Упражнения в слепоте и глухоте

Один из нас притворяется слепым, второй — глухим. Сначала — для трени­ровки — слепой завязывает глаза одним из бабушкиных платков, а глухой затыкает уши травой. Платок пахнет плохо, как бабушка.

Мы беремся за руки и выходим на улицу после сигнала воздушной тревоги, когда все попрятались по погребам и подвалам и улицы совсем опустели.

Глухой описывает все, что видит:

— Улица длинная и прямая. По сторонам улицы стоят низкие одноэтажные дома. Они покрашены в голубой, серый, розовый и белый цвет. В конце улицы — парк и фонтан. Теперь я вижу самолеты. Пять бомбардировщиков. Летят очень низко.

Слепой говорит медленно, чтобы глухой мог читать по губам:

— Я слышу самолеты. Они гудят очень низко и тяжело, моторы на полной мощ­ности — значит, они загружены бомбами. Вот они прошли над нами. Улетели. Я опять слышу птиц. Больше никаких звуков.

Глухой читает по губам, что говорит слепой, и отвечает:

— Да, улица совсем пустая.

Слепой говорит:

— Ненадолго. Я уже слышу чьи-то шаги в переулке слева.

Глухой говорит:

— Правильно. Идет мужчина.

Слепой спрашивает:

— Как он выглядит?

Глухой отвечает:

— Как все: бедный и старый.

Слепой говорит:

— Я догадался. Он шаркает, как старик. И он босой — значит, бедный.

Глухой говорит:

— Он лысый. В старой солдатской куртке. Штаны у него слишком короткие, а ноги грязные.

— А глаза?

— Не вижу. Он смотрит себе под ноги.

— А рот?

— Губы слишком втянуты... наверно, он совсем беззубый.

— А руки?

— Он их держит в карманах. Карманы большие и чем-то набиты, сильно отто­пыриваются. Это картошка или грецкие орехи — судя по форме... Вот он глядит на нас. Но цвет глаз я не разберу.

— Еще что ты видишь?

— Морщины на лице. Глубокие. Как шрамы. Слепой говорит:

— Я слышу сигнал отбоя воздушной тревоги. Налет кончился, пошли домой. Через некоторое время нам уже не нужно завязывать глаза и затыкать уши. Тот, кто изображает слепого, просто смотрит внутрь, а глухой заставляет себя ничего не слышать.

Дезертир

В лесу мы находим человека. Живого, молодого и без формы. Он неподвижно лежит за кустом и смотрит на нас.

Мы спрашиваем:

— Почему вы тут лежите?

Он отвечает:

— Я не могу идти. Я перешел границу. Шел две недели, днем и ночью. В ос­новном ночью. У меня больше нет сил. Я не ел три дня.

Мы спрашиваем:

— А почему вы без формы? Все молодые мужчины носят форму — они все в армии.

Он говорит:

— Я больше не хочу быть солдатом.

— Вы больше не хотите сражаться с врагом?

— Ни с кем я не хочу сражаться. У меня врагов нет. Я хочу домой.

— А где ваш дом?

— Еще далеко... Если я не добуду еды, мне туда не дойти.

Мы спрашиваем:

— Так почему вы не пойдете и не купите еды? У вас что, денег нет?

— И денег нет тоже, а главное — нельзя, чтобы меня видели. Я должен пря­таться. Меня никто не должен увидеть.

— Почему?

— Я покинул полк без позволения. Я удрал. Я дезертир. Если меня поймают — повесят или расстреляют.

Мы спрашиваем:

— Как убийцу?

— Да. Как убийцу.

— А ведь вы никого убивать не хотите. Просто хотите домой...

— Да, я только хочу домой...

Мы спрашиваем:

— Какой еды вам принести?

— Все равно. Любой.

— Козий сыр, крутые яйца, хлеб и фрукты. Пойдет?

— Да, да! Все что угодно!

Мы спрашиваем:

— Может быть, еще одеяло? Ночи теперь холодные, часто идет дождь...

Он говорит:

— Да, только так, чтобы вас не заметили. И ведь вы никому не расскажете, правда? Даже своей матери?..

Мы отвечаем:

— Нас никто не заметит, мы никогда никому ничего не рассказываем, а мате­ри у нас нет.

Когда мы возвращаемся с едой и одеялом, он говорит:

— Вы очень добрые.

Мы отвечаем:

— Мы не хотим быть добрыми. Мы принесли все это просто потому, что эти вещи вам совершенно необходимы. Вот и все.

Он говорит:

— Я не знаю, как вас благодарить. Я вас никогда не забуду.

Его глаза полны слез.

Мы говорим:

— Знаете, плакать нет смысла. Слезы никому не помогают. Вот мы никогда не плачем. Хотя мы еще не взрослые, как вы.

Он улыбается и говорит:

— Вы правы. Простите меня — я больше не буду плакать. Это все просто потому, что я так устал...

Упражнение в голодании

Мы говорим бабушке:

— Сегодня и завтра мы ничего не будем есть. Только пить воду.

Она пожимает плечами:

— Мне-то что! Но работали чтоб как положено.

