И вырос городок в моем лесу.
Еще вчера цвела береза пышно.
Склонилась. Покачнулась на весу.
И вдруг упала на траву неслышно.
И все это не днем.
Когда зайдет
За сопку остывающее солнце.
Она возьмет и тихо упадет,
И береста о ствол в потемках бьется.
Лесник ее разрубит на дрова.
Свезет поленья в огород к избушке.
Останутся примятая трава
Да тоненькие ветки на опушке.
В НИИ корпят десятка два умов.
Но как поможешь? Где такое средство,
Чтоб примирить с березами соседство
Пятиэтажных каменных домов?
Я время не виню.
Не провожу
В стихотворенье хитрых параллелей,
И только грустно малышне скажу,
Чтоб из берез не делали качелей.
ДЕВОЧКА
Гул стоит над тайгой – ну и силища!
Солнце будто затертый пятак.
Пьет плотина из водохранилища
И не может напиться никак.
Поезда под грузами,
Нависают мосты над рекой…
Не забыть бы мне девочку русую
Эту вот – леденец за щекой.
Вот стоит она в ботинках в луже
Посредине большого двора,
И не лучше других и не хуже,
Как прочая детвора.
Незнакомое мне поколенье.
Долговяза, курноса, смешна.
Но для этого стихотворенья
Мне такая как раз и нужна.
Век технической революции –
Самолеты и непокой.
И все некогда мне прикоснуться,
Приласкать ее теплой рукой.
За моими высотными стройками,
За величьем сибирской реки,
За прямыми и жесткими строками
Не забыть бы и этой строки.
***
Подъем и посадка. Короткая встреча. Разлука.
Ах, как же я молод и как расточителен был.
Мои самолеты, летайте со скоростью звука.
Простите меня, я любил вас да вот разлюбил.
Прощайте мои молодые весенние рейсы
И вы облака, что клубились в ногах, словно дым.
Да здравствуют рельсы, прямые надежные рельсы,
Прибитые жертвенно к шпалам штырем золотым.
К речушкам негромким доверчиво льнут
деревеньки
Не стойло в крестьянском дворе,
а железный гараж.
Не надо спешить, я ведь знаю, что время –
не деньги,
А время есть время, не купишь его,
не продашь.
И хочется так прикоснуться ногами босыми
К траве-мураве, за неспешною речкой следить.
Плывут за окошком великие дали России.
Летать научились. Давайте учиться ходить.
Вячеслав Алексеевич Назаров
СИРЕНЬ ПОД СОЛНЦЕМ
Из сада рванулась
на встречу маю
фиолетовая сирень,
играя радугой и эмалью
росы, выпавшей на заре.
В сверкающий сад,
потревоженный гулом
весны,
проснувшейся вдалеке,
пришел высокий,
немного сутулый
мужчина
с мольбертом и кистью
в руке.
Испачкав лицо,
рукава и колени,
работал.
А через час
с мольберта
беспечная ветка сирени
навстречу
беспечному солнцу
рвалась.
Художник устал.
Но последним движеньем
он бросил на холст
окончательный штрих.
Бессмертие жизни,
весны и цветенья
без слов зазвучало
в соцветьях густых.
Живая сирень
удивленно поникла.
Живая сирень
убежала за тень.
Живая сирень
тосковать не привыкла,
но вдруг загрустила
живая сирень.
Хотелось ей быть
многоцветней и гуще,
и так же упруго
под ветром лететь,
и стать –
на мгновенье –
такой же пахучей,
как та,
неживая сирень
на холсте.
КРАЙ ЗЕМЛИ
Там,
в неизмеренной дали,
за солнцем
солнце открывая,
увидят люди
край земли
и остановятся у края.
Замрет
крылатая мечта.
В глазах раскроется,
как рана,
загадочная пустота
на матовом стекле
экрана.
Переводя язык машин,
докажет
электронный робот,
что путь
в голубизну глубин
от человека
скрыт природой,
что там лежат
антимиры
в смертельных кольцах
синих токов…
и вот тогда проснемся мы
в крови
неведомых потомков.
Мы распрямимся
в их телах
и древним гневом
сузим веки,
и хрустнут
в сомкнутых руках
предохранительные вехи.
Ревя,
рванутся корабли,
и метеоритами пылая,
они уйдут
за край земли…
И у земли
Не будет края!
УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА
Есть точный час –
не светит свет
и не темнеет темнота.
И берег –
Только силуэт
окаменевшего пласта.
На небе нет привычных звезд.
За горизонтом
нет зари.
