Князь террористов.
Борис Савинков принадлежал Санкт-Петербургу. Преданный сын этого эксцентричного, парадоксального города Савинков, поражённый извращённым интеллектуализмом, находился в поисках вечной любви. Такой герой был описан Достоевским в одной из его повестей ещё за три десятка лет до того, как родился Савинков. Бесстрашный человек, поэт и писатель Савинков стал руководителем революционного терроризма, ответственным за убийство многих высокопоставленных чиновников. Он был русским Робин Гудом, если сравнение будет позволительным. Дворянин, элегантный и красивый собой, игрок в глубине своей души, его жизнь закончилась трагически, как и жизнь того героя Достоевского.
Это было в годы того, что называлось первой русской революцией, вскоре после Русско-японской Войны. Савинков присоединился, а может быть, и организовал террористическую ячейку Социал-революционной Партии (Эсеров). В это время волны революционного движения начали сотрясать Россию. Рабочие забастовки, бунты в армии и студенческие волнения конвульсировали страну. Во время решительного правления министра внутренних дел генерала Плеве, надлежащий порядок был наведён очень быстро, и революционное движение было практически ликвидировано. Именно тогда, когда многие из его членов были отправлены в Сибирь, Эсеры, против своих же принципов, решили развязать террор. Борис Савинков, новичок в партии, был назначен руководить террором, направленным против правительственных чиновников, ответственных за репрессии против революционеров.
В первый раз я встретил Савинкова, когда я был двенадцатилетним мальчиком и ещё не знал его имени, хотя кто тогда знал его настоящее имя? Он пользовался многочисленными псевдонимами. Это был июль, жаркий летний день. Мой отец привёз меня с дачи просто так и оставил одного в нашей городской квартире. Я был не в настроении читать, и изнывал от нечего делать. Поскольку моих друзей не было в это время в городе, я решил прогуляться. Я достиг Английского проезда и остановился в удивлении – в нескольких шагах от меня странный человек шёл вдоль улицы. Высокий молодой человек около 25 лет возраста, чисто выбритый, с низким, покатым лбом, скуластым подбородком, и длинным, выдающимся носом. У него был шляпа «котелок», белая рубашка с высоким воротником, а также самый великолепный галстук, который я когда - либо видел. Галстук был роскошный, красно-голубой, с цветами и разными дикими животными. На нём был светло-коричневый, плотный, спортивный пиджак из чистой шерсти такой длины, какой русские никогда не носят. Его туфли! Его великолепные коричневые туфли заворожили меня. Они были на толстой подошве и с серой бахромой. Несмотря на жару, на нём были серые перчатки. В своей левой руке он держал изысканную трость с серебряным набалдашником. Кроме этого, он курил трубку огромных размеров.
Несомненно, иностранец, подумал я, наверно англичанин, и решил последовать за ним. Вскоре мы достигли Покровской площади, где находится небольшой скверик. Он сел на пустую скамейку, и с замирающим сердцем я нашёл скамейку поблизости от него. Он сидел спокойно, не обращая внимания вокруг, то и дело, зажигая свою трубку. Скоро моё внимание привлекла группа из трех молодых людей, сидящих на скамье по другую сторону скверика. Они выглядели как студенты, плохо одетые, бородатые и волосатые, каждый из них держал большую сумку. Внезапно мой незнакомец вынул золотые часы. Палец на его правой руке пошёл вверх, и хотя он даже не смотрел в сторону этих трёх людей, один из них быстро встал и вышел из сквера. Через несколько минут он повторил свой знак, и второй бородач вышел. Ещё один сигнал - и третий ушёл. Затем незнакомец спокойно зажёг трубку, как будто между ним и уходом этих трёх человек не было никакой связи. Он ждал пять минут, может быть, дольше. У меня не было часов. Затем он встал и вышел. Я пошёл за ним, соблюдая приличную дистанцию. Он шёл, не спеша в сторону Обводного канала, здесь он замедлил свои шаги. Я замедлил тоже. Мы были недалеко от Варшавского вокзала, и вдруг раздался громкий взрыв. Мой незнакомец побежал. Я за ним. Сколько буду жить, не забуду ужасную картину: трое или больше человек лежали в крови на мостовой. Повозка была разодрана в клочья, и одна из лошадей была сильно ранена. Мой незнакомец подошёл к небольшой толпе вокруг места происшествия и поговорил коротко с полицейским. Очевидно, удовлетворившись тем, что он услышал, он повернул в направлении Садовой улицы, опять идя очень медленно. Он достиг усадьбы Юсупова и встал на мгновение, подзывая извозчика. Я был достаточно глуп, чтобы подойти к нему и спросить по - английски: «Сэр, вы англичанин?». Он повернулся ко мне, выражение на его лице было маскообразное:
- Как ты смеешь беспокоить меня, глупый мальчик? - Он был груб и в ярости.