— Конечно, бабушка.

В первый день она убивает курицу и жарит ее в печке. Днем она зовет нас:

— Идите есть!

Мы идем на кухню пахнет очень вкусно. Мы голодные, но не очень. Мы смотрим, как бабушка разрезает курицу. Она говорит:

— У-мм, а пахнет-то как! Чуете? Ну что, дать вам по ножке?

— Нет, бабушка, мы ничего не хотим.

— Жаль, жаль... Курочка-то удалась.

Она ест курицу руками, облизывает пальцы и вытирает их о фартук. Она об­рывает и обсасывает кости.

Она говорит:

— Молоденькая курочка-то, нежная. Ну бывает ли что вкуснее?

Мы говорим:

— Бабушка, за все время, что мы здесь живем, вы ни разу не готовили нам курицу.

Она говорит:

— Ну вот сегодня и сготовила. Ешьте, радуйтесь.

— Вы же знаете, что мы ничего не едим ни сегодня, ни завтра.

— А при чем тут я? Очередная ваша дурость.

— Это одно из наших упражнений. Мы учимся терпеть голод.

— Ну вот и терпите. Никто вам не мешает.

Мы выходим из кухни и принимаемся за работу в саду. К концу дня мы начи­наем по-настоящему чувствовать голод. Мы пьем много воды. Ночью нам трудно заснуть. А когда мы все же засыпаем, нам снится еда.

Назавтра в обед бабушка доедает курицу. Мы смотрим, как она ест, но видим ее будто в тумане. Мы больше не чувствуем голода, но у нас кружится голова.

Вечером бабушка печет оладьи и ставит их на стол с вареньем и молодым сы­ром. Нам нехорошо, желудок сводит, но как только мы ложимся, мы сразу засыпа­ем глубоким сном. Когда мы просыпаемся, бабушка уже ушла на рынок. Мы хо­тим позавтракать, но в кухне ничего нет. Ни хлеба, ни молока, ни сыра. Бабушка все заперла в погреб. Мы могли бы отпереть его, но решаем ни к чему не прика­саться. Мы едим помидоры и огурцы с солью.

Бабушка возвращается с рынка и говорит:

— Вы сегодня утром не сделали своей работы.

— Вы должны были нас разбудить, бабушка.

— Сами должны просыпаться. Да ладно, на первый раз, так и быть, покорм­лю вас.

Она варит овощной суп из того, что принесла обратно с рынка. Как всегда. Мы съедаем совсем немного. После еды бабушка говорит:

— Дурацкое упражнение. И вредное для здоровья.

Могила дедушки

Однажды мы видим, как бабушка выходит из дому с лейкой и садовыми ин­струментами. Но идет она не в виноградник, а в противоположную сторону. Мы идем за ней, держась подальше: мы хотим узнать, куда она пошла.

Бабушка идет на кладбище. Она останавливается перед одной из могил и кла­дет принесенные инструменты на землю. На кладбище больше никого нет. Только бабушка и мы.

Прячась за кустами и надгробиями, мы подбираемся ближе. Бабушка близо­рукая и плохо слышит мы можем наблюдать за ней незаметно.

Она выпалывает сорняки с могилы, вскапывает и рыхлит граблями землю, са­жает цветы, приносит из колодца воду и поливает могилу.

Закончив работу, она собирает инструменты, а потом встает на колени перед деревянным крестом. Она складывает руки, как для молитвы, но то, что до нас до­носится, — это в основном брань:

— Дерьмо... ублюдок... свинья... грязный... проклятый...

Когда бабушка уходит, мы осматриваем могилу: она хорошо ухожена. Мы смотрим на крест — там написана та же фамилия, что у бабушки. И еще это мами­на девичья фамилия. А имя двойное, написано через черточку, и это — наши имена.

На кресте есть еще даты рождения и смерти. Легко сосчитать, что дедушка умер сорока четырех лет, двадцать три года тому назад.

Вечером мы спрашиваем у бабушки:

— Каким был наш дедушка?

Она говорит:

— Что? Нет у вас никакого дедушки.

— Но был. Давно.

— Нет, не было. Когда вы родились, он уж давно помер. Так что не было у вас деда — и все.

Мы спрашиваем:

— А зачем вы его отравили?

— О чем это вы?

— Люди говорят, что вы отравили дедушку.

— Люди говорят, люди говорят... Ну и пусть себе говорят что хотят.

— Так вы его не травили?

— Отстаньте от меня, сукины вы дети! Ничего не доказано, а люди всегда брешут!

Мы снова спрашиваем:

— Вы дедушку не любили, мы знаем. Тогда почему вы так ухаживаете за его могилой?

— Именно потому! Из-за того, что люди говорят. Чтоб не брехали зря! И по­том — откуда вы знаете, что я ухаживала за его могилой, а? Вы опять за мной шпи­онили, сукины вы дети! Чтоб вас черт взял!..

Упражнения в жестокости

Воскресенье. Мы ловим курицу и перерезаем ей горло — как это делала ба­бушка. Потом мы приносим курицу на кухню и говорим:

— Приготовьте ее, бабушка.

