похоронным провожали жуткого матереубийцу звоном свирепые осенние шумы. Над тяжелой, набрякшей, точно мокрое дерево, головой, свистя и хлопая, как оборванные сны, вихрились листья. Будто саван, развевались по ветру полы серого широкого брахла. От трав прелью несло и подземельем.
В хижине нашел Феофан сестру свою, увядающую девушку-красавицу, отрекшуюся от мира. Лестью, угрозами, пыткой и проклятиями склонил ее к прелюбодеянию с собой… А наутро отдал ее мутным от тоски по женскому телу, голодным, озверелым стражникам…
За то, чтоб молчали про мать.
В хижине, осыпанной вихревыми листьями и скрытой чернобыльем, пытал себя Феофан.
Палил:
— Ах!.. Мати сыра-земля!.. Ты умираешь — прощаешь… Не прощай… А казни!.. Отрыни меня!.. Ты простила меня… То-то я душегуб!.. Вор!.. Жулик!.. Тот-то я смерд!.. Ой, и змеи не проняли сердце… простили… Пали, черный огонь!.. Ах!.. Черный огонь!..
Но не пронимал сердца и черный огонь. Простил.
Феофан замолк. Молча ловил в озере рыбу, копал щавель в лесу, собирал костенику. Замолк.
В черетняной хибарке жил одинокий и молчал.
Но как-то, в глухую сентябрьскую ночь на ущербе пришла в хибарку Мария.
Молча взял ее Феофан за руку и повел в старый каштановый гедеоновский парк.
Глухо шумели осыпающиеся каштаны. Над вершинами, перемешиваясь с оторванными листьями, кровавые падали слезы ночи — звезды. Поднял Феофан глаза, полные жуткой мути и синих молний. Поднял сердце, бурыми изъеденное змеями, спаленное огнем зла, но прощенное, не пронятое до дна, не принятое. Голосом истошным завыл:
— Окаянный!.. Не души покоем… Кричи!.. Круши… Чудище!.. Жуть!.. Казни… То-то любо будет!.. Ты же лют… Полосуй!.. А то лучше смерть… Идолище поганое!.. Я убил мать… погубил сестру… теперь вот дочь продаю… А ты — спокоен… А чист я был — тогда Ты душил меня… Ха-ха!.. не нужен Ты мне! Али найдутся у Тебя козни, чтоб выше моих были?.. Тягота, чтоб выше моей тяготы?..
Медленно, глухо и тяжко шел голос Феофана. Планеты остановились бы в своем движении. Но не остановился бы этот голос:
— Ей, я рушу Тебя, окаянный!..
Замолк. Шагами медленными и преступными — земле невмоготу было от этих шагов — подошел к дочери. Мутные поднял на нее в сумраке, с синими огнями глаза-провалы. Но ничего не сказал.
В доме-замке Гедеонова, в безоконной, затянутой черными ширмами, освещенной свечами комнате сидел, ерзая в кожаном кресле, Вячеслав, суглобый, низкий рыжий монах. Увидев смуглую, истемна-алую девушку, нахмурил чернец белесые, точно обсмаленные брови. Сузил потаскушечьи свои глаза:
— Новенькая?
Оглядел ее узким сучьим взглядом. Ощупал ее. Извившись гадюкой, протянул в нос похотливо:
— Ммолодец!.. Хвалю!.. Где… достал-то?.. Проходи, дядя… потолкуем…
Но Феофан стоял, не двигаясь с места. Молчал. И Мария, бросив голову, с тяжелыми качающимися кольцами волос, вниз, пошатнувшись, забилась будто лист, срываемый бурею… Закрыла побелевшее вдруг лицо руками.
Из-за золоченой двери рыжую высунул с проседью приплюснутую голову костлявый высокий генерал с горбатым кривым носом, синей отвисшей губой и острыми, зелеными растленными глазами.
Гедеонов.
Извиваясь и причмокивая синими трупными губами, шмыгнул он в комнату. Поюлил около девушки, понюхал и, повернув трупное, искаженное похотью серо-зеленое лицо к Феофану, прогундосил:
— За ночь — рубль… Стоит?
— Все равно… — бросил Феофан глухо.
