[ВСТУПЛЕНИЕ, 1-6]
(1) Когда ж, наконец, перестанешь ты, Катилина, злоупотреблять нашим терпеньем?! Где предел необузданных дерзостей твоих выступлений?! Неужели на тебя не произвели никакого впечатления ни военная охрана Палатина {Один из холмов в Риме.}, ни ночные патрули по всему городу, ни страх народа, ни многолюдное собрание благонамеренных граждан, ни это неприступное место заседания сената, ни, наконец, выражение лиц здесь присутствующих?! Разве не чувствуешь, что все твои планы раскрыты? Разве не видишь: заговор твой тем, что о нем знают, посажен уже на цепь, связанный по рукам и ногам?! Что ты делал прошлою ночью, что накануне, где ты был, кого созывал, какие решения принял, кому из нас, думаешь ты, все это неизвестно?
(2) О времена, о нравы! Сенат отлично все знает, консул видит, а он все еще жив! Жив? Мало того, он является в сенат, желает быть участником в обсуждении государственных дел; он взором своим намечает и предназначает к смерти из нас то одного, то другого. А мы - подумаешь, храбрые люди! - воображаем, что все делаем для спасения государства, если стараемся уклониться от безумных его выходок, от его покушений! На смерть тебя, Катилина, давно уже нужно отправить приказом консула, на твою голову обратить эту гибель, которую ты замышляешь против нас.
(3) Была, была некогда в нашем государстве такая славная доблесть, что люди решительные дерзали укрощать вредного гражданина более суровыми мерами, чем самого жестокого врага. И сейчас, Катилина, есть у нас против тебя сенатское постановление огромной силы и важности; государство имеет мудрое предуказание сената; мы, мы, говорю открыто, мы, консулы, медлим!
Вот уже двадцать дней мы терпим, что затупляется меч воли сената. Его решение, правда, еще в протоколах, подобно мечу, вложенному в ножны. В силу этого решения, Каталина, полагалось, чтобы ты немедленно был казнен. Но ты еще жив, и жив не для того, чтобы отказаться от своей дерзости, но чтобы ее еще увеличить. Хочу, отцы сенаторы, быть снисходительным; я хочу в такие опасные моменты для государства не терять и присутствия духа; но я уже сам обвиняю себя в бездействии и в непригодности. Лагерь врагов стоит уже в Италии против республики в ущельях Этрурии; со дня на день растет число неприятелей; а начальника этого лагеря, вождя этих врагов мы видим внутри наших стен и даже в самом сенате; он тут, внутри, каждый день измышляет какой-либо гибельный план против республики. Если бы я приказал, Каталина, тебя схватить, казнил бы тебя, то я мог бы бояться, что все хорошие граждане скажут, что сделал я это слишком поздно, а не того, чтоб кто-либо упрекнул меня в излишней жестокости. Но то, что нужно было давно уже сделать, я все еще не решаюсь сделать по вполне основательной причине. Я только тогда отправлю тебя на казнь, когда не будет ни одного столь негодного, столь низкого, столь похожего на тебя, который бы не согласился, что это сделано совершенно законно. Но пока найдется хоть один человек, который решится тебя защищать, ты будешь жить, будешь жить так, как живешь сейчас, весь под надзором многочисленной, крепкой охраны, так, чтобы ты даже пальцем не смог шевельнуть против государства. Сотни глаз и ушей будут следить за тобой, как они делали это и до сих пор, - а ты этого даже и не замечаешь!
[РЕЧЬ ОТЧИЗНЫ]
Ужас и отвращение к тебе питает наша общая мать - родина, давно уже свыклась она с мыслью, что ты только и мечтаешь о ее гибели; неужели же ты не устыдишься ее авторитета, не подчинишься ее суду, не убоишься ее силы? Отчизна обращается к тебе, Катилина, и, как бы молча, так говорит: "В течение нескольких уже лет ни одного преступления не было совершено без твоего участия; ни одного гнусного злодеяния не обошлось без тебя: одному тебе безнаказанно сходили с рук частые убийства граждан, притеснения и ограбления союзников; у тебя хватало смелости не только пренебрежительно относиться к законам и судам, но даже дерзко попирать их. Те давние твои поступки, хотя с ними и не следовало мириться, я все-таки, как могла, переносила; но теперь я более не намерена переносить, чтобы по вине тебя одного я вся пребывала в непрестанном трепете, чтобы при малейшем шорохе передо мной не вставал грозный призрак Каталины, чтобы, наконец, у всех создавалось впечатление, что никакой злой умысел против меня не может осуществиться без твоего преступного участия. Поэтому уходи и избавь меня от этого страха: если он основателен, чтобы он не давил меня своей тяжестью; если же ложен, чтобы я, наконец, когда-нибудь перестала испытывать чувство беспокойства.