Она начинает кричать:

— Кто вам позволил?! Вы не смеете! Я тут распоряжаюсь, вы, грязные щенки. Я не стану ее готовить — лучше сдохнуть!

Мы говорим:

— Ладно. Тогда мы сами ее приготовим.

Мы начинаем ощипывать курицу, но бабушка отнимает ее у нас:

— Вы не умеете! Косорукие! Вы меня в гроб вгоните, грязные щенки! За что такое наказание Господне?!..

Пока курица готовится, бабушка плачет:

— Лучшая ведь курочка была! Они нарочно ее выбрали! А я ведь ее во вторник на базар снести хотела!..

Когда мы едим курицу, мы говорим:

— Очень вкусная курица. Мы теперь будем есть курицу каждое воскресенье.

— Каждое воскресенье?! Вы спятили! Вы что, разорить меня хотите?!

— Мы будем есть курицу каждое воскресенье, нравится это вам или нет.

Бабушка опять плачет:

— Ну что я им сделала? За что? Бедная я, несчастная!.. Они меня уморить хотят! Бедную беспомощную старуху! А я к ним была так добра!..

— Да, бабушка, вы добрая, очень добрая. Вот поэтому вы будете жарить нам курицу каждое воскресенье, из доброты.

Когда она немного успокаивается, мы говорим ей:

— Теперь, когда вам надо будет кого-то убить — курицу или поросенка, — скажите нам. Мы это сделаем.

Она говорит:

— Так вам это дело нравится, что ли?

— Нет, бабушка. Это как раз потому, что нам не нравится убивать. Поэтому мы должны привыкнуть к этому.

Она говорит:

— Ясно. Новое упражнение. Что ж, на сей раз вы правы: надо суметь убить, или нужно будет.

Мы начинаем с рыбы. Мы берем рыб за хвост и бьем головой о камень. Скоро мы привыкаем убивать животных, предназначенных на еду, — кур, кроликов, уток. Потом мы привыкаем убивать и тех животных, которых убивать незачем. Мы ловим лягушек, прибиваем к дощечке и вспарываем им брюхо. Мы ловим бабочек и прикалываем булавкой к картонке. Скоро у нас получается хорошая коллекция бабочек.

Однажды мы вешаем нашего рыжего кота на суку. Он висит и при этом вытягивается так сильно, что становится невероятно длинным. Он бьется в конвульси­ях. Когда он перестает дергаться, мы обрезаем веревку. Он лежит, вытянувшись, на траве совершенно неподвижно, но потом вдруг вскакивает и убегает.

С этого времени кот больше не приближается к дому, хотя иногда крутится поодаль. Он даже не отваживается подойти, чтобы полакать молоко из блюдца, которое мы ставим для него на крыльцо.

Бабушка говорит:

— Что-то кот одичал совсем.

Мы говорим:

— Не беспокойтесь, бабушка, о мышах мы и сами позаботимся.

Мы ставим мышеловки, а пойманных мышей кидаем в кипяток.

Зима

Начинает холодать. Перерыв наши чемоданы, мы надеваем все, что там есть теплого: по нескольку свитеров и по нескольку пар штанов. Но надеть вторые ботинки поверх наших сношенных до дыр ботинок мы, конечно, не можем. Да и нет у нас других ботинок. Перчаток тоже нет, нет и шапок. Руки и ноги у нас в цыпках от холода.

Небо теперь серое, улицы пусты, речка замерзла, а лес засыпан снегом. Мы больше не можем никуда ходить. Скоро мы останемся без дров. И мы говорим бабушке:

— Нам нужны две пары резиновых сапог.

Она отвечает:

— Еще чего вам нужно? Где я, по-вашему, деньги возьму?

— Бабушка, у нас дрова кончаются.

— Значит, экономить их надо.

Мы больше не выходим из дома. Мы делаем разные свои упражнения, вырезаем из дерева ложки и хлебные доски, учимся до позднего вечера. Бабушка почти не встает с постели. Она даже на кухню почти не выходит. Нам никто не мешает.

Едим мы плохо. Не осталось ни овощей, ни фруктов, куры больше не несутся. Каждый день бабушка приносит из погреба немного сушеных бобов и несколько картофелин — хотя погреб забит копченым мясом, колбасой и банками варенья.

Иногда приходит почтальон. Он звонит в велосипедный звонок, и бабушка выходит из дома. Почтальон мусолит карандаш, пишет что-то на бумажке и передает бумажку бабушке, которая ставит на ней крестик. Тогда почтальон дает ей какие-то деньги, пакет или письмо и, насвистывая, едет обратно.

Бабушка запирается с посылкой или деньгами в своей комнате. Письма она кидает в печку.

Мы спрашиваем ее:

— Бабушка, почему вы выкидываете письма не читая?

Она отвечает:

— Я читать не умею. В школу я не ходила, всю жизнь только и знала, что ра­ботала. Я-то не то что вы, не балованная.

— Мы могли бы читать вам вслух.

— Никто не должен читать мои письма.

Мы спрашиваем:

— Кто посылает вам посылки, деньги и письма?

