Волынского уланского полка майор Храповицкий [14], сын юхновского
дворянского предводителя, и объявил нам о занятии Москвы французами.
Я ожидал события сего и доказывал неминуемость оного, если продолжится
отступление по Смоленской дороге, но при всем том весть сия не могла не
потрясти душу, и, сказать правду, я и товарищи мои при первых словах очень
позадумались! Однако, так как все мы были неунылого десятка, то и начали
расспрашивать Храповицкого о подробностях. Он уверил нас, что оставил армию
в Красной Пахре; что она продолжает движение свое для заслонения Калужской
дороги; что Москва предана огню[15] и что никто в армии не помышляет о
мире... Я затрепетал от радости и тут же всем находившимся тогда в городе
помещикам и жителям предсказал спасение отечества, если Наполеон оставит в
покое армию нашу между Москвою и Калугою до тех пор, пока она усилится
следуемыми к ней резервными войсками и с Дону казаками. Кто мало-мальски
сведущ был в высшей военной науке, тому последствие превосходного движения
светлейшего в глаза бросалось. Я счел за лишнее учить стратегии юхновских
помещиков, как некогда Колумб не заблагорассудил учить астрономии
американских дикарей, предсказывая им лунное затмение. Вечером я получил
письмо калужского гражданского губернатора, от 8-го сентября, следующего
содержания:
"Все свершилось! Москва не наша: она горит!.. Я от 6-го числа из Подольска.
От светлейшего имею уверение, что он, прикрывая Калужскую дорогу, будет
действовать на Смоленскую. Ты не шути, любезный Денис Васильевич! Твоя
обязанность велика! Прикрывай Юхнов, и тем спасешь средину нашей губернии;
но не залетай далеко, а держись Медыни и Масальска; мне бы хотелось, чтобы
ты действовал таким образом, чтобы не навлечь на себя неприятеля".
Я принял уверенность на меня с самолюбием смертного, но робкий совет не
навлекать на себя (то есть на Калугу и на калужского губернатора)
неприятеля - оставил без внимания.
Десятого, вечером, я получил от начальника калужского ополчения предписание
принять в мою команду требуемые мною казачьи полки и приставшего к партии
моей маиора Храповицкого.
Одиннадцатого мы отслужили молебен в присутствии гражданских чиновников и
народа и выступили в поход с благословениями всех жителей. С нами пошли:
отставной мичман Николай Храповицкий, титулярный советник Татаринов,
шестидесятилетний старец, и землемер Макаревич; прочие помещики остались
дома, довольствуясь ношением охотничьих кафтанов, препоясанные саблями и с
пистолетами за поясом. К вечеру мы прибыли в Знаменское и соединились с
полками 1-м Бугским и Тептярским. Первый состоял из шестидесяти человек, а
второй - из ста десяти.
Прежде нежели описывать действия войск, чрез неожиданное умножение
поступивших из, так сказать, разбойнической шайки в наездничью партию, не
лишнее будет познакомить читателя с частными начальниками оной.
Волынского уланского полка маиор Степан Храповицкий[16] - росту менее
среднего, тела тучного, лица смуглого, волоса черного, борода клином; ума
делового и веселого, характера вспыльчивого, человек возвышенных чувств,
строжайших правил честности и исполненный дарований как для поля сражения,
так и для кабинета; образованности европейской.
Состоявший по кавалерии ротмистр Чеченский[17] - черкес, вывезенный из
Чечни младенцем и возмужавший в России. Росту малого, сухощавый,
горбоносый, цвету лица бронзового, волосу черного, как крыло ворона, взора
орлиного. Характер ярый, запальчивый и неукротимый; явный друг или враг;
предприимчивости беспредельной, сметливости и решимости мгновенных.
Ахтырского гусарского полка штабс-ротмистр Николай Бедряга[18] - малого
росту, красивой наружности, блистательной храбрости, верный товарищ на
биваках; в битвах - впереди всех, горит, как свечка.