Мой английский иссяк. На самом деле я плохо его понял. Поэтому я заговорил по-русски:
- Вы одеты как англичанин.
- Я англичанин, - его русский был безупречен. - Ты что, шёл за мной?
- Да, всю дорогу от Покровской площади.
- Действительно?
- Да, - улыбался я, довольный собой.
- Постарайся забыть, для твоей же пользы.
Извозчик подъехал, и он уехал, не сказав больше ничего.
На следующий день газеты сообщили, что отъехав от своего дома, генерал фон Плеве был убит бомбой, брошенной революционером, который тоже при этом был смертельно ранен. Революционер был позднее идентифицирован как Евгений Сазонов, бывший студент университета и член «боевой ячейки» партии Социал - революционеров.
Спустя семь месяцев, 4 февраля 1905 года в 14:45 Великий князь Сергей, военный губернатор Москвы, был убит взрывом бомбы, когда он отъезжал от своего дворца. Великий князь был сторонником внутренней политики проводимой фон Плеве, убийцей был Каляев - бывший студент.
* * * *
Было лето 1917 года. Опять белые ночи были в полном великолепии в Петербурге, который на тот момент назывался Петроградом. Это был год, когда хаос и анархия вошли в человеческую историю. Я прибыл в город с фронта с посланием от премьер-министра Александра Керенского, и поспешил с вокзала в Александровский Дворец, где размещалось демократическое правительство. Встретиться с Керенским было безнадёжно. Его секретарь Борис Флеккель, мой однокашник, так мне и сказал. Никто не знал, где Керенский находится, и очередь на приём была расписана на месяцы. В отчаянии я спустился в вестибюль дворца, и в этот момент высокий человек в форме армейского полковника появился в вестибюле. Несмотря на прошедшие годы, я сразу узнал незнакомца, «англичанина», за которым я подслеживал 13 лет назад.
- Вы не узнаёте меня? – спросил я его.
- Почему я должен? - он не был вежлив.
- Покровская площадь…. Фон Плеве.
- Фон Плеве…?
- Я говорил с вами по-английски.
- Да, да, - он улыбнулся. - Мальчик, который играл детектива. Да, припоминаю…, естественно, не вас, мой капитан.
Я был в форме капитана медицинской службы.
- Не вас, а маленького мальчика. Каким вы были тогда, тринадцать-то лет прошло?
Мы вышли к Александровской площади. На площади проходила огромная демонстрация: несколько тысяч, практически только мужчин и всего, может быть, несколько женщин, ходили вокруг памятника Александра Первого. Было несколько матросов, некоторые с ружьями и несколько рабочих, но в основном, это были дезертиры с фронта. Перед ними несколько человек специфического вида с длинными и чёрными волосами и бородами держали огромные портреты Ленина и Троцкого. Было множество красных флагов и плакатов «Долой Войну» или «Мы хотим немедленного мира», «Долой империалистическую войну», «Долой правительство лакеев Уолстрита». (Прим. переводчика: В 1917 году в отсталой России только трёстам человекам, приехавшим вместе с Троцким на пароходе «Кристианафьорд» из Нью Йорка, могло быть известно о существовании Уоллстрита - соседнего района с Ист Сайдом, где уже проживало два миллиона эмигрантов из России, но это не могло быть известно самим жителям России.)