Она не отвечает.

На другой день, когда она спускается в погреб, мы обыскиваем ее комнату. Под кроватью лежит посылка — ящик вскрыт, в нем свитера, шарфы, шапки и перчат­ки. Мы ничего не говорим бабушке, чтобы она не узнала, что у нас есть ключ от ее комнаты.

После ужина мы ждем. Бабушка прикладывается к своей бутылке с водкой, а потом, пошатываясь, идет в спальню и открывает дверь ключом, который висит у нее на поясе. Мы проскакиваем в комнату за ней и толкаем бабушку в спину. Она падает на кровать, а мы делаем вид, что ищем что-то, и находим посылку.

Мы говорим:

— Бабушка, это нехорошо. Мы мерзнем, у нас нет теплых вещей, мы не можем выйти из дому, а вы хотите продать все, что мама связала для нас и прислала нам.

Бабушка не отвечает, только плачет.

Мы говорим ей:

— Это мама посылает вам деньги и пишет письма.

Бабушка говорит:

— Не мне она пишет. Она отлично знает, что я неграмотная. Вы тут живете, вот она и пишет. Да только не нужны мне ее письма! Ничего мне от нее не нужно!

Почтальон

Теперь мы караулим почтальона у калитки. Почтальон — старик. Он носит фуражку и ездит на велосипеде с двумя кожаными сумками на багажнике.

Когда он приезжает, мы не даем ему позвонить — мы мигом отвинчиваем зво­нок, чуть только он останавливается.

Он спрашивает:

— Где ваша бабушка?

Мы говорим:

— Это не важно. Отдайте нам то, что привезли.

Он говорит:

— Ничего нет.

Он хочет уехать, но мы толкаем его и валим в снег. Велосипед падает на него сверху, почтальон ругается.

Мы обыскиваем его сумки и находим письмо и бланк почтового перевода. Мы забираем письмо к говорим:

— Отдайте нам деньги.

Он говорит:

— Нет. Эти адресовано вашей бабушке.

Мы говорим:

— Но это для нас. Это послала нам мама. Если вы не отдадите деньги, мы не дадим вам встать и вы будете лежать, пока не замерзнете насмерть.

Он говорит:

— Ладно, ладно. Помогите встать — мне ногу велосипедом прижало.

Мы поднимаем велосипед и помогаем подняться почтальону. Он очень худой и совсем легкий. Он достает из кармана деньги и дает нам.

Мы спрашиваем:

— Подпись вам нужна? Или крестик?

Он говорит:

— Крестик сойдет. Один крестик ничуть не хуже другого.

И добавляет:

— Вы, в общем, правы, что защищаетесь. Всякий знает, что за штука ваша баб­ка. Скареднее ее нигде не сыщешь. Так, значит, матушка вам все это посылает, да? Она у вас ничего. Я ее еще девчонкой помню. Она правильно сделала, что уехала, — тут бы кто ее замуж взял? Со всеми этими слухами...

Мы спрашиваем:

— Какими слухами?

— Да что она муженька своего отравила. Я имею в виду — бабка ваша своего мужа. Да это старая история. Ее за то Ведьмой и прозвали.

Мы говорим:

— Мы не хотим, чтобы кто-нибудь говорил гадости про бабушку.

Почтальон разворачивает велосипед и говорит:

— Ну, как хотите. Но вам надо об этом знать.

Мы говорим:

— Мы и раньше знали. А вы теперь отдавайте всю почту нам. Иначе мы вас убьем. Вам ясно?

Почтальон говорит:

— С вас станется. Да черт с вами, получите вы свою почту, мне-то все равно. А уж на Ведьму мне вообще наплевать.

Он уходит, толкая велосипед. Он хромает, чтобы показать, как мы его сильно покалечили.

На следующий день мы, тепло одевшись, идем в город купить себе резиновые сапоги на присланные мамой деньги. Ее письмо мы несем под рубашкой по очереди.

Сапожник

Сапожник живет и работает в подвале дома возле железнодорожной станции. Комната очень большая. В одном углу стоит кровать, в другом — кухонная плита и стол. Мастерская устроена под окном, которое выходит на улицу на уровне мос­товой. Сапожник, окруженный обувью и инструментами, сидит на низкой табуретке. Он смотрит на нас поверх очко; смотрит на наши изношенные и потрескавши­еся ботинки из когда-то хорошей лакированной кожи.

Мы говорим:

— Доброе утро. Мы бы хотели приобрести теплые непромокаемые сапоги. Вы такие продаете? Деньги у нас есть.

Он отвечает:

— Да сапоги-то у меня есть. Но те, что с подкладкой, теплые, очень дорого стоят.

Мы говорим:

— Нам абсолютно необходимы такие сапоги. У нас мерзнут ноги. Мы выкладываем все свои деньги на прилавок.

Сапожник говорит:

— Тут только на одну пару наберется. Ну, да вам одной пары хватит. Размер у вас одинаковый. Будете носить их по очереди.

— Это невозможно. Мы друг без друга никогда не ходим. Мы всегда вместе.

Сапожник говорит:

— Так скажите, чтоб родители вам еще денег дали.