И там,
где был знакомый мост,
в пространстве –
только фонари.
Как будто
кем-то сожжены
все формы,
звуки и цвета.
Густое море тишины
и пепельная пустота.
В такое время
жизнь – как сон,
как равновесие весов…
Один толчок –
и потрясен
весь мир
с высот и до низов.
Освобождая глубину,
заре
сдается темнота,
и луч
вонзается в волну,
как огненный гарпун –
в кита.
И равновесию – конец.
И нет на свете
тишины.
И мчится ветер,
как гонец,
на гриве
вспыхнувшей волны.
И не закрыть
открытых глаз.
Везде – мятеж.
Заря – везде…
Когда-то
люди в этот час
молились
Утренней звезде.
***
У мышц есть память.
Долго-долго,
гораздо дольше, чем воспоминанья,
живут в нас отражения движений
смещеньями
в молекуле белка.
Мы забываем все –
слова и вещи,
чужую боль и собственную юность.
Но бывшее когда-то
остается
морщинкой или волосом седым.
Я был мальчишкой.
Я войны не помню.
Но от того, седого поколенья
осталось жить во мне
прикосновенье –
рука отца.
И мир,
летящий косо,
сквозь дым,
сквозь кровь,
сквозь безнадежность –
к солнцу.
***
Но если будет день,
когда окаменевший пепел,
еще хранящий радиоактивность,
покроет почву вымершей планеты,
как полотно смирительной рубашки,
стянувшей туго тело идиота, –
я не хочу
на торжестве маразма
быть одиноким обелиском мысли:
слитком бронзы –
оплавленным «Мыслителем» Родена,
или полусгоревшей партитурой
бетховенского «Эгмонта»,
или стихами Блока,
чудом уцелевшими
в остывшем месиве бетона и железа…
Но если, вопреки всему,
настанет день
неизгладимого позора,
то я хочу
быть спорой.
Серой спорой
с непоборимою способностью деленья –
живою спорой!
Неизмеримо малой каплей бунта
В бесплодном мире вечного покоя –
всесильной спорой!
Началом новых миллионолетий
сурового и трудного отбора
в пути от протоплазмы к совершенству.
МУЗЫКА
Отдай мне бурю.
Только бурю.
И оставайся с тишиной.
Ты для меня –
клавиатура
неразрешимости земной.
Ты говоришь о лжи и правде,
но все в тебе
другим живет.
Но все в тебе темно и жадно
прикосновенья пальцев ждет.
Я прикоснусь.
Смотри, как чисто
из твоего ночного сна
среди неистового свиста
в руке
рождается весна.
Я прикоснусь…
А ты оставишь
больную память обо мне –
неутоленный трепет клавиш
в обрушившейся тишине.
ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ
В глубинах столкнулся
с блуждающим атомом атом.
Толчок разорвал
Напряженные сети молекул.
Короткую искру
нашли окуляры приборов.
И белая молния
в кварцевой колбе запела.
Растет напряженье.
И в пыль разлетается камень.
И красное солнце
садится в кипящее море.
И близится грохот
глухих тектонических сдвигов.
И тяжко вскипает
багровыми кольцами лава.
И огненный мир
возникает в планетной системе.
И тысячи солнц,
истекая, сплетают орбиты.
И в черном пространстве,
в безвременном
и бесконечном,
конвульсии плазмы
ломают
рисунки созвездий…
И руки мужчины
ложатся
на женские плечи.
***
Двадцатый век –
крылатый век ракет,
раскрытых тайн и вдохновенных формул.
Электротрасс раскинутая сеть
и городов стремительные формы.
Мы – мастера.
Живую кровь сердец
мы переносим в песни и машины.
А если вдруг
придет иной конец
и завтра повториться Хиросима?
Что из того,
что прожиты века?
Что из того,
что правота за нами?
Рванет рычаг безумная рука –
и мир сожжет
неистовое пламя…
Седая даль больна, как человек.
Ей снова грохот канонады снится.
И кровоточит синей кровью рек
огромный мир,
разорванный границей.
Мы знаем все.
И все-таки живем.
И сеем хлеб.
И обнажаем руды.
На струнах арф и на запалах бомб
покоятся натруженные руки.
Без этих рук,
без наших сильных мышц
никто не сможет оживить металла.
Мы – мастера.
И в мире только мы –
всех бурь конец
и всех путей начало.
Трагедий нет.
Есть золото в золе,
есть в темноте –
предвосхищенье света.
Мы рождены земными на земле,
где даже смерть –
прелюдия бессмертья!