Демонстраторы пытались петь «Интернационал», но звучало довольно гнусно.
- Наша нереальная демократия в действии, - с горечью заметил Савинков.
- «Они выглядят довольно безобидно, - заметил я.
- Не обманывайте себя, это только начало. Тысячи дезертиров прибывают с фронта в Петербург каждый день, а правительство говорит нам, что демократия - это свобода подстрекательства, бунтов и беззакония. Они отказываются принимать меры. Заговор уже в полном развитии.
- А Керенский?
- Как я ненавижу этого самодовольного бахвала.
- Его популярность….
- Да, популярность. Он может сказать. И как сказать! Но он не может или не хочет действовать. Всё, что он говорит – это воздух.
- Но Вы как член Правительства…..
- Уже больше нет. Этим утром я подал в отставку как заместитель военного министра.
- Этим утром…? - я был ошеломлён.
- Да, этим утром. Это безнадёжно. Я человек действия, а не оратор.
Мы пошли медленно в сторону Летнего сада, и нашли пустую скамейку недалеко от Невы. Летний сад был полон людей в этот тёплый летний день. Дети играли в игры, бесчисленные парочки брели, взявшись за руки. Смех, поцелуи, то там, то тут. Пожилые люди дремали или читали газеты или книги, или просто болтали друг с другом.
- Вы видите? Они даже не обеспокоены демонстрациями, заметил я.
- Это трагедия народа во время политического кризиса. Они отказываются воспринимать опасность их каждодневному существованию. Их все устраивает.
Мы сидели молча несколько минут.
- Как я люблю старый Петербург! Я страдаю от предчувствия, что его мистическая сущность будет уничтожена.
- Почему…
Он перебил меня.
- Почему я стал террористом? Это вы хотели бы знать?
- Да, - я удивился.
- Это была судьба, наложенная на меня моими собственными наклонностями.
- Вы были революционером. Вы до сих пор им остаётесь.
- Нет. Я не революционер и таковым не являюсь. Я слишком хорошо знаю, что за каждой революцией следует реакция, разве это не основной закон живой материи?
- Да, до сих пор…
- Однажды мальчиком я прочел книгу. Не помню, была ли она английская или французская. Это была сказка о Робин Гуде. Я чувствовал также как и Робин Гуд, я чувствовал, что судьба выбрала меня для мести наказать тех, кто безжалостно убил тысячи людей во время реакции. И когда я присоединился к террористической организации, я не думал о революции и об её успехе, но только о моей обязанности отомстить за тех, кто отдал свою жизнь за свои убеждения.
- Довольно странно.
- Не так странно, как вы можете думать.
- Вы испытывали угрызения совести за десятки убитых людей?
- Угрызения совести? Я не знаю такого чувства. Я был горд за себя, и до сих пор горд.
- Если бы вы жили в спокойное время, чем бы вы занимались?
Он улыбнулся. Это была широкая и весёлая улыбка.
- Я бы писал поэмы и книги. Вы знаете, в тот самый день когда вы меня видели, после убийства Плеве, я сменил мои шикарные английские одежды на рваньё, переехал в затрапезные номера, и не видел никого два месяца, проводя всё время упражняясь в писательском искусстве. Это было чудесное время, я был счастливейшим человеком.
Он посмотрел на часы.
- Я должен идти. Я должен найти Керенского. Я знаю, где он должен быть. Среди его многочисленных слабостей он ещё и любитель барышень. Прощай.
Он не пожал мою руку и пошёл быстрым шагом.