Чернец, обхватив и приподняв онемевшую девушку, потащил ее за золоченую дверь…
Скорчившись, уперлась было Мария. Рванулась назад… Но, должно быть, вспомнила про тяготу, свяла и повисла на руках Вячеслава…
А Феофан с полученным рублем серебра вышел из дома-замка осовелыми путаными шагами.
Под низкими, глухо шумящими липами прошел к озеру. Кинул рубль в бурливые волны.
Над черным, тронутым прелью березняком, выплыв однобоко, гнала луна под обрыв сумрак.
Острым разрезывал себе грудь камнем Феофан. Заклинал Сущего — кровью заклинал:
— Кровь живая!.. Кровь огневая!.. Сокруши окаянного в кровь!.. Я и то почил от зла… А Он?..
А в слизлом водяном лунном свете вырастали перед Феофаном толпы мертвецов. Монахи, короли, воины, мужики, в длинных серых саванах-шлыках, зажженные держа в руках косо тающие, раздуваемые ветром свечи, подступали к Феофану с венцами смерти над впадинами глаз, недвижным шагом. Оскаленными скрежетали люто желтыми челюстями:
— Пред-а-тель…
Феофан, хватаясь за сердце, готовое разорвать грудь, вздыбленный, отшатнулся назад. Но мертвецы, костлявые поднимая руки, глухо грохотали и напирали на него.
— Я-а?.. — расширял Феофан бездонные свои зрачки.
Вздыбленные перепутанные волоса его выпрямлялись и стояли торчком.
— Ты-ы… — мертво грохотала толпа мертвецов.
Молчала. Молчал и Феофан. Но если б вселенная обрушилась на него — сердцу его легче было бы тогда. Умертвил Сущий тех, за кого Феофан молился. Удушил. А теперь шлет их к нему.
Помутились у Феофана глаза, мозг, кровь. А призраки напирали с вытянутыми, как у голодных волков, шеями ближе и ближе, глухо, мертво и зловеще вздыхая:
— Пре-да-тель… Твое солнце принесло смерть нам… Гнус… Смерд!.. Изорва-ть его… развеять, гада, по ветру!..
Подступали затворники, что ждали когда-то, страстью, одержимые, недугами и язвами, — помощи от чистого Феофана, но получили за то смерть от Сущего. Также тянулись, грозя и хуля, солдаты, истекавшие кровью на поле брани и додушенные Сущим, так как за них молил Феофан. Чумные, язвленые, что ждали от молитв Феофана жизни, а получили от Сущего через то смерть…
В истошном вихре, скрючившись, старыми хрустя суставами, ломаемый корчей, упал Феофан навзничь. Стукнув худой, жесткой и острой спиной о корни, застрял в них. Свернуло его в кольцо, как сворачивает бересту огонь.
А в слюдяной, лунной затхлой мгле сплошным мутным колыхающимся маревом двигались на него несметные полчища мертвецов, в серых саванах с провалами глаз и жуткими оскалами зубов. Кляли его:
— Про-клина-ем смерда!.. Пошто просил Сушшего?.. За Адама, за Еву?.. Не было б смерти… А теперь — мертвецы мы!.. Про-клина-ем гнуса!..
Люта орава мертвецов. Но лют и Сущий, коли смрадной казнить непереносимой казнью — ложью. Сущий ревнив и смрадной казнит казнью тех, кто справедливее Его. У Него нет праведников, но только угодники.
И чистую Еву, когда в светлый миг своего пробуждения от небытия она увидела Его и в трепете пламенной любви поцеловала, — Он отверг. С лишенной же огня жизни бессмертного, оскверненной Евой, ушел Адам в темный мир страсти и тлена.
Только вестник жизни, пленив Еву красотой бездонных своих, разбрасывающих синие молнии глаз, огненных гордых губ и черных как бездна кудрей, — вывел ее из мира страсти и тлена в мир любви и жизни. И чтобы зажечь Еву огнем бессмертным, Адама же вернуть в Град, — молил Сущего о прощении и очищении отверженцев.