ДОРОГА СНОВ
Кто создал мир – Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру – разум или сердце?
А может быть, без разума и сердца,
как мох на камне, медленно расти?
Я вижу сны неистового мозга:
тиски констант, сжимающих пространство,
решетки цифр, остановивших время,
и на крутой рассчитанной орбите –
рожденье солнца по команде с пульта.
Я вижу кубы, плоскости, кривые,
невиданные ткани и металлы,
и вместо чувств, неясных и неверных,
отточенную точность чертежа…
Я вижу сны неистового сердца:
теплом дыханья стертые границы,
костры любви на вдохновенных лицах,
и под лучами музыки и солнца – земля,
освобожденная от горя.
Я вижу губы в соке земляники,
я вижу пальцы в судороге счастья,
и на виске, под кожей, рядом с мозгом –
бессонное биенье мятежа…
А если так – без разума и сердца,
как мох на камне – медленно и верно,
приспособляясь к холоду и дару,
за все цепляясь, всех переживая,
не разрушая и не сотворя?
Кто создал мир – Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру – разум или сердце?
Я знаю только – нужен спор их вечный,
и кроме спора, вечное единство,
чтоб никогда дорога в неизвестность –
нелегкая дорога человечья – не поросла
холодным ржавым мхом.
Легенда
Я глины взял
и взял песка немного.
Водой реки
сухую смесь развёл.
Из глины и песка
я создал бога
и на железный пьедестал возвёл.
Он высится
торжественно и гордо,
касаясь звёзд протянутой рукой...
Я дал ему
страну людского горя
и дал ключи
от радости людской.
Но если бог,
тираня и тупея,
захочет быть началом
всех начал –
пересчитай запретные ступени,
которые ведут на пьедестал.
Возьми топор
и бечевы немного.
И если даже этот бог высок –
твори свой суд.
С высот
повергни бога
и раздели
на глину и песок.
Середина 1960-х
Теория вероятности
Невероятно то, что ново.
Невероятно то, что в нас
ещё не стало точным словом,
как невзорвавшийся фугас.
Мы до поры не доверяем
зимою – зелени травы.
Мы проверяем,
проверяем,
и проверяя, мы правы.
А рядом
в шахтовых отбросах
какой-то смирный чародей
находит радий,
как набросок
невероятнейших идей.
Чудак рисует куст алоэ,
присев у двери кабака...
Как это делают такое:
из неизвестности –
в века?
А мы когда-то с ними пили.
Но вместо славы и хулы
они огнём единым жили,
как саламандры и котлы.
И потому имели право
поверить зелени –
зимой...
Невероятность – это правда,
ещё не ставшая простой.
Середина 1960-х
Р.С.
Мы вечно кого-то славим,
кого-то не признаём.
Послушай,
а что оставим,
когда навсегда уйдём?
Нас вечно по свету носит.
На красный огонь – гони!
Простенки вагона – ночи.
Вагонные окна – дни.
Растеряны где-то вещи
и сорваны тормоза.
Навстречу Россия хлещет
в распахнутые глаза!
Саранки, лини, линкоры...
Загадочна и лиха
от атомного мотора
до пушкинского стиха.
Отчаянная, ночная,
немepянная – не тронь! –
вдруг искрами иван-чая
уместится на ладонь.
Нечаянной повиликой
засветится вдруг во ржи...
Но кто мы – земле великой?
Что сделали мы,
скажи?
Как часто,
шаля, как дети,
в ритмической ворожбе
бросаем слова на ветер,
а слово – не воробей.
А слово –
мишень и пуля.
А слово –
огонь и дым.
Порою мы будим бурю,
не ведая, что творим.
И машем рукой:
успеем,
мы молоды – пронесёт...
А стрелки часов – пропеллер,
который уже ревёт!
Взлетающим вертолётом
прямо с черновика
уходит наша работа
в будущие века.
Работа наша –
Россия,
мятеж её и покой,
и чтобы от нашей силы
была она чуть другой –
хотя бы на самую малость,
на дерево или дом...
И чтобы это осталось,
когда навсегда уйдём.
Середина 1960-х
Сибирские ели
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто на финише ленточку рвут…
Дорога железом
пробита в тайге –
глубоким порезом
на синей щеке.
Прошли по дороге
сто тысяч катков,
утюжа до камня
дороги покров.
На ельник вчерашний,
на бритый уклон
могильной плитою
улёгся бетон.
Ни богу, ни чёрту
не срыть полотна.