Того же полка поручик Дмитрий Бекетов[19] - росту более нежели среднего,
тела тучного, круглолицый, златокудрый. Сердцем - малый, как говорится,
рубаха, весельчак, с умом объемистым, тонким и образованным; офицер весьма
храбрый и надежный даже и для отдельных поручений.
Того же полка поручик Макаров[20] - росту высокого, широкоплечий и силы
необыкновенной, без образования, но с умом точным. Агнец между своими, тигр
на поле битвы.
1-го Бугского полка сотник Ситников, шестидесятилетний старец, и Мотылев,
молодой офицер. Оба. отличной храбрости и неутомимой деятельности офицеры.
Хорунжий Талаев и Григорий Астахов - офицеры обыкновенные.
Иловайского 10-го полка урядник Крючков [21] - молодой парень, ездок
отличный и неутомимый, храбрости чистой, сметливости черкесской.
Шкляров [22] - старший вахмистр отряда гусаров моей партии, храбрый
исполнитель приказаний без размышления.
Иванов - вахмистр Ахтырского гусарского полка. Головорез, за буянство и
разврат несколько раз разжалованный мною в рядовые и за храбрость несколько
раз пожалованный в вахмистры. Скрыпка и Колядка - надежные вахмистры.
Гусары все были отличного военного поведения. Наименую тех из них, коих не
забыл имена: Федоров, Зворич, Мацыпура, Жирко, Форост, Гробовой, Мацырюк,
Пучков, Егоров, Зола, Шкредов, Крут, Бондарев, Куценко, Приман, Осмак,
Лишар.
Урядники Донского войска, кои остались у меня в памяти, были: Тузов,
Логинов, Лестов; казаки: Афонин, Антифеев, Волков, Володька. Сожалею, что
забыл остальных, ибо большая часть из них достойны быть известными.
На 12-е [сентября] я предпринял поиск в самой Вязьме. Сердце радовалось при
обзоре вытягивавшихся полков моих. С ста тридцатью всадниками я взял триста
семьдесят человек и двух офицеров, отбил своих двести и получил в добычу
одну фуру с патронами и десять провиантских фур... Тут же я командовал
тремястами всадников; какая разница! какая надежда! К тому же ревность
обывателей, деятельность дворянского предводителя в разглашении о
поголовном ополчении, в продовольствии моей партии, в устроении на
собственное иждивение лазарета в Юхнове и, наконец, спасительное движение
армии на Калужскую дорогу - все улыбалось моему воображению, всегда быстро
летящему навстречу всему соблазнительному для моего сердца!
На рассвете мы атаковали в виду города неприятельский отряд, прикрывавший
транспорт провианта и артиллерийских снарядов. Отпор не соответствовал
стремительности натиска, и успех превзошел мое ожидание: двести семьдесят
рядовых и шесть офицеров положили оружие, до ста человек легло на месте;
двадцать подвод с провиантом и двенадцать артиллерийских палубов с
снарядами достались нам в добычу. Немедленно две фуры с патронами и триста
сорок ружей поступили в распоряжение командовавшего поголовным ополчением
отставного капитана Бельского; и таким образом, с первых дней я имел уже в
Знаменском почти на пятьсот человек готового оружия.
Четырнадцатого мы подошли к селению Теплухе, что на столбовой Смоленской
дороге, и остановились на ночлег со всею военною осторожностью. Там явился
ко мне крестьянин Федор из Царева-Займища с желанием служить в моей партии.
Этот удалец, оставя жену и детей, скрывшихся в лесах, находился при мне до
изгнания неприятеля из Смоленской губернии и только после освобождения оной
возвратился на свое пепелище. По возвращении моем из Парижа, в 1814 году, я
нарочно останавливался в Цареве-Займище, с тем чтобы посетить моего
храброго товарища, но мне сказали, что его уже нет на свете. Он умер от
заразы со многими поселянами, скрывавшимися в лесах во время его ратования.
Какое поучение! И те, кои избегают смерти, и те, кои на нее отваживаются, -
всем равная участь; каждому определен срок неминуемый!.. Стоит ли прятаться
и срамиться!