Но — лют Сущий, ревнив. И смрадными непереносимыми казнит казнями тех, кто милосерднее и любвеобильнее Его. Ангела жизни, молившего о прощении Евы и Адама, он, отвергнув, сделал ангелом смерти. И насладился зрелищем умерщвления первых людей огненным мечом того, кто молил о их бессмертии и просил для них огня жизни…
Опальный ангел смерти с перекровавленным сердцем умертвил на земле первых людей. Но в грядущих веках уже отверженным, клянущим, убивающим, любящим и милосердным сыном земли тленному открыл роду их небывалое солнце Града…
Под солнцем не было, мнилось Феофану, зла большего, чем сделанное чистым сердцем, — в укор Сущему, бессильному в самомучительстве, злому, не знающему покаяния и мук…
Змеи черные, огненные змеи стискивающими обвивали сердце Феофана кольцами, будто раскаленной сталью. И сосали текущую живую кровь его. И возненавидел бы Феофан, проклял бы того, кто оторвал бы этих змей от сердца. А не мучили дух Сущего змеи за то, что погубил Он — язвами, мором, гладом — миллионы душ, вселил в мир от самого его сложения божеское зло, более страшное, чем человеческое. Не мучили.
Но, открытое тяготой, светило Феофану и тленному людскому роду солнце Града небывалым светом.
В обросшей поганками колдыбане, изрезанный кореньями и поломанный, лежал Феофан, костлявые руки раскинув, торчащие как прутья руки. В глазах его неведомые плясали демоны. Открывались бездны, и в сердце, точно вихри, сны обрывались, хороводы, небо, земля, солнце Града… А орава мертвецов мутила и грохотала…
Но вызывающе, с огненной ненавистью поднял голову Феофан. И демоны его всесокрушающими ринулись на ораву мертвецов синими молниями, губя и разя…
Вдруг, из-за крушинового куста, в белом кисейном покрывале, пустыми ища Феофана недвижными, несущими неведомые страшные кары глазами, пошатываясь, вышла мать.
Седая проломленная голова, запекшаяся черная кровь, шматьями повисшая на посинелых губах… И кара — кара в мутных пустых глазах…
Обуглило, словно головешку, Феофана, скорчило. Темная истошная волна захлестнула сердце, растопила. В бездонном провале как будто увидел Феофан зеленую звезду. Но так и не понял, звезда ли это или его догоревшее сердце?..
IV
В поле и в доме — везде обхаживал мужиков, вертя втянутой в плечи головой и узкими виляя раскосыми глазами, рыжий монах. Заходила ли речь о земле, о вере ли подымался спор — тут как тут Вячеслав. Мелким рассыпаясь бесом, юлил и заливался соловьем:
— Я, понимаешь, давно говорю… Земля — мужикам!.. Ать?.. Дух живет где хочет… Какое у духа начало?.. Конец?..
Видя же, что мужики косят все-таки на него медленные свои недоверчивые глаза, вспыхивал, кружился волчком и визжал:
— Я — за вас же… а вы не можете этого сообразить?.. На барина, на Гедеонова-то, скоро пойдем?.. Ать?..
Мужики отворачивались от него, бросая глухо:
— Бесстыжие твои глаза…
А он вилял узким зраком гадюки:
— Я ничего, я так…
В закуравленной, тесной, гадливой сборне распинался теперь чернец за пламенников и злыдоту:
— Дух живет где хочет… Светодавцы энти да пламенники… аль злыдота… они, хоть и безумцы… а дух, понимаешь, сокатает в них… аки…
— Замолчи, бесстыжая твоя харя… — ворчали мужики, ярясь.
— Я ничего, так… Безумцы ведь, пламенники-то?..
— Брешешь. А и безумцы — так ведь это и есть наитие, оно самое.
За окнами гудели ветлы. У мазанок, хижек и дворов дикие раздавались крики, свисты, реготь…
— Злыдота… — припадали мужики к окнам, вглядываясь в ночную темноту. — Гуляют… Встречай гостей!
С плясками и песнями, веселя себя и паля, вихрем носилась злыдота. В закоптелые врывалась хаты мужиков. Тяготой длилась.
В Знаменском селе беспокойные, огненно-любящие, верующие, проклинающие, палимые, все, кто пытал себя, гремел громом будящим, тревогу в сердца и смуту в умы вселял — пользовались особыми льготами, словно вольные казаки. Селяки черкесов и стражников подмазывали вечно хабарой, так что злыдоту не трогали. А может быть, помещики вовсе боялись выселять лютую злыдню из своих вотчин, чтобы не раздуть пожара?