Но снизу,
как мины,
гудят семена!
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто последнюю песню поют…
Беру твои руки,
как радость берут.
Вхожу в твои очи,
Как в синий приют.
Ни снега, ни ливня –
литой потолок.
Ни вора, ни горя –
английский замок.
Живая Жар-птица
в провале зрачка.
И старый будильник
считает века.
И слышно, как дышит
в углу тишина…
Но снизу, как мины,
гудят семена!
Я знаю,
как ели в Сибири растут –
как будто шальные,
вслепую,
враскрут,
зелёное небо навылет пробив,
уходят
в космический холод глубин –
куда-то в пространство,
куда-то…
Куда?
Не стройте на минах
свои города.
Середина 1960-х
Дорога снов
Кто создал мир –
Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру –
разум или сердце?
А может быть,
без разума и сердца,
как мох на камне,
медленно расти?
Я вижу сны неистового мозга:
тиски констант,
сжимающих пространство,
решётки цифр,
остановивших время,
и на крутой рассчитанной орбите –
рожденье солнца
по команде с пульта.
Я вижу кубы, плоскости, кривые,
невиданные ткани и металлы,
и вместо чувств,
неясных и неверных,
отточенную точность
чертежа...
Я вижу сны неистового сердца:
теплом дыханья стёртые границы,
костры любви
на вдохновенных лицах,
и под лучами музыки и солнца –
земля,
освобождённая от горя.
Я вижу губы в соке земляники,
я вижу пальцы в судороге счастья,
и на виске,
под кожей,
рядом с мозгом –
бессонное биенье
мятежа...
А если так – без разума и сердца,
как мох на камне – медленно и верно,
приспособляясь к холоду и жару,
за всё цепляясь,
всех переживая,
не разрушая
и не сотворя?
Кто создал мир –
Эйнштейн или Бетховен?
Что нужно миру –
разум или сердце?
Я знаю только –
нужен спор их вечный
и, кроме спора,
вечное единство,
чтоб никогда
дорога в неизвестность –
нелёгкая дорога человечья –
не поросла
холодным ржавым мхом.
Середина 1960-х
Тамаре
Возьми стихи.
Возьми на память.
Как птица – даль.
Как струны – звон.
Высоких звёзд зелёный пламень,
глубоких вод стеклянный сон.
Возьми стихи.
В них люди знают,
куда идут,
зачем живут.
В них тополя не облетают.
Любимые – не предают.
Возьми стихи.
Лучи и тучи,
ветра и штиль моих небес –
тебе,
виновнице созвучий
и соучастнице чудес.
Доверься строчкам, как девчонка.
Когда я буду вдалеке,
то сердце выпавшим грачонком
в твоей останется руке.
Всё просто в мире – по часам.
Всё просто в мире – по частям.
Предельно прост планеты шар,
Альберт Эйнштейн и Бабий Яр,
стихи Рембо, и модный твист,
и смертоносной пули свист.
Всё просто в мире – по часам.
Текут часы – плывёшь ты сам.
А если жить – по времени
под бесконечным бременем
открытий и последствий
в цепи причин и следствий?
Мир говорит со мной на «ты»,
неся мне бомбы и листы
разноязычных деклараций
свободы, равенства и братства.
Он не жесток – нет, не жесток:
когда он целится в висок,
он просто исполняет долг,
как стойку выполняет дог.
Через скрещенья космотрасс
он смотрит синью детских глаз
и говорит:
– Суди меня!
и говорит:
– Спаси меня!
Всему другому изменя,
люби меня!
1970 г.
Р. Х. Солнцев.
***
Так ли живу, как надо?
Так ли верю, люблю?
Те ли упреки, награды
Сердцем открытым ловлю?
Задумываюсь часами,
Держа в руке карандаш...
Ведь жизнь – такой экзамен,
который не пересдашь.
***
Я ночью другу спичку подарю –
и мне вернет ее кострами друг.
Я руку для пожатья подаю –
и мне протягивают сотни рук.
Штормами обложными обуян,
привычкам слабых напрочь изменя,
я капелькой вливаюсь в океан –
и океан вливается в меня!
***
Снег выпал – как в праздник счастливый билет!
Он чудный... Он, знаете, белый, из снега!
Он выпал. На Марсе споткнулся поэт...
А снег на земле – он и справа, и слева.
Сюда выходи! В этот белый разбой.
В мельканье. В паренье. Немедленно! Тотчас!
Ты тихо составишься передо мной
из синих, из черных, из розовых точек...
И будет годами загадочна речь!