Четырнадцатого, к вечеру, начали подходить мародеры, а так как мы были
скрыты и во всей осторожности, то брали их без малейшего с их стороны
сопротивления и почти поодиночке. К десяти часам ночи число пленных дошло
до семидесяти человек и двух офицеров; у одного из них все карманы набиты
были грабленными печатками, ножичками и прочим. Надобно, однако, сказать,
что офицер сей был не француз, а вестфалец.
Пятнадцатого, около восьми часов утра, пикетные открыли шедшее от села
Тарбеева большое количество фур, покрытых белым холстом. Некоторые из нас
сели
на коней и, проскакав несколько шагов, увидели их, подобно флоту, на
парусах подвигавшемуся. Немедленно штабс-ротмистр Бедряга 3-й, поручики
Бекетов и Макаров с гусарами и казачьи полки помчались к ним наперерез.
Передние ударили на прикрытие, которое, после нескольких пистолетных
выстрелов, обратилось в бегство; но, быв охвачено Бугским полком, бросило
оружие. Двести шестьдесят рядовых разных полков, с лошадьми их, два офицера
и двадцать фур, полных хлебом и овсом, со всею упряжью, попались нам в
руки.
До сего времени все предприятия мои были направлены между Гжатью и Вязьмою.
Успех их пробудил деятельность французского губернатора[23]. Он, собрав все
конные, чрез город сей следующие, команды, составил сильный отряд (из двух
тысяч рядовых, восьми офицеров и одного штаб-офицера) и предписал ему[24]
очистить от набегов моих все пространство между Вязьмою и Гжатью, разбить
непременно мою партию и привезти меня в Вязьму живого или мертвого[25]. О
таковой неучтивости я извещен был еще 13-го сентября, а 15-го, по взятии
транспорта, уведомился чрез конного крестьянина, что отряд сей подошел уже
к Федоровскому. Я старался, сколь возможно, чтобы случайность не мешалась в
предприятия и извороты мои, вследствие чего вся моя партия выступила сейчас
из Теплухи и пошла по дороге к селу Шуйскому. Пройдя некоторое расстояние,
она по лощине, покрытой лесом, повернула круто вправо, перешла вне вида
Теплухи столбовую дорогу и отступила чрез Румянцеве в Андреевское. Там,
проведя ночь в строжайшей осторожности, пошла усиленным шагом на село
Покровское, находившееся в пяти верстах от столбовой дороги.
Перемещение мое основывалось на трех предположениях: или отряд, назначенный
против меня действовать, потеряв меня из виду, обратится к первому
назначению своему, то есть продолжать будет путь свой к Москве; или,
гоняясь за мною от Дорогобужа до Гжати и от Гжати к Дорогобужу, и изнурит
лошадей своих, и представит мне случай поразить его с меньшим затруднением
или, разделясь, чтобы охватить меня, подвергнет себя разбитию по частям.
Восемнадцатого, вечером, по прибытии нашем в село Покровское, крестьянин,
пришедший с большой дороги, объявил нам, что он видел пехотного солдата,
бежавшего из транспорта пленных наших, которые остановились на ночлег в
селе Юреневе, и что сей солдат ночует в селе Никольском, между Юреневом и
Покровским. Я спросил крестьянина, может ли он привести ко мне солдата
сего? Он отвечал, что может, но что так как одному ему идти туда страшно,
то просит казака проводить его. Я ему дал известного урядника Крючкова, и
они отправились.
Девятнадцатого, за два часа перед рассветом, посланные мои возвратились и
привели этого солдата. Он объявил мне, что, точно, тысяча человек наших
пленных остановилась в Юреневе, что часть их заперта в церкви, а часть
ночует в селе по избам, где расположена и часть прикрытия, состоящего всего
из трехсот человек. Я велел садиться на коней, и, пока партия вытягивалась,
Крючков при крестьянине и солдате рассказал мне, как, подъехав к
Никольскому, они встретили прохожего, который объявил им, что при нем вошла
в оное село шайка мародеров, как крестьянин оробел и не смел войти в село,
но что он, Крючков, расспрося его подробно о месте, где ночует солдат,
надел на себя кафтан крестьянина, вошел в село, наполненное французами,
прямо пришел к сенному сараю, где, по рассказу крестьянина, должен был
ночевать солдат, разбудил и вывел его оттуда. Такой отважный поступок
усугубил большое уважение к нему всех его товарищей, а меня поставил в
приятную обязанность донести о том самому светлейшему.