— У нас нет родителей. Мы живем с бабушкой, которую тут называют Ведьмой. Она не даст нам денег.

Сапожник говорит:

— Ведьма — ваша бабушка? Бедные мальчики! И вы пришли сюда от самого ее дома в этих ботинках!..

— Да. У нас есть только эти ботинки. А чтобы пережить зиму, нам нужна хорошая обувь. Нам надо ходить в лес за дровами, надо расчищать снег во дворе. Поэтому нам абсолютно необходимы...

— Две пары теплых непромокаемых сапог? Сапожник смеется и дает нам две пары сапог:

— Примерьте-ка.

Мы надеваем сапоги, они нам точно впору.

Мы говорим:

— Мы берем их. За вторую пару мы заплатим вам весной, когда сможем про­давать рыбу и яйца. Или, если хотите, мы наносим вам дров.

Сапожник отдает нам наши деньги:

— Вот, возьмите эти ваши деньги, они мне ни к чему. Купите себе лучше теп­лые носки. А сапоги я вам так дам, потому что они таки вам абсолютно необходи­мы.

Мы говорим:

— Мы не хотим брать подарки.

— Это почему же?

— Потому что мы не хотим говорить «спасибо».

— Так а кто вас заставляет? Берите свои сапоги и ступайте себе. Нет! Постой­те! Возьмите вот еще тапочки, и эти вот сандалии на лето, да и эти башмаки тоже — они очень крепкие. Берите все, что нравится!

Мы спрашиваем:

— Но почему вы дарите нам все это?

— Потому что мне все это уже не нужно. Я скоро уезжаю.

Мы спрашиваем:

— Куда вы уезжаете?

— Кто знает? Увезут меня да и убьют...

Мы спрашиваем:

— Кто хочет вас убить и за что?

Он говорит:

— Не задавайте глупых вопросов, мальчики. Убирайтесь.

Мы берем ботинки, тапочки и сандалии. Сапоги уже на нас. Мы останавлива­емся на пороге и говорим:

— Надеемся, они все-таки не увезут вас. Или если и увезут, то, может, не убь­ют. До свидания, сударь, и — спасибо. Спасибо вам большое.

Когда мы приходим домой, бабушка спрашивает:

— Где вы это украли, висельники?

— Мы не крали. Это подарок. Не все такие жадные, как вы, бабушка.

Кража

Теперь, когда у нас есть теплая одежда и обувь, мы снова можем выходить на улицу. Мы катаемся по льду на речке, ходим за дровами. Мы берем в лес топор и пилу. Собирать валежник и хворост больше нельзя — слишком много снега на земле. Мы залезаем на деревья, спиливаем мертвые ветви и на земле рубим их топором. За работой совсем не холодно — мы даже потеем. Поэтому мы снимаем перчатки и кладем их в карман, чтобы не снашивались слишком быстро.

Однажды, возвращаясь с двумя вязанками дров, мы делаем крюк, чтобы на­вестить Заячью Губу.

Снег перед крыльцом не расчищен, и следов на нем нет. Труба не дымится.

Мы стучим в дверь, никто не отвечает. Мы толкаем дверь и заходим. Вначале мы ничего не видим — в доме слишком темно, но вскоре наши глаза привыкают к темноте.

Единственная комната служит и кухней, и спальней. В самом темном углу сто­ят кровать. Мы подходим к кровати и зовем. Кто-то шевелится под одеялом и гру­дой тряпья, и появляется голова Заячьей Губы.

Мы спрашиваем:

— Твоя мама дома?

Она говорит:

— Да.

— Она умерла?

— Я не знаю.

Мы кладем дрова на пол и растапливаем печку, потому что в доме так же хо­лодно, как и на улице. Потом мы идем в бабушкин дом и берем картошки и суше­ных бобов из погреба. Мы доим козу и приносим все это в дом соседки. Мы греем молоко, растапливаем в кастрюле снег и ставим вариться бобы, а картошку запе­каем в печке.

Заячья Губа встает с постели и садится у огня.

Оказывается, соседка не умерла. Мы вливаем ей в рот немного горячего моло­ка. Мы говорим Заячьей Губе:

— Когда будет готово, поешь и покорми свою маму. Мы еще придем.

На деньги, которые сапожник вернул нам, мы купили несколько пар носков, но мы потратили не все деньги. Теперь мы идем к бакалейщику и покупаем немного муки, а также берем немного сахара и соли тайком, без денег. Мы идем к мяснику, покупаем маленький кусок копченого сала, а также берем большую колбасу и не платим за нее. Со всем этим мы возвращаемся в дом Заячьей Губы. Они с матерью уже съели все, что мы принесли. Мать все еще в постели, а Заячья Губа моет кастрюлю и миски. Мы говорим ей:

— Мы будем каждый день приносить вам вязанку дров, а также немного картошки и бобов. Но на все остальное вам нужны деньги. У нас денег больше нет, а без денег в лавку идти нельзя. Если хочешь что-то украсть, надо что-то и купить.