И нет на планете любви безответной!
И стану я видеть тебя и беречь
до самой последней до точки бесцветной...
***
Какое счастье – просто жить, как птица в ветках.
Какое счастье – поступить не так, а этак.
Какое счастье – быть таким, каким ты хочешь.
Как хорошо – кострища дым среди урочищ.
Как сладко – имя петь Ее! И через робость,
зайдя сквозь сумерки в жилье, коснуться, тронуть...
Как славно – выйти в лес и рожь, не взяв оружья.
Но это позже ты поймешь. Как станет хуже.
Какое счастье – скука в дождь, лежать колюче...
Но это позже ты поймешь. Как станет лучше.
***
Вьюга была – на Таймыр улетела!
Солнце морозное светит сурово.
В роще следы глубоки и раздельны –
шаг отдается в утробе сугроба.
Тропкой глубокой, с ружьишком на случай,
к самой груди поднимая колени,
еле бредешь ты сквозь иней падучий,
в глубь проникая снегов и сомнений.
И забываются мелкие страсти,
и остаются лишь главные мысли –
голые, словно замерзшие чащи,
ясные, словно морозные выси...
ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЭТЮД
Девочка пьет воду из реки,
оперла о белый камень руки,
а со дна реки в ее зрачки –
смотрит черное лицо старухи.
А поодаль, выйдя на мостки,
пьет старушка из-под белой челки,
а со дна реки в ее зрачки
смотрит зыбкое лицо девчонки...
***
Женщина плачет в вагонном окне
или смеется – не видно в вагоне.
Поезд ушел – и осталось во мне
это смещение счастья и горя.
Что там – цветущая белая ветка?
Или же ветка в налипшем снегу?
В жизни моей так бывает нередко –
я различить не могу...
РОДНАЯ РЕЧЬ
«Родная речь» мне снится, «Родная речь»…
учебник тот, где сосны на обложке,
где реки широко умеют течь,
и где в лесу огонь в любой сторожке.
Где загнутою львиной лапой рожь
над маленькою девочкой нависла.
Где в небе красно солнце узнаешь;
и полно все младенческого смысла.
Где рыжая лисица из норы
глядит, а в небе - чайка, белоснежна.
Где люди все высоки и добры,
и помогают старикам прилежно...
С каким вниманьем, радостью какой
страницы мы блестящие листали,
и в океан спускались с головой,
и в небесах, обнявшись, мы летали!
«Родная речь» мне снится, «Родная речь»,
учебник тот, где на обложке сосны...
Сейчас меня спешат предостеречь,
что сосны те слащаво-светоносны!
Что в жизни реки во сто раз желтей,
чем на странице под прозрачным лаком.
И что глазенки маленьких детей
обычно возвышаются над злаком.
Что солнце в небе не всегда красно,
что люди разные – здесь и далече...
Все это так... Но верю все равно
учебнику
Родной
Бессмертной
Речи!
***
Меня обступают друзья
ветвями деревьев зеленых,
и песнями птиц озаренных,
когда вечереет заря.
Друзья достают из земли
хрустальной водой ледяною –
от этих приветов, не скрою,
заботы бледнеют мои.
Но если я вас пережил,
я должен продолжить в России
все ваши труды молодые,
как лошадь – весь в молниях жил!
А то, что я сам не успел,
продлит, кто останется после...
О други, вы рядом, вы возле.
Вот волк за рекою запел.
И желтый обрушился лист
с березы. И змеи сверкнули.
Но в воздухе замерли пули.
Ножи, как цветы, обнялись.
***
В троллейбусе школьница едет,
обняв подружку-березку.
Корни березки в мешке,
как будто в девичьей юбке.
Ей даже берут билет –
так хочет хмурый кондуктор!
Мне верится, едет березка
в хорошую новую школу,
где солнце – учитель небесный –
научит ее говорить...
ТАЙНА
Ученый был очень занят.
И все же шепнул доверчиво:
никто до сих пор не знает,
что же такое дерево!
И в светлом окне синицы…
о чем они думают? Или
о чем говорить боится
карась в золотистом иле?
Что пишет в цветах паучок?
Что помнит прохожий случайный?
Молчок. Молчок. Молчок.
Пусть все останется тайной.
***
Полюби человека чужого,
даже если твердит непонятно,
и глазами сверкает сурово,
и с тропы не уходит попятно.
Полюби незнакомца, пришельца,
он сосед, но с другого кордона,
обморозив давно уже сердце,
он бежит на огонь обреченно.