Мы обошли Никольское и остановились за четверть версты от Юренева; еще было
час времени до рассвета. К несчастью, пока партия была на марше, транспорт
пленных поднялся и пошел далее по Смоленской дороге, оставя место свое трем
баталионам польской пехоты, шедшим от стороны Смоленска в Москву. Один из
них
расположился в селе, а два за церковью, на биваках. Войска сии были в
совершенной оплошности, что доказывает неумышленность сего перемещения.
Основываясь на рассказе солдата и полагая, что в самом селе не более
половины прикрытия, ибо другую половину я полагал около церкви, заключавшей
в себе другую часть наших пленных, я с рассветом осмотрел местоположение и
приказал шестидесяти человекам пехоты, прокравшись лощиною к селу,
вторгнуться в средину улицы, закричать: "Ура, наши, сюда!" - и на штыках
вынести вон неприятеля. Сею пехотою командовал отставной мичман Николай
Храповицкий.
В одно время Бугский полк должен был объехать село и стать на чистом месте,
между деревнею и церковью, дабы отрезать дорогу оставшимся от поражения.
Прежний мой отряд и Тептярский полк я оставил в резерве и расположил
полускрытно около леса, приказав им открывать разъездами столбовую дорогу к
Вязьме.
Распоряжение мое было исполнено со всею точностию, но не с той удачею,
каковую я ожидал. Пехота тихо пробралась лощиною и, бросясь в село, вместо
пленных наших и слабого их прикрытия попалась в средину хотя оплошного, но
сильного неприятельского баталиона. Огонь затрещал из окон и по улице...
Герои! Они опирались брат на брата и штыками пробили себе путь к Бугскому
полку, который подал им руку. В пять минут боя из шестидесяти человек
тридцать пять легло на месте или было смертельно ранено.
Между тем Чеченский с Бугским полком совершенно пресек путь атакованному
баталиону, который, ожидая подкрепления, мнил до прибытия его удержаться в
селе и усилил огонь по нас из изб и огородов. Кипя мщением, я вызвал
охотников зажечь избы, в коих засел неприятель... Первыми на то отважились
оставшиеся мои двадцать пять героев! Избы вспыхнули, и более двухсот
человек схватилось пламенем. Поднялся крик ужасный, но было поздно! Видя
неминуемую гибель, баталион стал выбегать из села вроссыпь. Чеченский сие
приметил, ударил и взял сто девятнадцать рядовых и одного капитана в плен.
Тогда баталион столпился, был несколько раз атакован и отступил с честью к
двум вышеупомянутым баталионам, которые уже шли от церкви к нему на помощь.
Когда они показались, я, видя, что нам нечего с ними будет делать, приказал
понемногу отступать. Огонь, ими по нас производимый, причинил мало вреда, и
мы, подобрав наших раненых, вскоре вышли из выстрелов. В это время один из
посланных разъездов к стороне Вязьмы уведомил меня о расположенном
артиллерийском парке версты за три от места сражения, за столбовою дорогою.
Я, отправя раненых в Покровское под прикрытием Тептярского полка, помчался
с остальными войсками к парку и овладел оным без малейшего сопротивления.
Он состоял в двадцати четырех палубах, в ста сорока четырех волах для
перевозки их употребленных и двадцати трех фурманщиках; прочие скрылись в
лесах. Возвратясь после сего полууспешного поиска в Покровское, я был, по
крайней мере, утешен тем, что опыт поисков, сделанных мною с первою моей
командою на Смоленской дороге, обратил светлейшего к предложению моему, и
легкие отряды назначены были действовать на путь сообщения неприятеля.