Она говорит:

— С ума сойти, какие вы умные. Вы говорите правильно. Только меня в лавки равно и не пускают... Но я никогда не думала, что вы способны на воровство.

Мы говорим:

— Почему бы и нет? Это можно считать нашим упражнением в ловкости. Но нам необходимо сколько-нибудь денег. Абсолютно необходимо.

Она некоторое время раздумывает и говорит:

— Пойдите к приходскому священнику, попросите у него. Он давал мне иногда деньги за то, что я показывала ему свою щелку.

— Он что, просил тебя об этом?

— Да. И еще он иногда совал туда палец. А потом давал мне деньги, чтобы я никому не рассказывала. Так вы скажите ему, что вам нужны деньги для Заячьей Губы и ее матери.

Шантаж

Мы идем к приходскому священнику. Он живет в большом доме около церкви. Мы дергаем за шнурок звонка. Дверь открывает старая женщина:

— Чего вам надо?

— Мы хотим видеть священника.

— Зачем?

— Люди умирают.

Старая женщина проводит нас в переднюю и стучит в дверь.

— Святой отец, — зовет она, — тут пришли насчет соборования!

Из-за двери отвечает голос:

— Иду, иду! Скажите им обождать!

Мы ждем несколько минут. Из комнаты выходит высокий худой человек со строгим лицом. Он одет во что-то вроде белого с золотом плаща поверх темной одежды. Он спрашивает:

— Где умирающий? Кто вас ко мне послал?

— Заячья Губа и ее мать.

Он говорит:

— Мне нужны настоящие имена этих людей.

— Мы не знаем, как их зовут. Это слепая и глухая женщина с дочерью, они живут в последнем доме на краю Городка. Они умирают от голода и холода.

Священник говорит:

— Хотя мне ничего не известно об этих людях, я готов дать им последнее по­мазание. Пойдемте, вы покажете дорогу.

Мы говорим:

— Им еще не нужно последнее помазание. Им нужно немного денег. Мы при­несли им дров, немного картошки и сушеных бобов, но больше мы ничего не мо­жем им дать. Заячья Губа послала нас к вам. Вы раньше давали иногда ей немного денег.

Священник говорит:

— Возможно, возможно. Я многим беднякам давал денег. Но не могу же я всех их помнить... Вот, держите!

Он роется в карманах под своей накидкой и дает нам немного денег. Мы бе­рем их и говорим:

— Это немного. Это слишком мало. Этого не хватит даже на одну буханку хлеба.

Он говорит:

— Мне очень жаль, но бедняков слишком много. А прихожане почти переста­ли жертвовать храму. Всем сейчас трудно. Ступайте, Господь вас благослови!

Мы говорим:

— Мы согласны взять эти деньги сейчас, но завтра нам придется прийти снова.

— Что? Что это значит? Завтра? Я вас не впущу. Убирайтесь немедленно!

— Завтра мы будем звонить, пока вы не откроете. Мы будем стучать в окна, колотить в дверь ногами и всем расскажем, что вы делали с Заячьей Губой.

— Я ничего не делал с Заячьей Губой... Я даже не знаю, кто это такая. Она все выдумывает. Кто примет всерьез россказни сумасшедшего ребенка, дурочки! Вам никто не поверит. Все, что вы говорите, — неправда!

Мы говорим:

— Не важно, правда это или нет. Важно, что это скандал. Люди любят скандалы...

Священник садится на стул и утирает лицо платком.

— Это ужасно. Вы понимаете хоть, как называется то, что вы делаете?

— Да, сударь. Это шантаж.

— В ваши годы... Как это прискорбно!

— Да, сударь, прискорбно, что нам пришлось прибегнуть к этому. Но Заячьей Губе и ее матери абсолютно необходимы деньги.

Священник встает, стаскивает свою бело-золотую накидку и говорит:

— Это испытание, ниспосланное Господом. Надо смириться... Сколько вам надо? Я ведь не слишком богат, правда.

— Вдесятеро больше того, что вы нам сейчас дали. Раз в неделю. Мы не про­сим у вас невозможного.

Он вытаскивает из кармана деньги и дает нам:

— Приходите по субботам. Только не думайте, что я поддался на ваш шантаж. Я делаю это единственно из милосердия.

Мы говорим:

— Конечно, святой отец. Мы от вас ничего другого и не ждали.

Экономка священника

Как-то утром, уже в конце зимы, мы сидим на кухне с бабушкой. Раз дается стук в дверь, и входит молодая женщина. Она говорит:

— Доброе утро. Я пришла купить картошки для...

Она замолкает и смотрит на нас:

— Господи, до чего хорошенькие!

Она пододвигает табуретку и садится:

— Подойди-ка ко мне! Вот ты!

Мы не двигаемся с места.

— Или ты!

Мы не подходим. Она смеется:

— Да что это вы? Подойдите — вы что, боитесь?

Мы говорим:

— Мы никого не боимся.

Мы подходим к ней, она говорит:

— Силы небесные, какие же вы красавчики! Но до чего грязные!

Бабушка спрашивает:

— Чего вам надобно?

— Картошки для священника. Но отчего вы такие чумазые, мальчики? Вы что, никогда не моетесь?