Скоро я узнал из газет, что Борис Савинков состоял в заговоре со знаменитым генералом Корниловым, героем мировой войны. Они хотели сбросить импотентное правительство Керенского, чтобы спасти Россию от коммунизма. Корнилов был арестован, но Савинкову удалось бежать во Францию. Через семь лет после нашей встречи в Летнем саду я встретил его при любопытных обстоятельствах.
В Монте-Карло я направлялся в Аквариум и проходил через казино. В рассеянности я обозревал рулетку и играющую толпу, когда моё внимание привлёк человек за одним из столов, который много выигрывал. Его спокойствие и индифферентность к удаче удивила меня, он был вроде тут, но его мысли, очевидно, были в другом месте. Я сразу узнал его – это был Савинков.
Я долго стоял, наблюдая игру. Он не видел меня. Его ставки были высоки, и он играл безрассудно, как бы, чтобы специально проиграть. Но удача не покидала его. Он выигрывал снова и снова: на красном, на чёрном, на зеро, против всех шансов, и затем он остановился. Он собрал фишки, повернулся и его глаза встретились с моими. Он улыбнулся, но его улыбка была грустной, почти безнадёжной.
- Нет шансов, я пришёл сюда, чтобы спустить мой вчерашний выигрыш, но у меня не получается. Это плохо.
Я не понимал, что он хочет сказать. А он пригласил меня в бар на террасу, и пока мы пили шерри, он начал говорить.
- Я раздражён….. Я чувствую себя не в своей тарелке.
Его манера говорить была как бы не его, как я запомнил из предыдущих встреч. Он плохо контролировал себя.
- Каждый игрок хочет выиграть.
- Но только не я.
- Но деньги-то вам нужны?
- Дело не в деньгах, это мои предчувствия.
- Что? Я полагал, что вы не верите в предрассудки.
- Это совсем другое: я сделал выбор, если я проигрываю все мои деньги, то я не буду возвращаться в Советскую Россию.
- Вы - самый бескомпромиссный враг коммунизма, почему вам надо ехать или не ехать в Советскую Россию?
- Это непросто….
- Пожалуйста, объясните.
- Мои предчувствия говорят мне, что если я счастлив в игре, то моя поездка в Россию закончиться провалом. Катастрофой.
- Я понимаю.
Но я не был уверен, что понимаю его.
- Вы полагаете, что если вы проиграете все деньги, то ваша поездка будет успешной?
- Правильно. Или, по крайней мере, моё предчувствие так мне говорит.
- Что вы собираетесь делать в Советской России?
- Конечно, я поеду инкогнито. Я организую террористическую ячейку и попытаюсь убить Сталина.
У меня не было слов, чтобы охарактеризовать этот безумный план.
- Вы отдаёте себе отчёт, что Чека работает гораздо более эффективно, чем царская охранка?
- Я знаю, риск есть, я допускаю…, но мне всегда сопутствует удача.
- А теперь?
- Я не хочу ехать. Это самоуничтожение, но я должен ехать!
- Должны?
- Да, потому что я сделал выбор.
- Что-то вроде русской рулетки.
- Да…, вроде этого.
- Но, что Вас вынуждает принять такое решение, основанное на таких странных предпосылках?
Он немного замялся.
- Наверно, я устал так жить, как я живу сейчас: никакой цели, никакого смысла, просто плывя по течению.
- Или может быть у Вас ностальгия?
- Не знаю, не знаю, - в его голосе было отчаяние.
Я почувствовал в нём такую депрессию, что переменил тему разговора.
- Вы пишите? Ваши стихи?
Смущённо улыбаясь, он кивнул.
- Я пишу много стихов, все они неважные.
- Пожалуйста, покажите мне, у Вас есть с собой?
Он опять кивнул, вынул из внутреннего кармана белый конверт.
- Давайте сначала выпьем шампанского, а потом я прочту вам.
Его настроение переменилось, он стал более собой, хотя и не вполне. Он прочёл несколько стихотворений, видимо, написанных недавно, некоторые на русском, некоторые по-французски. Все были грустные. Два из них тронули меня за больное место.