Топот, шум, визг, крики ворвались в сени. Корявые, заскорузлые руки шарили уже по стенам, гремели оторванной щеколдой.
А на улице бабий шел вой:
— Конец свету!.. Маета одолела мир крещеный…
Сорванная, упала с петель дверь. В сборню собрались злыдотники вихрем. Впереди — Неонила, тревожная, огненная, ярая, кричала, — да только скрежет, визги — забивали ее голос:
— Ох, дяденьки… Ох, любенькие… Да не майте ж чего зря про злыдоту окаянную!.. А примите тяготу!.. Ой, веселитесь!..
— Вы — наши! — целовались селяки с злыдотниками.
Козьма-скопец, наткнувшись на Вячеслава, выпятил перед ним пузо, впер руки в бока. Шатаясь на кривых ногах, навел сонный свой рыбий глаз на извивающегося чернеца:
— Еге… скыть, следопыт?.. Ен самый… Што чмыхаешь?.. Што шукаешь?..
— Ду-х живет, где хощеть… — скорчился чернец, тонким дергая заостренным веснушчатым носом и пряча сучьи глаза за белесыми ресницами. — Я ничего… я, понимаешь, так… Я нащет Бога…
Медленно и тяжело, качая пузом и сгибая в крючок заскорузлый палец, шамкал Козьма-скопец:
— Бох уредён тым шту прашшаеть усех… Чуть, скыть, ззмея ззасасеть — ты сычас к Ему… Прости, дескать!.. Ну и прошшаеть… А ето негоже…
Как шмели, гудели селяки. Чернец, нахлобучив на глаза скуфью, стрельнул щелками невидных своих глаз в Козьму. Прогугнел ехидно:
— Жулики выдумали Бога… Ать?.. Пламенники разные там…
— А не слыхал ты, дед, — вдруг подкатившись к Козьме, заюлил он гадюкой. — Красава будто у пламенников- то энтих проявилась… Красоты будто неописанной… Людой ее звать…
— А табе што-ть, оглоед чертов?.. — гаркнул на него Козьма. — Ззасть!..
— Я ничего…
— Крестить!.. Огнем!.. — загудела толпа. — Он — сатанаил!.. Вяжите чертопхана, а то дымом изделается — только и видели!..
Навалились на чернеца мужики, скрутили ему ноги. Потащили за двери. Гулко лязгал Вячеслав зубами.
Хохочущая ярая толпа под обрыв к озеру притащила его на острый откос, где загорался уже дикий ревучий костер…
— Я ничего… Братцы!.. — заорал следопыт. — Никакого Тьмянаго знать не знаю — ведать не ведаю!.. Верую!.. Во Единаго!..
— Брешешь!.. Ты — следопыт Гедевонова…
— Я — за мужиков всегда шел… Земля, понимашь, — мужикам… — извивался Вячеслав. — Не отдай земли мужикам — погибнет Расея!.. Ать?.. Потому как война — солдаты в плен все к неприятелю и перебегут… За что, дескать, сражаться, коли земли не дают?..
— В-ер-рна!.. — заревели мужики. — Молодец!.. Дай нам земли, да мы всю вселенную завоюем!.. Гуляем, сердеги!.. Аде наша не пропадала!.. Авось царь земли даст…
И пошел дым коромыслом. Мужики, бабы, старики, понатащив к костру мигом хлеба, рыбы, яиц, водки, ели, пили, горланили песни, плясали, целовались…
А развязанный Вячеслав, из рук мужиковых вырвавшись, взбежав на горку, свистнул и гикнул:
— Попомните энто, так вашу перетак, черти сиволапые!..
В темноте пробрался Вячеслав к землянке, выкопанной над озером под кореньями сосен. У входа, под земляным навесом сидел сутулый широкобородый мужик.
— Андрон? — подал Вячеслав голос мужику.
Тот молчал.