Перевод С.П.Кондратьева
ОТРЫВОК ИЗ ВТОРОЙ РЕЧИ
[ХАРАКТЕРИСТИКА СТОРОННИКОВ КАТИЛИНЫ]
Прежде всего, квириты {Римские граждане.}, я постараюсь выяснить перед вами, из какого сорта людей составились знаменитые катилинарские полчища; а затем в дальнейшей своей речи каждой группе в отдельности преподам, насколько сумею, полезный совет. Первая партия состоит из людей, которые, несмотря на огромные долги, все еще владеют довольно большими поместьями; из привязанности к ним они никак не могут разделаться с долгами. По внешнему положению в обществе это люди весьма приличные, что обусловливается их солидными средствами, но стремления их и действия до крайности постыдны. Ты владеешь колоссальным количеством земли, домов, серебра, челяди и прочего добра, а ты все еще не решаешься урезать часть своей собственности и тем поднять свой кредит? Чего же ты, собственно, ждешь? Войны, что ли? Так неужели ты думаешь, что при общей разрухе твои поместья останутся неприкосновенными? Или тебя соблазняет обещание составить заново списки долгов? Ошибаются те, кто ждет их от Каталины; вот моею милостью так действительно будут опубликованы новые списки, но только... аукционные, так как другого способа спасти крупных землевладельцев от банкротства не существует. Если бы они соблаговолили прибегнуть к этой мере своевременно, а не старались бы покрывать проценты (что совершенно нелепо) доходами со своих поместий, мы имели бы в них более зажиточных и более надежных граждан. Поэтому этих людей, по-моему, бояться нисколько не следует, так как их легко заставить отказаться от их взглядов; если же они будут упорно настаивать на своем, они, мне кажется, скорей государство проклянут, чем в руки оружие возьмут. Вторая партия состоит из людей, обремененных долгами, но мечтающих о владычестве; они стремятся завладеть верховной властью и надеются революционным путем достичь почетных должностей, в получении которых при спокойном ходе событий они отчаялись. Им, как и всем остальным, очевидно, придется дать одно и то же наставление: пусть они бросят надежду получить то, к чему стремятся; пусть затвердят себе, что прежде всего я сам не дремлю, неотлучно нахожусь на своем посту и не спускаю глаз с государства; что, кроме того, велико одушевление благонамеренных граждан, крепко их согласие и многочисленна их партия, к тому же значительны военные силы; что, наконец, бессмертные боги непосредственно сами окажут помощь нашему непобедимому народу, славнейшей державе и процветающему городу в борьбе против чудовищного, преступного насилия. Но предположим, что они уже достигли того, к чему они стремятся в своем диком безумии; неужели они надеются, что в городе, покрытом грудами пепла, залитом потоками крови своих сограждан, они действительно сделаются консулами, диктаторами или даже царями? Они не понимают, что и при осуществлении их заветного желания им пришлось бы уступить свое место какому-нибудь беглому рабу или гладиатору.
Третья партия значительно потрепана жизнью, но все еще крепка благодаря тренировке; к ней принадлежит знаменитый Манлий {Один из низших начальников римской армии, ставший во главе войск, восставших в Этрурии.}, которому сейчас идет на смену Катилина. Это люди из тех колоний, которые основал Сулла; они, как я хорошо знаю, в общем принадлежат к числу благонамеренных и твердых граждан; однако же это такие колонисты, которые при неожиданном и скоропалительном обогащении жили слишком не по средствам и совсем несоответственно со своим положением. Увлекаясь постройками, как нас тоящие богачи, наслаждаясь очаровательными поместьями, услугами многочисленной челяди, роскошными пирами, они впали в такие долги, что если бы им и захотелось избавиться от них, пришлось бы воскресить из мертвых Суллу; в некоторых поселянах - людях маломочных и бедных - они возбудили надежду на грабежи, имевшие место в прежние времена. Как тех, так и других я отношу, квириты, к тому же разряду хищников и грабителей, но считаю нужным обратиться к ним с предостережением бросить свои безумные помыслы и оставить мечты о проскрипциях и диктатурах. Ибо такое грустное воспоминание запечатлелось у общества о тех временах, что не только люди, но, мне кажется, и скоты не помирились бы с их возвращением.
Четвертая группа крайне разношерстная, сумбурная и беспорядочная; все, кто с давних пор изнывает под бременем долгов, кто, частью по лености, частью вследствие плохого ведения дел, потерял под собою твердую почву, кому осточертели судебные повестки и приговоры, а также публикации о продаже с аукциона их имущества, - все они в своем подавляющем большинстве из города и деревень, как слышно, двигаются в лагерь Каталины. Их я считаю не столько крепкими солдатами, сколько неаккуратными плательщиками своих долгов. Пусть они скорее погибнут, раз они не могут спастись, но, однако, так, чтобы их гибель не отразилась не только на всем обществе в целом, но даже ни на одном ближайшем соседе. Я никак не могу понять, почему им хочется, если они не могут жить честно, погибнуть непременно позорно или почему они думают, что гибель в многочисленной компании будет менее мучительной, чем гибель в одиночку.
Пятая партия состоит из убийц, разбойников - одним словом, из всевозможных преступников. Последних отзывать от Катилины я не собираюсь, тем более что оторвать их от него нет никакой возможности. Пусть лучше гибнут они в разбоях, так как тюрьма была бы не в состоянии вместить их огромного количества.
Последняя партия не только по счету, но также по количеству и образу жизни - преданнейшие приверженцы Катилины, его избранники, любимцы и наперсники; их вы встречаете напомаженными, щегольски причесанными, гладко выбритыми или с изящной бородкой, в туниках с длинными рукавами, ниспадающими до самых пяток, закутанными в целые паруса, а не тоги; вся их жизненная энергия и ночной труд уходят на ужины, которые затягиваются до самого рассвета. В этих бандах гнездятся все игроки, все прелюбодеи, все развратники и бесстыдники. Эти изысканно вылощенные юнцы научились не только любить и быть любимыми, не только танцевать и петь, но также владеть кинжалами и приготовлять ядовитые напитки. Если они не уйдут, если они не погибнут, знайте, что даже и после гибели Катилины у нас в государстве останется рассадник, из которого произрастут новые катилины. Чего же, собственно, хотят эти жалкие люди? Неужели взять с собою в лагерь своих развратных девчонок? Да и как, в самом деле, им обойтись без них, особенно в теперешние уже длинные ночи? Вопрос только, как они перенесут переход через Апеннины и тамошнюю изморозь и снега. Впрочем, они недаром уверены, что им легко будет мириться с зимой, так как они закалили себя на своих пирушках, где привыкли плясать совершенно обнаженными.
Перевод С.П.Кондратьева