Дай мне немного нежности.
Моё сердце закрыто.
Дай мне немного счастья.
Моё сердце забыто.
Дай мне немного покорности.
Моё сердце как камень.
Дай мне немного жалости.
Моё сердце ранено.
И
Je ne vois plus rien
J’ai perdu la memoire
Du bien and du mal
O’ la triste histoire
- Дайте больше шампанского.
- За …., - начал произносить я.
Но он перебил меня:
- За наше прошлое…., но не за наше будущее.
В августе Савинков перешёл границу Советской России недалеко от старой Австро-венгерской границы. Его схватили, как только он сделал первый шаг на советской земле. Его доставили в Москву, судили судом военного трибунала и приговорили к пожизненному заключению в лагерях. В Советских газетах ликовали: «Подлая собака, шпион Уолл стрита, схвачен!».
Газеты опубликовали признание Савинкова. В соответствии с этим признанием, которое всегда вызывало сомнение в смысле подлинности, он признавал свою вину, раскаивался и восторгался Советским режимом.
Через несколько недель, меня достигли новости, что Савинков покончил с собой, выпрыгнув из окна четвёртого этажа Лубянки. Уже в то время эта версия казалась сомнительной.
Может быть, его предали друзья, когда он переходил границу? Как его убили? Сознался ли он? Всё это остаётся неизвестным уже многие годы спустя его смерти. Возможно, это было предопределено, чтобы он вернулся в Россию и умер такой насильственной смертью.
Ревнивый пуританский учёный.
Преступление доктора Леонида Озолина вызвало огромное возмущение не только в Петербурге, его родном городе, но и вообще по всей стране. Общественное мнение требовало смертной казни: «Это не человек, а зверь, чудовище, безумный, которого необходимо изъять из нашего общества».
* * * *
«Человек, принадлежащий к медицине должен посвятить свою жизнь служению человечеству». Его слова звучали как молотком по голове. Он не спорил и не обсуждал свои утверждения. Это были аксиомы, незыблемые и окончательные. Мы, медицинские студенты, протестовали молча, но мало кто из нас имел мужества отстаивать своё мнение кроме Антонова, преподавателя патологии. «Почему медики должны жертвовать свои жизни на благо человечества? Почему не юристы или инженеры или другие белые воротнички. Почему?» Ответ? Его не было. Доктор Озолин игнорировал вопрос коллеги. Внезапно он переменил тему разговора. Новая тема – прогресс в микробиологии, в которой он специализировался. Он был преподавателем микробиологии в Военно-Медицинской Академии.
Это была моя первая встреча с ним. Он пригласил меня вместе с другими свежевыпеченными медиками на свою квартиру для знакомства.
Озолина уважали, но не любили. Мои друзья студенты посещали его ежемесячные вечеринки со значительной неохотой и неудовольствием. Они называли его в шутку «Кальвинистом». Он не курил и не пил. Он возражал против любого отклонения от его строгих правил. В определённом смысле он был анахронизмом Санкт-Петербурга, города волнующегося эмоционализмом, терпимостью к человеческой слабости и греху, враждебностью ко всем жёстким нормам и аристократическому этикету. Город, часто с экстремальным пониманием человеческой свободы.
Он родился в Санкт-Петербурге. Его отец, латыш, был успешным предпринимателем, и русская мать, которая умерла в его раннем возрасте. Озолин унаследовал каменное упорство от своего отца, а особенное одиночество - от своей матери. Я один среди студентов не испытывал к нему неприязненных чувств. Он отвечал тем же, хот и не без некоторой резервации. Время от времени я забегал к нему, и мы бродили вместе по берегу Невы. Он был молчун, часто мы обменивались только парой слов во время долгой прогулки. Он никогда не спрашивал меня ни о моих планах, ни о моих убеждениях, ни о моих мечтах. Он редко улыбался.