— Дух, понимаешь, живет где хощеть…
— Решу я тебя, гада… хучь ты и брательник мне… — загудел Андрон вдруг. — Моготы моей нетути терпеть…
— Ать?.. Реши!.. Нет, подожди… — заскакал чернец. — А про волю и забыл?.. Волю Тьмянаго… Перво-наперво… приналяжем на энтих пламенников — понимаешь?.. Прострунуть надо на крутую энту гору… Свет да подчинится тьме… Потому тьма — старше, глубче и выше… Слыхал ты про Люду-красаву энту самую?..
Но Андрон, тоскливо махая на брата руками, гудел:
— Незля жить… тягота давить. Бог не вынесет етой тяготы — не токмо человек… Попередушить господ надобно… Красносмертники ужо обделают ето дело… А ты будешь якшаться с господами?..
— Я ничего…
Спустились в землянку. За кривыми корявыми подсошками, под сырой, поросшей поганками и хреном стеной, на куче мусора, гнилой соломы и вонючего тряпья ободранные валялись полумертвые ребята. Жуткие по землянке разносились хрипы их.
В углу грустная тонкая девушка Стеша, склоняясь над хрипевшей и разметавшейся матерью, тошновала и билась головой о землю. Тяжелые темные косы заметали пыль и кострику. Худые плечи вздрагивали и тряслись.
— Отойдите!.. Живоглоты!.. — с глухим криком впивалась она в голову себе. — Мучители!..
В сизом сыром чаду кружась, проскрежетал Андрон прерывающимся, как удар грома, клекотом:
— Ду-у-ши-ть!.. Гадов да и себя… Незля жить… Невмоготу… тягота!.. Должон ты душить, говори?..
— Ать?.. — заерзал чернец. — Я, да не должон?..
Коганок моргал, прыгал по стенам. Тени, зловещи и жутки, ползли кругом, черными ввалившимися ямами глаз и разъеденными цингой деснами корчилась старая Власьиха в предсмертной судороге. А обок с ней мучились девочки. Лицо старшей, ноги, руки, налитые желтой гнойной слизью, лоснились, как слюда. Неподвижно лежала младшая, черная, как чугун. Только сизые цинговые губы жутко передергивались.
— Ду-уши-ть!.. — топнул лаптем Андрон.
Вертясь, точно веретено, припал к уху брата Вячеслав лягавой собакой:
— А к тебе дело есть…
— Што-ть?..
— В землянку твою будуть собираться человечки… которые демократы… с селяками… На панов штоб идти… Ну, и на крутую гору прострунуть… Слыхал, чать?.. А про красаву энту самую слыхал?.. С отцом живет… Ну, вот… За Бога они, за панов… человечью, понимать, кровь пьют…
— Так-то так… — пробурчал Андрон.
— И еще одно дельце… Козьме-скопцу хотел сказать, да он што-то зафордыбачил… Как, понимать, землянку обставим черетом…
— Да ить землянка-ть — моя, што ль?.. — крутнул сердито головой Андрон. — Ить я тут со третьево дни тольк… Как ушла стерва ета, Ненила-то женка к злыдоте… с той поры я и хожу по лесам… по пешшерам… И сюда набрел ненароком…
— Ну… дух живет где хощеть… — подскочил чернец. — Пора за ум взяться… Заворошка идеть… Дай срок, наделаем мы делов!.. Ты только говори, брат: будешь меня слушаться во всем?.. Помогать?..
Прогрохотал Андрон, красной тряся бородой:
— Аду-ши-ть, и все туть!..
Дробным, лисьим побежал Вячеслав шагом, скорчившись в три погибели, к выходу:
— Прощай! Жди.
В пороге люто метавшаяся, очадевшая и разбитая Стеша, дико вскинув гордую голову, острыми своими ударила разящими глазами в казюличий зрак чернеца:
— Ты?
— Я, — юркнул за дверь Вячеслав.
Под обрывом, извилистой пробираясь стежкой среди глыб глея и камней к озеру, спохватился было:
— А к Поликарпу?..
Но махнул рукой и пошел через черемуховый молодняк, шумя росными осыпающимися мертвыми листьями.