Едва мы успели расположиться в Покровском, как известился я, что новый
транспорт пленных наших, числом четыреста человек, остановился неподалеку
от нас. Быв уже раз наказан за отвагу штурмовать селение, занятое пехотою,
я отрядил вперед урядника Крючкова с шестью отборными казаками: Ластевым,
Афониным, Володькой, Волковым и еще двумя, коих забыл имена, и велел ему,
подъехав к деревне, выстрелить из пистолетов и поспешно скрыться, дабы тем,
встревожа прикрытие, принудить его искать себе покойнее для привала место.
Партия же следовала за Крючковым скрытно и оставалась в засаде, ожидая
выхода транспорта из селения.
Совершенный успех увенчал мое предприятие. Едва Крючков и казаки его,
выстреля, удалились от деревни, как весь транспорт стал вытягиваться из
оной. Дав ему отойти на расстояние около двухсот саженей, партия моя
поднялась на высоту и часть ее бросилась по долу в атаку. Пленные помогли
атакующим, и прикрытие, в сто шестьдесят шесть человек и четыре офицера
состоявшее, мгновенно было обезоружено. С добычею сей я воротился на ночлег
в Покровское, откуда 20-го, поутру, пошел в село Городище как для
доставления покоя моей партии, так и для личного осмотра поголовного
ополчения в Знаменском. К тому же я был отягчен добычею. Поиск сей мне
доставил девятьсот восемь рядовых, пятнадцать офицеров, тридцать шесть
артиллерийских палубов и сорок провиантских фур, сто сорок четыре вола,
которых определил я на порцию, и около двухсот лошадей, из коих, выбрав
лучшие для худоконных казаков, остальные роздал крестьянам. Так как
Городище в пятидесяти верстах от столбовой Смоленской дороги и,
следственно, вне опасности от внезапного неприятельского нападения, то
партия моя разделилась надвое. Бугский полк занял деревню Луги, в трех
верстах от Городища, где я остался с другою частью моей команды. Пикеты
были выставлены на двух главных дорогах, и разъезды посылаемы не далее как
за три и четыре версты, каждый день по два раза.
Между тем из четырехсот отбитых наших пленных я выбрал двести пятьдесят
человек и присоединил к ним остаток моей пехоты, которую назвал "Геройским
полувзводом"[26]. В полувзвод сей я переводил только за отличие и, таким
образом, мало-помалу умножил его до двух взводов. Остальных сто пятьдесят
человек я отправил в Знаменское и, наименовав их "Почетною полуротою",
брать с них пример предписал всему поголовному ополчению.
Двадцать первого, рано, я ездил в Знаменское, где нашел уже до пятисот
человек под ружьем. Вольский мне объявил, что прочие тысяча пятьсот,
вооруженные также неприятельскими ружьями, находятся по деревням и в
готовности при первой повестке собраться в Знаменское. Он уверял, что
рвение поселян так велико, что, в случае нужды, можно набрать в весьма
короткое время до шести тысяч народа; но те уже будут вооружены копьями и
топорами, а не ружьями. Потрясение в умах возымело действие, направление
было показано... Ежели бы мы угрожаемы были миром! Я желал бы более; но
тогда и тем был доволен.
К славе нашего народа, во всей той стороне известными изменниками были одни
дворовые люди отставного маиора Семена Вишнева и крестьяне Ефим Никифоров и
Сергей Мартынов. Первые, соединясь с французскими мародерами, убили
господина своего; Ефим Никифоров с ними же убил отставного поручика Данилу
Иванова, а Сергей Мартынов наводил их на известных ему богатых поселян,
убил управителя села Городища, разграбил церковь, вырыл из гробов прах
помещицы села сего и стрелял по казакам. При появлении партии моей в ту
сторону все первые разбежались и скрылись, но последнего мы захватили 14-го
числа. Эта добыча была для меня важнее двухсот французов! Я немедленно
рапортовал о том начальнику ополчения и приготовил примерное наказание.