- Вы никогда не улыбаетесь, - как-то спросил я его.
- Я не имею права улыбаться.
- Почему?
- Я ношу в себе семена разрушения.
- Я не верю в это, - запротестовал я.
Он не ответил, но внутренне я почувствовал, что в этом есть правда.
Его квартира была на четвёртом этаже старого здания на Мойке. Это была сама простота: ни ковров, ни диванов, только несколько стульев и кресел. Его спальня была маленькой и обставлена только тумбочкой, ночным столиком и небольшим встроенным шкафом. Не было ни картин, ни гравюр, а только бесконечные книжные полки с медицинскими книгами в гостиной. Ни одного детектива или художественной книги, или поэзии, или биографии. У него не было служанки, он сам готовил для себя.
- В основном хлеб и молоко? - я сделал предположение.
- Нет в основном мясо, - он снова не объяснил.
Я никогда не спрашивал его о семье. Только много позднее я узнал, что у него есть брат – успешный юрист, который жил в Санкт-Петербурге. Он редко встречался с братом. Они были чужие друг другу, собственно как и большинство его сослуживцев. Как-то он допустил, что может быть только ко мне, он испытывает некоторую степень привязанности. «Да, - он повторил своим чётким, ясным голосом, - определённая привязанность». Я тоже симпатизировал ему в ответ. Были мы друзьями? Я сомневаюсь в этом. Но больше чем что-либо другое, я хотел быть его другом. Я хотел говорить с ним запросто и помочь ему, я был очень молодым человеком. Была это жалость с моей стороны или обожание? Я не пытался анализировать свои чувства к нему, однако, всякий раз, когда я поднимался по ступенькам, ведущим к его квартире, я чувствовал некоторое возбуждение и предвосхищение.
Одним вечером, ужасным и холодным, мы остановились у Исаакиевского собора. Улицы были покрыты глубоким слоем снега. Весь город был белым.
- Запомни этот вечер. Этот момент, - пробормотал он.
- Почему?
- Я знаю теперь, жизнь готовит мне нечеловеческие страдания.
- Как Вы….,
- Стоп, не говори ничего, не спрашивай. Сейчас мне это открылось, вот сейчас…..
При ярком свете луны его лицо светилось. Он улыбался. С его белыми волосами, со снегом, падающим на его голову, он казался мне делающим вызов своей судьбе.
Идя обратно, мы шли быстро, как бы в спешке. «Да…, да…, - сказал он, когда мы достигли его дома, - Случайность управляет нашими жизнями, что за катастрофа!».
Он не пригласил меня присоединиться на чашечку чая перед сном, как он это иногда делал в схожих ситуациях. В полуоткрытой двери он остановился: «Как мало слов было сказано между нами, как много несказанного".
В конце семестра Озолин был назначен ассистентом профессора по инфекционным болезням. Его работы по защитным механизмам против инфекции были признаны важным вкладов в этой области. Я не видел его несколько недель, пока не услышал слухи, что он увольняется и уезжает в экваториальную Африку.
Я зашёл к нему в этот же вечер. Он был рад видеть меня: «Я ожидал увидеть тебя». Он упаковывал свои книги, методично, как и всё, что он делал.
- Почему…?
Он не ответил,
- Мне будет не хватать тебя.
- Не надо…
- Что наша дружба была шуткой? – я рассердился.
- Я должен…, некая сила толкает меня на трагический путь.
Я поднялся и пошёл к двери
- Не обижайтесь на меня, мой дорогой друг, - он подошёл и обнял меня.
- До свиданья Леонид.
- До свиданья мой друг, я увижу тебя снова.
Месяцы не было никаких известий от Озолина. Затем прошло сообщение, что микроб, вызывающий туберкулярную проказу, был выделен нашим преподавателем. Блестяще написанный, с шикарными иллюстрациями и слайдами доклад был доложен на нашем ежемесячном симпозиуме. Сам, он находился в каком - то бельгийском госпитале в Конго, где было возможным проводить исследования. Ещё через несколько месяцев другое сообщение достигло нашего деканата, оно было послано из Брюсселя: «Я возвращаюсь в Петербург. Я женился на русской девушке, которая училась здесь». Он даже не назвал им своей жены.