Бабушка сердито говорит:

— Не ваше дело. Почему старуха не пришла?

Молодая женщина смеется:

— Старуха! Она моложе вас была. Но она вчера умерла. Она была моей тетей. Я теперь вместо нее.

Бабушка говорит:

— Она меня на пять лет была старше. Померла, значит?.. Так сколько вам кар­тошки надо?

— Килограмм десять или больше, если есть. И еще яблок. И еще... что у вас есть? Священник тощий, как кочерга, а в чулане у него хоть шаром покати. Бабушка говорит:

— Осенью думать надо было!

— Не было меня осенью. Я только со вчерашнего дня у него.

Бабушка говорит:

— Учтите, в это время еда недешево стоит — дело-то к концу зимы!

Молодая женщина снова смеется:

— Называйте вашу цену. Выбирать-то нам не из чего! В лавках тоже почти ни­чего нет.

— Скоро нигде ничего не останется…

Бабушка хихикает и выходит. Мы остаемся с экономкой священника. Она спра­шивает:

— Так отчего вы не моетесь?

— У нас нет ни ванны, ни мыла. Негде мыться и нечем.

— А ваша одежда! Ну и тряпье, ну и грязь! У вас что, и надеть больше нечего?

— Есть еще одежда в чемоданах, что под лавкой, но она вся грязная и рваная, Бабушка никогда не стирает.

— Так Ведьма вам бабка? Ну дела!

Бабушка возвращается с двумя мешками:

— За всё десять серебряных монет или одна золотая. Бумажки я не беру. Ско­ро они ничего стоить не будут.

Экономка спрашивает:

— В мешках-то что?

Бабушка отвечает:

— Еда. Хотите — берите, хотите — нет.

— Беру, беру. Деньги завтра принесу. Может быть, мальчики помогут доне­сти мешки?

— Может, и помогут, коли захотят. Они могут и не захотеть — никого не слу­шают.

Экономка спрашивает нас:

— Вы ведь поможете мне, правда? Вы возьмете по мешку, а я возьму ваши че­моданы.

Бабушка спрашивает:

— Чемоданы тут при чем?

— Я постираю их вещи. Принесу их завтра, вместе с деньгами. Бабушка хихикает:

— Постирать их вещи! Ну, коли вам делать нечего...

Мы выходим из дому с экономкой и несем мешки к дому священника. У эко­номки две длинные светлые косы, они мотаются по накинутой на плечи черной шали. Косы у нее до пояса, Она идет, качая бедрами под красной юбкой. Мы ви­дим ее ноги между башмаками и юбкой — чулки у нее черные, на правом петля спус­тилась.

Купание

Мы приходим в дом священника. Экономка впускает нас через черный ход. Мы кладем мешки в кладовой и идем за экономкой в прачечную. Здесь от стены к сте­не натянуты веревки для белья, стоят всякие чаны и баки, а также цинковая ванна странной формы — она похожа на глубокое кресло.

Экономка открывает наши чемоданы, замачивает нашу одежду в холодной воде, потом начинает разводить огонь под двумя большими котлами. Она гово­рит:

— Что вам сразу понадобится надеть, я прямо сейчас постираю. Пока вы мое­тесь, все и высохнет. А прочее завтра принесу — все равно там еще шить и штопать надо.

Она наливает в ванну горячей воды, потом добавляет холодной.

— Ну, кто первый?

Мы не двигаемся.

Она говорит:

— Ну, кто? Ты или ты? Давайте раздевайтесь!

Мы спрашиваем:

— Вы что, не уйдете, пока мы моемся? Она громко смеется:

— Че-го? Разумеется, не уйду! Я вам еще спину и голову помою. Вы же не ста­нете меня стесняться, а? Я вам, можно считать, в матери гожусь!

Мы по-прежнему не двигаемся. Тогда она начинает раздеваться сама:

— Ну ладно. Тогда я вымоюсь первой. Видите, я-то вас не стесняюсь! Вы ведь еще маленькие.

Она напевает что-то себе под нос, но краснеет, когда видит, что мы разгляды­ваем ее. У нее тугие груди с острыми концами, похожие на воздушные шарики, ко­торые надули не до конца. Кожа у нее очень белая, и на ней много белых волос. Не только между ног и под мышками, но и на животе и бедрах. Она продолжает напе­вать и намыливается. Потом она смывает пену, выходит из ванны и быстро наки­дывает купальный халат. Потом она меняет воду в ванне и, повернувшись к нам спиной, берется за стирку. Тогда мы раздеваемся и забираемся в ванну вдвоем — места нам в ванне вполне достаточно.

Через некоторое время она протягивает нам две большие белые простыни:

— Надеюсь, вы хорошенько оттерли всю грязь!