Двадцать первого пришло мне повеление расстрелять преступника, и тот же час
разослано от меня объявление по всем деревням на расстоянии десяти верст,
чтобы крестьяне собирались в Городище. Четыре священника ближних сел туда
же приглашены были. 22-го, поутру, преступника исповедали, надели на него
белую рубашку и привели под караулом к самой той церкви, которую он грабил
с врагами отечества. Священники стояли перед нею лицом в поле; на одной
черте с ними - взвод пехоты. Преступник был поставлен на колена, лицом к
священникам, за ним народ, а за народом вся партия - полукружием. Его
отпевали... живого. Надеялся ли он на прощение? До верхней ли степени
вкоренилось в нем безбожие? Или отчаяние овладело им до бесчувственности?
Но вовремя богослужения он ни разу не перекрестился. Когда служба
кончилась, я велел ему поклониться на четыре стороны. Он поклонился. Я
велел народу и отряду расступиться. Он глядел на меня глазами неведения;
наконец, когда я велел отвести его далее и завязать глаза, он затрепетал...
Взвод подвинулся и выстрелил разом. Тогда партия моя окружила зрителей, из
коих хотя не было ни одного изменника и грабителя, но были ослушники
начальства. Я имел им список, стал выкликать виновных поодиночке и
наказывать нагайками.
Когда кончилась экзекуция, Степан Храповицкий читал: "Так карают
богоотступников, изменников отечеству и ослушников начальству! Ведайте, что
войско может удалиться на время, но государь, наш православный царь, знает,
где зло творится, и при малейшем ослушании или беспорядке мы снова явимся и
накажем предателей и безбожников, как наказали разбойника, перед вами
лежащего: ему и места нет с православными на кладбище; заройте его в
Разбойничьей долине"[27].
Тогда священник Иоанн, подняв крест, сказал: "Да будет проклят всякий
ослушник начальства! Враг бога и предатель царя и отечества! Да будет
проклят!"
После сего я читал народу наставление, данное мною токаревским крестьянам,
и распустил всех по домам, а вечером послал курьера с донесением как об
успехе моих поисков, так и о наказании помянутого преступника.
Двадцать третьего, поутру, известился я о кончине благодетеля моего, героя
князя Петра Ивановича Багратиона. Судьба, осчастливя меня особою его
благосклонностью, определила мне и то счастие, чтобы отдать первую почесть
его праху поражением врагов в минуту сего горестного известия. Один пикет,
стоявший на проселочной дороге, которая ведет из Городища к Дорогобужу, дал
знать, что две большие неприятельские колонны идут к Городищу. Я приказал
кавалерии поспешнее седлать и садиться на коней, послал с тем же к
Чеченскому в Луги, а сам бросился с пехотою к выезду из села на
Дорогобужскую дорогу. Намерение мое состояло в том, чтобы удержать пехотою
вход неприятеля в деревню и тем дать время кавалерии изготовиться,
собраться и, объехав деревню, ударить неприятелю в тыл.
До выезда - более версты расстояния. Я ехал рысью, и клянусь честью, что
пехотинцы мои не только от меня не отставали, но несколько человек из них
даже опередили меня. Такова была алчность их к битвам. Подъехав к дальним
избам, я остановил мою команду, рассыпал между избами и огородами пятьдесят
стрелков, а остальных двести двадцать пять человек, построя в две колонны,
показал головы колонн и скрыл хвосты оных за строением. По учреждении всего
касательно до защиты села, я поехал вперед увериться сам собою, достоин ли
неприятель столь великолепного приема. Вскоре мне открылась толпа пехоты
человек в четыреста. Вначале она направлялась к Городищу, но, получа
несколько выстрелов от стрелков и увидя колонны мои, потянулась мимо. Тогда
я уверился, что эта толпа никакого против меня дерзкого намерения не имеет.
И подлинно, она была не что иное, как сильная шайка мародеров. Я велел
стрелкам напирать на отступающих, а всей пехоте - следовать за стрелками. В
это время мы увидели маиора Храповицкого, несущегося вихрем с кавалериею.