V
Какое-то глухое смятение бросали с крутой горы в темную хвою жуткие башенные огни. В ночнине мужики, завидев их, толпами собирались под лесной обрыв. Нетерпеливые, распаленные, тряся вахлатыми бородами и ядреной раздражаясь бранью, яростно топали осметками:
— Идем!.. Ча бояться?.. Нам все равно пропадать!.. Не от голоду, так от мору… А пропадать!.. Дык лучше ж попередушим живоглотов, а тады — хоть на виселицу!.. А?.. Крутогоров отомстит… Он их свернет ужо в бараний рог… Неспроста огни эти…
Иные свирепо чесали затылки:
— Дыть, как ты пойдешь?.. У них черкезы, казаки с ружьями да пиками, а у тебя — што?..
— Правда — вот што!.. — дико ярились толпы. — Она, мать, супротив всех пиков состоит!..
— Душить живоглотов!.. — ревели мужики в лютом гневе.
А оплывшись, судили резоном:
— Эх, моготу нетути терпеть… И чего оттягивают с землей?.. Чего царю брешут, будто земли незля дать?.. Хоть бы за деньги… У жидов денег взять да и отдать живоглотам… А землю — нам… А то сорок лет ждем земли, а все нету… а солдатов да подать тянуть в одну душу… И вить знают жа псы, што попередушим усех до одново… Не теперь, дак через сто лет, не мы — внуки наши попередушат!.. Чего ж оттягивают?.. Чего брешут царю?.. Эх, бить нас надо!.. Сами дураки… А Крутогоров — што один сделает?..
Шли домой, угрюмо нахлобучив шапки и опустив головы низко. Но в душах их тревожные горели, неутолимые огни-зовы.
В синем надозерном лесу дикой серной проносилась Люда над острыми скалами. Обдавала желтым огнем волос гибкие белые березы. С хвойным целовалась шалым ветром, сыпля вокруг себя светлые жемчуга смеха.
А бродивший за нею по скалам Крутогоров не сводил с нее глаз.
Солнце, голубое над горами, кружась и разбрасывая цветы, плясало алую пляску огня. Искрометным опьяненные вином осени, плыли золотые откосы, леса, скалы и шатающиеся от ветра черетняные рыбачьи хибарки, будто на волнах, навстречу солнцу, его поздним цветам…
У белой, меж скал, открытой к озеру хибарки Люда, встретив лицом к лицу неожиданно Крутогорова, остановилась. Наклонила голову, широко раскрытые скосив глаза и сцепив за шеей под желтой распущенной тяжелой косой кисти рук, подошла вдруг к нему. Грозно и гневно повела собольей бровью:
— Ты ведь не знаешь меня. Ой, будешь тужить, коли узнаешь! Не мучь. Уходи.
— Я мучу?.. — поднял на нее Крутогоров темные, с синим отливом глаза. — Я только люблю.
— Будешь тужить… — крутнула головой Люда. — Я — свободная… Я — лесная… Знаешь, кто я?.. Я лесовуха!.. Я и убью, так с меня взятки гладки… Может, я удушила кого с своим милаком?.. Ха-ха!.. — захохотала вдруг она. — Со мной шутки плохи.
Гордую вскинув в желтом огне волос голову, опалила душу Крутогорова сизым, таящим ужас, взглядом. Выгнула гибкий атласный стан. Хохоча и кроваво-красным вея сарафаном, словцо лань, подскочила с разгоревшимся, алым, скрытым под пышной волной волос лицом к Крутогорову. Крепко схватила его за руки. Закрутила вихрем, горькой обдала дикой полынью, лесной рябиной, березняком:
— Удушу, гей!.. Замучу. А в веру твою не пойду.
Отступив назад, алой светя улыбкой. За нежную закинула, за белую, увитую тяжелыми золотыми жгутами кос шею гибкие руки. Запустила в душу Крутогорова синие бездонные зрачки свои, пророча ему напасти и беды:
— А все-таки я несчастная. Несчастнее меня нет никого на свете!.. Крутогоров! Несчастная я…
— Я научу тебя любить… — сомкнул Крутогоров руки больно и горько. — Убийство — это казнь, тому, кто убивает… Но я пойду на казнь!.. Я… убью!..
— За что?.. — склонила Люда бело-розовое лицо свое на бок, тихий сыпля жемчужный смех.
— За то, что люблю тебя!.. — вспыхнул Крутогоров. — Кровь, убийство, ненависть — вот что зажигает души любовью!.. Без ненависти не было б любви! Я ненавижу тебя… Я люблю тебя. Люда моя, Люда.