В доброту никакую не верит,
не надеется он на терпенье,
и длиною оружия мерит
стены, платья, пороги, ступени.
А в глазах столько сумрачной муки…
Но скажи ему теплое слово –
он расплачется, выбросит руки...
Полюби человека чужого.
Лира Абдуллина
Триптих
Фотокарточка хранится
С довоенных лет.
На счастливых этих лицах
Негасимый свет.
Неумело, но прилежно
Снято без затей:
Мама в платье белоснежном
Обняла детей.
Мне четыре. Остальные –
Шик и красота!
Рядом папа.
Рот упрямый,
Руки на груди.
Ах, не знает моя мама,
Что там, впереди…
Уходил отец из дома
На кровавый бой,
Взял на память из альбома
Карточку с собой.
Мама в платье белоснежном
Обняла меня.
А повсюду ад кромешный,
Всполохи огня.
На мне часики стальные –
Шик и красота.
Фотокарточка обильно
Кровью залита.
Может братец милосердный
Или кто-нибудь
Этот снимок в путь последний
Положил на грудь…
И сегодня под землёю
Тикают часы.
Не развеялось золою
Горе по Руси.
Слышу вздох смиренный
В тишине ночей:
«Сын мой убиенный,
Свет моих очей!
На каком погосте
Мне поголосить?
Где зарыты кости,
Некого спросить.
Сказка про военных –
Бабкин монолог.
Кто там убиенный»,
Мне и невдомёк.
Судьба
Встану я к судьбе лицом,
Стану я судьбу пытать:
- Где отец?
- Погиб юнцом, -
Там бесчисленная рать
Тем же скошена свинцом.
Взор туманится слезой:
- Ну, а где же моя мать?
- За рассветной полосой, -
Там бесчисленная рать
Той же скошена косой.
Выхожу я в чисто поле:
- Где же брат мой, где сестра?
Все они в другой юдоли.
- Пламя этого костра
Будет жечь меня доколе?
- Пока боль твоя остра.
Стану я судьбу пытать:
- Долго ль беды мне латать?
Долго ль маяться я буду,
Слёзы горькие глотать?
- До поры, жива покуда.
Подранок
В.П. Астафьеву
И поднялась душа-подранок,
Душа, подбитая войной,
тоской детдомовских лежанок
Больничной скукой ледяной.
Лети смелее, бедолага,
Расправив крылья за спиной,
Тобой добыто это благо
Нечеловеческой ценой.
Пой о своём. Пусть голос сорван
Стенаньем долгим и бедой,
И искажен сиротской торбой
И похоронок чередой.
И поднялась душа-подранок,
И полетела, не дыша,
На вороненый блеск берданок,
Нацеленных из камыша.
А. И. Щербаков.
ХЛЕБ
Кто-то – коршуном в небе.
Кто-то – высеял стронций.
Мы же – с думой о хлебе,
Вечным, как это солнце.
О пахучем и сытном,
Белом, черном – неважно,
О ржаном или ситном,
Только вволю бы каждому.
Чтоб не падать в дороге,
Чтоб на стуже согреться,
Чтоб не думать в тревоге:
«Хлеба, хлебушка, хлебца…»
С хлебом – значит, богатый.
С хлебом – значит, могучий.
Там, где лучшие ратаи,
Там и ратники лучшие.
Пусть взойдет, что посеяно
В мире доброго, чистого.
Пусть лишь солнце весеннее
Мечет стрелы лучистые.
С золотыми хвостами,
В землю вросшие дружно,
Стрелы колосом станут –
Самым мирным оружием.
***
Под небом морозным и чистым
Катушка полна детворы.
Летят мои сани со свистом
От самой макушки горы.
Крутятся поводком, как вожжами,
«Раздайся!» - кричу я гурьбе.
И смотрит мне вслед с обожаньем
Девчонка из пятого «бэ».
Полозья подкованы сталью.
Поют на январском снегу.
То лягу, то сяду, то встану –
Вот только взлететь не могу.
Но все же, ликуя, на случай
Я руки, как крылья, простер,
Поскольку все глаже и круче
Заезженный в лоск косогор.
А ветер лицо обжигает,
Из глаз выбивает слезу.
И все, кто на встречу шагает,
Кричат: «Осторожней внизу!»
«Спасибо, друзья, за советы», -
Я им отвечаю кивком.
Чего там! Прокатимся с ветром,
Ухабы пока далеко.
ДЕРЕВНЯ
Хотя я разлучен с тобой, деревня,
Без мысли о тебе не прожил дня.