Неприятель бросился в ближнюю рощу; пехота моя - за ним. Гул выстрелов и
крик "ура!" загремели и слились вместе. Роща примыкала к реке Угре, на
которой есть броды; за рекою же тянулся сплошной лес почти до Масальска;
добыча вырывалась. Храповицкий, уроженец и житель Городища [28], с
отличнейшими военными дарованиями соединял на этот случай и вернейшее
местное познание. Он немедленно обскакал рощу и стал между нею и рекою, в
одно время как пехота ворвалась в рощу.
Неприятель, видя неминуемую гибель, стал бросать оружие и сдаваться; я
велел щадить, уверенный, что приличнейшая почесть праху великодушного -
есть великодушное мщение. Тут мы увидели Чеченского, скачущего с полком
своим к нам на помощь. Ему донесли, что мы разбиты и приперты к реке.
Удивление его было наравне с радостью, найдя нас победителями. Неожиданное
дело сие доставило нам триста тридцать рядовых и пять офицеров. Отставной
мичман Николай Храповицкий, командовавший пехотою, в этом деле отличился.
Возвратясь в Городище, мы отпели панихиду по нашем герое, моем благодетеле
- князе Петре Ивановиче Багратионе, - и выступили в село Андреяны.
В то самое время я получил повеление отделить от себя Тептярский полк к
Рославлю и Брянску для содействия отряду калужского ополчения, назначенному
прикрывать Орловскую губернию. Как ни тяжко мне было исполнить сие
повеление, но, чувствуя важность Рославльского пункта, угрожаемого
отрядами, посылаемыми из Смоленска на Орловскую дорогу, я без прекословия
приказал маиору Темирову идти чрез Мутищево в Рославль.
Двадцать четвертого мы узнали, что неприятельский отряд, определенный
против нас действовать, проходя несколько дней без успеха между Вязьмою и
Гжатью, показался между Семлевым и Вязьмою, в селе Монине. Не отступая от
моего намерения, я обратился к Федоровскому и вечером прибыл в Слукино.
Двадцать пятого от Федоровского мы поворотили вправо к Вязьме столбовой
дорогой. Я хотел посредством сильной перестрелки вокруг города притянуть
снова неприятельский отряд в сию сторону и тогда обратиться к Семлеву, где
местоположение гораздо удобнее для действия слабым партиям.
Передовые мои открыли перестрелку под самой Вязьмою; а партия, разделясь на
три колонны, по обыкновению моему, показала голову и скрыла хвосты оных.
Вскоре мы услышали барабанный бой и увидели неприятельскую пехоту, которая
стала отвечать на наши выстрелы, но не смела отходить от города. Я был
доволен. Простояв на сем месте до вечера, мы зажгли бивачные огни и ночью
скрытно отступили в Лосмино, а 26-го - в Андреяны. Прибыв туда, я послал
двух крестьян в Покровское разведать о неприятельском отряде. Не прошло
четырех часов, как прискакали два парня из Лосмина с донесением, что
известный отряд тянулся между сим селом и Вязьмою и идет в направлении к
Гжати. Желание мое исполнилось. Немедленно партия поднялась и выступила к
Монину. Под вечер она подошла к селу и застала в нем сорок две провиантские
фуры и десять артиллерийских палубов под прикрытием ста двадцати шести
конных егерей и одного офицера. Сия команда принадлежала отряду, ушедшему
за мною к Гжати усиленным маршем в полном уверении найти меня в сем
направлении. Пленный офицер объявил мне, что противник мой, в исступлении
от неудачи своей, пошел к Гжати и что, в случае нового неуспеха, он намерен
сделать решительный поиск вдоль Угры, дабы отрезать меня от Юхнова и
Калуги.
Я заметил, что некоторые партизаны, командуя отдельною частию войск, думают
командовать не партиею, а армиею, и считают себя не партизанами, а
полководцами. Оттого-то господствующая их мысль состоит в том только, чтобы
отрезать противную партию от армии, к коей принадлежит она, и занимать