Мы садимся на лавку, завернувшись в простыни,— ждем, пока высохнет наша одежда. Прачечная полна пара, очень тепло. Экономка подходит к нам с ножни­цами:

— Теперь я вам ногти подстригу. И хватит валять дурака — я вас не съем! Она обрезает нам ногти на руках и ногах. Потом она стрижет нам волосы. Она целует нас в лицо и шею и не переставая говорит:

— О! Какие чудные ножки, такие красивые, такие чистенькие! О! Какие хоро­шенькие ушки, какая нежная шейка! О! Как бы я хотела, чтобы у меня было два таких милых, красивых сыночка, как вы, два моих милых мальчика! Я бы их лас­кала и щекотала, вот так, вот так!

Она гладит и целует нас по всему телу. Она языком щекочет нам шею, подмыш­ки и между ягодиц. Потом она встает перед скамьей на колени и сосет наши члены, которые от этого становятся больше и тверже. Потом она садится между нами, об­нимает нас и крепко прижимает к себе:

— Если бы у меня было два таких малыша, я бы им давала пить сладкое мо­лочко — вот так, вот так!

Она прижимает нас к груди, которая теперь вся снаружи, потому что халат рас­пахнулся, и мы сосем розовые концы грудей, которые становятся очень твердыми. Она засовывает руки под халат и трет себя между ног:

— Ах, были бы вы чуток постарше!.. О! Как хорошо играть с вами!..

Она вздыхает, задыхается и потом вдруг застывает неподвижно.

Когда мы уже уходим, она говорит нам:

— Приходите сюда купаться каждую субботу. И приносите грязную одежду. Я хочу, чтобы вы были всегда чистыми.

Мы говорим:

— Мы будем приносить вам дрова за вашу работу. А летом — еще грибы и рыбу.

Священник

На следующую субботу мы снова приходим мыться. После купания экономка говорит нам:

— Пойдем в кухню. Я вам дам чаю и хлеба с маслом.

Когда мы едим хлеб с маслом, входит священник.

Мы говорим:

— Доброе утро, сударь.

Экономка говорит:

— Святой отец, это мои подопечные. Они внуки старухи, которую кличут Ведьмой.

Священник говорит:

— Да, я их знаю. Идите за мной.

Мы идем за ним, проходим через комнату, в которой ничего нет, только боль­шой круглый стол со стульями вокруг да распятие на стене, потом входим в дово­льно темную комнату, от пола до потолка заставленную книгами. Напротив две­ри — божница с распятием, у окна — стол, в углу — узкая кровать, у стены три стула. Больше мебели нет.

Священник говорит:

— Вы сильно изменились. Вы чистые и выглядите просто как два ангела... Са­дитесь.

Он пододвигает два стула к столу, мы садимся. Сам он садится за стол, доста­ет конверт и вручает его нам:

— Вот деньги.

Мы принимаем конверт и говорим:

— Скоро можно будет перестать давать им деньги. Летом Заячья Губа и сама справляется.

Священник говорит:

— Нет. Я и летом буду помогать этим двум женщинам, Мне стыдно, что я не делал этого раньше. А сейчас поговорим кое о чем другом, ладно?

Он смотрит на нас, мы молчим. Тогда он говорит:

— Я никогда не видел вас в церкви.

— Мы не ходим в церковь.

— А вы молитесь когда-нибудь?

— Нет, сударь. Не молимся.

— Бедные заблудшие овечки. Я сам буду молиться за вас... Читать-то вы хоть умеете?

— Да, сударь. Умеем.

Священник дает нам книгу:

— Вот, прочтите это. Вы найдете здесь прекрасные рассказы об Иисусе Хрис­те и о святых.

— Мы знаем все это, сударь. У нас есть Библия. Мы уже читали и Ветхий За­вет, и Новый.

Священник поднимает темные брови:

— Что? Вы прочли все Святое Писание?

— Да, сударь. Мы даже знаем некоторые главы наизусть.

— Какие, например?

— Некоторые главы книг Бытия, Исхода, Екклесиаста, Откровения Иоанна и других.

Священник какое-то время сидит молча, затем говорит:

— Стало быть, вы должны знать и десять заповедей. А соблюдаете ли вы их?

— Нет, сударь, не соблюдаем. Да и никто не соблюдает. Сказано «Не убий», а все только и делают, что убивают.

Священник говорит:

— Что поделаешь... Война...

Мы говорим:

— Мы бы хотели прочесть и другие книги, кроме Библии, но у нас других книг нет. А у вас книг много. Вы могли бы давать их нам почитать.

— Эти книги будут слишком сложны для вас.

— Они сложнее, чем Библия?

Священник смотрит на нас пристально и спрашивает:

— Какие же книги вы хотели бы прочесть?

— Книги по истории и географии. Книги о реальных вещах, а не выдуманных.

Священник говорит:

— К следующей субботе я подберу вам подходящие книги. А теперь оставьте меня. Ступайте на кухню и допивайте ваш чай...

Иностранный офицер

Мы в саду занимаемся упражнениями в неподвижности. Очень тепло, мы ле­жим на спине в тени грецкого ореха. Сквозь листья мы видим облака и небо. Дере­во и его листья неподвижны; облака тоже кажутся неподвижными, но если смот­реть на них долго, можно увидеть, как они меняют форму и медленно движутся.

Бабушка выходит из дома. Проходя мимо нас, она поддает ногой песок и ка­мушки так, что они летят нам в л