Мы все были в восторге, не столько, что он возвращается, как то, что он женился. Невероятно! Возможно, старая дева, синий чулок, как и он.
Мы жестоко ошибались. Скоро стало известно, что Озолин женился на дочери известного профессора университета Игоря Дарманского. Он был профессором криминального права, один из выдающихся юристов своего времени. А я был близким другом юного Дарманского, моего товарища по медицинскому институту.
«Невероятно!» – была наша общая реакция. Многие из нас знали Валерию Дарманскую – весёлая, жизнерадостная, обаятельная она дружила со многими студентами. Она была, как раз экстравертом и образована, несмотря на свою юность. «Это безумие! - была наша единодушная реакция. - Он настолько старше её, этот наш Кальвинист».
Циркулировали слухи, что её родители, известные своим гостеприимством, были не в восторге от этого брака.
Кода я в следующий раз зашёл к Дарманским, профессор спросил меня:
- Я слышал, что Озолин ваш друг?
- Да. Видимо.
- Он хороший человек. Леонид Озолин?
- В принципе, я знаю его только поверхностно, – допустил я.
- Блестящий учёный…. Прекрасный врач я слышал.
- Да, это действительно так.
- Что меня беспокоит….. Сможет ли он сделать мою дочь счастливой?
- Профессор…., как это можно предугадать?
- Я знаю. Знаю. Это иррационально, но как вам кажется? Вы знаете Валерию, какая она прекрасная, добросердечная девушка. Она наделена таким порывом к счастью. Вы знаете его…, вы часто с ним говорили…. Какое будет ваше предварительное суждение? Пожалуйста, будьте со мною искренни.
- Я сожалею, что ваша дочь вышла за него замуж, - сказал я и сразу же пожалел об этом.
- Я благодарю вас за вашу искренность. Это нелегко было для вас.
* * * *
Через две недели Озолины прибыли в Петербург. Её родители дали великолепный приём: был оркестр, танцы, шампанское. Озолин выглядел счастливым и даже иногда улыбался. Однако, Валерия, душа любой компании, была сдержана и как-то подавлена.
- Мои поздравления. Валерия, - я нашел момент, чтобы заговорить с ней. - Леонид - прекрасный человек.
- Да…, а что нет?
- Он немного несоциальный, – сказал я.
- Но он гений…. Я должна помочь ему, я помогу ему. Он посвятил себя науке, я пожертвую жизнью ради этого.
- А вы должны? Ваша жизнь….
- Да! Как мадам Кюри….. Вместе…. Это и есть истинная любовь.... Самопожертвование...
- Самопожертвование? - запротестовал я, - Это не истинная любовь - это заместитель.
- Я чувствую в внутри себя потребность пожертвовать ради человека, которого я люблю.
- Абстрактная любовь, подобие любви, - настаивал я.
- Не пытайтесь разрушить мои понятия счастливого брака.
- Ваши иллюзии…
Она резко оборвала разговор:
- Во всяком случае, поздно анализировать мои чувства, – её улыбка была жалкой, её энтузиазм невесты уже был едва заметен.
Мы ожидали, что Озолин вернётся в военно-медицинскую академию, и будет продолжать работать там. Для Дарманских было шоком узнать, что Озолин отказался возвращаться в академию и вместо этого уезжает главным врачом маленькой инфекционной больницы, расположенной на малюсеньком островке около Риги. Это была больница для неизлечимых больных. Это давало ему возможность экспериментировать с их лечением.
Был декабрь. Три месяца спустя после того, как Озолины уехали в Аренсбург, Дарманские пригласили меня на ужин. Кроме родителей был их сын Олег, и Валерина двойняшка – Марианна - законченный пианист.