Доверчива, проста и откровенна,
Ты учишь прямодушию меня.
Не любишь ни искусственных улыбок,
Ни хруста рук, ни театральных слез.
Развеселишься – мир поставишь дыбом,
Запричитаешь – по спине мороз.
В твоих домах растут на диво девы.
Цветут и вызревают точно в срок.
Чисты. Но прародительницы Евы
Всегда готовы повторить урок.
Здесь мужики по-бабьи не бранятся,
А если что, так за грудки возьмут,
И уж тогда умей обороняться.
Или ложись. Лежачего не бьют.
Здесь если пьют, закусывают мало,
Хотя еды у всех невпроворот.
И сколько бы за ворот ни попало,
Всяк доберется до своих ворот.
Но коль пойдет работа, так работа.
Не разогнут спины в страде степной.
Обрызгает червонной позолотой
Лицо и руки оголтелый зной.
МУЗЫКА ОСЕНИ
Небес просторных выцветшая просинь,
Насыщенная рек голубизна.
Как музыка, плывет над миром осень,
В ушах звенит лесная тишина.
В пылающей осиновой куртине
Шуршит листва. Бьет дятел молотком.
Дрожит струна упругой паутины
Под солнечным лучом, как под смычком.
А вдалеке за лесом, за долиной,
Зароды эшелонами стоят.
И трубачи из стаи лебединой
Походную, прощальную трубят.
ОТ ИМЕНИ СЕРДЦА
Хотя язык мне родина дала
И слову не заказана свобода,
Я не пою от имени села
И не сужу от имени народа.
Надеюсь, что и я гожусь в сыны
Моей Руси. Добра хочу ей очень.
Но как скажу от имени страны?
И кто меня на то уполномочил?
«Поэт – уста народа»? Не смеши…
Поэтами ль так сказано? Едва ли…
От имени единственной души
Они всегда смеялись и рыдали.
И я мечтаю только об одном:
Чтоб чувствовать мне в том единоверца,
С кем говорю на языке родном
От имени доверчивого сердца.
ГЛУБИНКА
Опять в глубинке я,
И небо ясное.
Село Турбинское,
Село Саянское.
Щебечет ласточка
В самозабвении
С пунцовым галстучком
На кофте беленькой.
И галки стаями
Кружат над пахотой.
И всеми ставнями
Дома распахнуты.
И по исконному
Закону братскому
Все незнакомые
Кивают: «Здравствуйте!»
ПАХАРЬ
Я сибиряк,
Потомственный чалдон,
Оседлый и пустивший в недра корни.
На поле смотрит окнами мой дом,
На землю ту,
Которая нас кормит.
Опять страда
В моем лесном краю.
Спать не дает мне дух земли осенней.
Я с петухами затемно встаю
И в утро настежь
Раскрываю сени.
Курит дымком
Вагончик за межой.
Пройду к нему тропой, свернувши с тракта.
Рвану за шнур – и радостно заржет,
Как застоялый конь,
Мой верный трактор.
ТРУБАЧИ ВЕСНЫ
Опять весна.
И снова глухари,
Устав ловить тревожно каждый шорох,
Устав держать себя все время в шорах,
На всю тайгу поют восход зари.
Гудит тайга.
Что ни глухарь – трубач!
Смотрите, как он шею вскинул гордо
И, пламенея, крошечный кумач
Трепещет у клокочущего горла.
О нет, глухарь совсем не он, а те,
Которые ему прозванье дали,
Глухие к первозданной красоте
Таежных просыпающихся далей.
Опять весна крушит снега и льды,
И торжествуют трубачи рассветов,
И снится даль искателям руды,
И мучает бессонница поэтов.
ДЕРЕВЕНСКОЕ УТРО
В деревне утро. Красногрудый кочет,
Как нанятый гарланит за окном.
Динамик басом диктора рокочет
О новостях, рожденных новым днем.
Звенят и стонут в кузне наковальни.
Молотят кузнецы все горячей,
Как будто заглушают специально
Лихую перепалку пускачей.
Машины пролетают по дороге,
Скрипят борта порожних кузовов,
И гулко погромыхивают дроги,
И раздается цоканье подков.
На кухне Лелька звякает бидоном,
С шипеньем взрываются блины…
Ну, слава богу, наконец я дома,
Любитель деревенской тишины.
***
Опять я встал – еще не рассвело.
В сиреневом окне маячит ветка.
Я просыпаюсь рано, как село,
Как сто колен моих крестьянских предков.
Я просыпаюсь рано, как село.