Синими жгла Люда душу Крутогорова безднами:
— А тужить не будешь?.. Крутогоров! Люб ты мне до смерти… А мучить не будешь?
С горы, облитой голубым серебром теплой луны, бросая в опадающий осенний лес синие звезды, сходил Крутогоров в жизнь, овевающую мир сладкой чарой и бурлящую грозным дыханием хаоса, — за жуткими вещими зовами, жегшими сердце, как расплавленное слово. И зовы эти были — зовы ночи… Ах, в ночи думы и зовы, как и звезды, бушуют и разгораются небывалым огнем! И Крутогоров, благословивший жизнь, каждый лист, каждую былинку, солнце, радость и бездны, — в ночи в зеленом сумраке перед открывшимися провалами, с душой, взрытой до дна тревожными таинственными голосами, охваченный неистребимым огнем, проклял землю. И воззвал к Сущему сердцем:
— Доколе?! Доколе это надругание?.. Ты видишь — зверь полонил землю?.. А хлеборобы голодуют… Обливаются кровавым потом над землей — и голодуют… Ей!.. Земли хлеборобам!.. Земли!.. Земли!..
В осеннем желтом лесу голос Крутогорова звенел жутко и страшно.
— Так будь проклята!.. — клял Крутогоров землю. — Зачем отдалась двуногим?.. Ты все уже вымотала из нас… Нет у нас силы, кроме силы клясть… Прокли-на-ем!.. Земля! Проклинаем тебя!
Но и благословлял Крутогоров землю — за ночь, за солнце Града и огонь сердец…
В скалистом глухом ельнике, точно желтые листья, развеваемые ветром, хрустя и стуча топорами, кружились дровосеки.
Из сосен и камней, от приозерной дороги бросала на озеро багровый свет лесная кузница. Молодые кузнецы месили раскаленное железо молотками. Гикали и пели дикие песни…
А внизу беспокойные волны, смутную рассказывая сребропенную сказку и жемчугом осыпая падающие листья и желтые травы, шли в синюю даль, точно обреченные. Над ними, склоняясь, золотые шумели клены и липы.
За темным синим провалом уходящих хвойных горь горели полуночные зори. Меж сосен плавали голубые лунные светы. И Крутогоров, одержимый звездами и недрами земли, глядел, как бродили, работали и пели люди, а ветер жизни развевал их, словно осенние листья…
В кузнице смолкли молотки. Кузнецы, повысыпав на дорогу, следили за Людой, внезапно дико и смело спускавшейся по крутому, залитому синим светом обрыву в поздних, опаленных осенним ветром цветах и жемчуге рос, с золотой короной тяжелых пышных волос на голове.
Осенняя лунная ночь несла земле свежесть. Грустным обдавала шумом желтый, опадающий яблоневый сад. Шелест осеннего сада отдавался в сердце Крутогорова. Вещие будил зовы и думы. Но не было слов, ибо все было святыня. И Крутогоров шел навстречу гордой, скрывающейся и гулко, жутко хохочущей Люде тихо и молча, хоть в душе его и пело, и огненная заря говорила таинственными, ей одной ведомыми голосами…
— Держите меня, гей!.. — дико и гулко хохотала Люда, словно дьявол, разбрасывая синие бездны и грохоча срывающимися каменьями. — Я — колдунья!.. У-ух и ж-ар-кая ж я!..
В яблоневом саду Крутогоров, схватив за гибкие руки, поднял, сжег ту, что вошла, неведомо когда, в его сердце, словно в свой дом, загадкой, страшной, как жизнь и смерть.
— Задушил, ой!.. — ликуя, задыхалась и билась Люда и сгорала в огне всеопаляющей любви. — Крутогоров! Люб ты мне!.. Ой, да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!..
Бредил ночным лунным бредом сад…
Из-за сада выехал вдруг всадник. Повернул к Крутогорову. Это был Гедеонов.
— Ну-ка… Лесовуха! Поди сюда!.. — покачиваясь в седле, кивнул он сердито головой Люде: — Тебе говорят!
Вплотную подъехал к ней и, склонившись с седла, бросил строго и гнусаво:
— С хлыстом?.. Безобразие!.. Целоваться при всех!.. Да еще с хлыстом!..