- Я … Мы так рады, что наши страхи, по-видимому, оказались напрасными, - профессор сиял, встречая меня в прихожей. - Наша Валерия пишет письма, полные восхищения и удовлетворения. Она помогает мужу собирать библиографию для его работы и переводит немецкие и французские статьи.
- И он, конечно, эксплуатирует её энтузиазм, - Олег внёс нотку скептицизма в оптимизм отца. - У них нет служанки, а только приходящая уборщица. Вы видите, он очень демократичен, чтобы использовать слуг, но не настолько демократичен, чтобы прекратить использовать свою собственную жену как служанку. Отвратительно….
- Они никуда не выходят, – добавила Марианна. - У них не бывает гостей. Она только наедине со своим гением-мужем, поглощённым в свою работу.
- Дети, прекратите. Вы очень придираетесь к своему родственнику.
- Я отказываюсь воспринимать его как своего родственника. Он узколобый эгоист.
Дарманские были счастливой семьёй. Можно было чувствовать тесные отношения между родителями и детьми. Все они живо интересовались всеми культурными и артистическими событиями. В их доме всегда было полно народа, часто неприглашённого, но всегда приветствуемого. В них все была искренняя радость жизни и инстинктивное желание принести счастье каждому.
Они всегда собирали средства для помощи больным и бедным студентам, они рассматривали это как часть своего существования. Видя их такими свободными в своих проявлениях чувств, такими человечными в своих реакциях, в противоположность поведению Озолина, внезапно мне стало неспокойно за судьбу Валерии. Как иррациональна эта женщина: интеллигентная, образованная, способная, и как ей управляют какие-то слепые иллюзии!
* * * *
Они были женаты уже около года. Было позднее лето, почти осень. Северный ветер уже гулял по берегам Невы. В эти последние недели лета, когда мои уже собирались возвращаться с дачи, неприятные новости дошли до меня. Нет, не о Валерии. Доктор Денисов, медицинский проверяющий по Рижской области, был в больнице в Аренсбурге и был очень недоволен поведением доктора Озолина. «Он был очень груб со мной, - жаловался Денисов нашему декану, своему близкому другу. – И, в действительности, очень груб к своему больничному персоналу. Не выдержан, отказался доложить о своей работе, как ему положено. Никогда за двадцать лет работы я не встречал такого поведения. Я отказался даже попрощаться с ним. Я пишу рапорт в министерство с рекомендацией направить комиссию, чтобы уволить его если необходимо».
В начале сентября я получил срочный звонок от профессора Дарманского, чтобы я пришёл к нему на работу.
- Что-то там не в порядке, - сказал он мне. - Валерия перестала нам писать несколько недель назад. Сначала мы не волновались, мы полагали, что они просто счастливые молодожёны. Но вчера пришло письмо, и оно было не от неё. Это не её подчерк. Штемпель «Аренсбург». Небольшой клочок бумаги, и всего несколько строчек: «Ситуация невыносимая. Валерия в опасности. Помогите!». И подпись: «Её друг».
- Как вы считаете, почему Валерия сама не написала письмо? - спросил я его.
- Ну откуда я могу знать. Её гордость?
- Возможно.
- Или её муж не даёт ей писать письма.
- Тоже возможно.
- Я удивляюсь, - он начал. - Вы его друг. Вы единственный, с кем он может говорить. Он будет с вами разговаривать?
- Я не уверен, он несловоохотлив.
- Но вы также и друг нашей семьи. Если бы вы сделали одолжение для нас…. Все издержки будут оплачены.
Мне не хотелось связываться с этим делом.
- Я, собственно, никогда не был его интимным другом. Он мог быть со мной также груб, как и с Денисовым.
- Да, - согласился Дарманский, - Но есть Валерия, она могла бы поговорить с вами. Вы ей импонируете. Она бы говорила с вами более свободно, нежели со мной. Если она в опасности - вы могли бы привезти её домой.