И потому не спиться мне, быть может,
Что с хлеборобским наше ремесло
По хлопотам и по тревогам схоже.
Я вспомнил материнское лицо.
Вот мать идет с лучинкою в подполье
И шепчет мне с крестьянской хитрецой:
«Вставай пораньше – напрядешь поболе».
***
Не поддаюсь лукавой моде.
Кудрявым «штилем» не грешу.
Я лад ценю, когда пишу,
Как это принято в народе.
Ум уважаю, но не заумь.
Тот ум, который – в простоте,
А простоту, что в красоте
Мы как основу осязаем.
Не все красно в моей тетради.
Но подмалевки не хочу,
И зазывалой не кричу,
И не кривляюсь на эстраде.
Хвала издателям, что редко
В проспектах значусь я у них…
Авось достигну редких книг
С терпением крестьянских предков.
А. И. Третьяков.
***
Утром будет весна…
Только нужно проснуться.
Нужно выглянуть в сад.
Притянуть к себе ветку в окно.
И весенние запахи сразу сердца коснуться.
Ты увидишь, что все в эту ночь решено…
Чуть протаяв, уже просыхают поляны.
И в безоблачном небе под крики грачей
Раскаленное вновь, по-весеннему, рано
Поднимается солнце на высоком луче…
(ледоход начинается! Выстрел из пушки!)
Непременно сегодня ручьи побегут!
И сугробы лежат, как большие ракушки,
У синего неба на берегу.
Все весенним наливается соком.
Еще снег. Но теперь чаще слышится мне,
Как летят над морями журавли издалёка,
Спят в полете… И Родину видят во сне.
***
***
Вот и прошла пора моих дождей.
В бору темно, серебряно и сыро.
Утихла боль, пришел конец вражде.
И перемирье обернулось миром.
Восходы гаснут на сыром ветру.
И золотая тина перелеска
Лежит в реке, недвижной поутру, -
В реке туманом вытертой до блеска.
Здесь скоро лед надежно зазвенит.
На листья упадет холодный иней.
И выйдет солнце в пасмурный зенит
И зимним взором край лесной окинет.
Придет метель – опальная княжна,
И жалуясь,
И гневаясь,
И мучась.
И длинная повиснет тишина.
И вековой окажется дремучесть.
***
И вдруг придет такая строчка,
С которой словно век знаком.
Она, как женщина в сорочке,
Спросонья ходит босиком.
Она – как будто надоела,
И от нее не жди тепла,
Но в том-то, может быть, все дело –
Что век она с тобой жила.
Жила, как верная жена, -
Страдала, маялась, седела.
Но в том-то, может быть, все дело,
Что та строка была одна.
***
И у тебя есть главная минута –
Когда вдруг высота берется круто…
И у тебя есть главная строка,
Которая пока – не на века…
Ты не у всей России на виду
(Не каждый день, ни даже раз в году),
но ты на фланге, а не на краю.
Ты видишь грудь четвертого в строю!
В одном строю,
Но все же не равны:
Поэты, не прошедшие войны,
Поэты, не пришедшие с войны…
***
И снова вижу тебя такой:
в белом тумане над сонной рекой,
в красном восходе на красной реке –
капелькой крови на стебельке.
Я буду помнить тебя такою:
ты с берега машешь мне вслед рукою,
в красном восходе, в красной заре –
последнею ягодой в сентябре.
***
Не торопись уходить,
когда еще не все вам ясно,
когда восход зарею красной
вас не торопиться будить.
Не торопись уходить,
пока не выбрана дорога –
не торопитесь ради бога,
терять коня и жизнь сложить.
Не торопитесь, время есть…
Преодолейте вашу смуту.
Не позабудьте на минуту
перед дорогою присесть.
Но, если выбран путь и час,
пусть не отпустит вас тревога.
Поторопитесь, так немного,
так мало времени у нас!
НАШ ДОМ РОССИЯ
Лишь мы постигнем истины простые, -
Как солнце начинает вновь сиять.
Наш дом – Россия! – не слова пустые,
А высший смысл жизни россиян.
Наш дом – Россия! – и холмы, и степи,
Леса и реки, грозные моря…
Родной простор приводит сердце в трепет:
Как велика ты, Родина моя!
Наш дом – Россия! – нет другого дома
Да и не нужен нам он, дом другой.
Где ты изба, покрытая соломой?
Веселый колокольчик под дугой?
Песнь ямщика? – давно все это было…
Теперь и в небе выше мы богов.
Наш дом Россия! – в этом наша сил