Критика подобных тенденций проникает и в сатировскую драму Еврипида. Единственный дошедший до нас целиком образец этого жанра — его драма сатиров «Киклоп» построена на сюжете из IX книги «Одиссеи», причем страшный киклоп-людоед пускается у Еврипида в рассуждения об относительности всех моральных норм и о праве сильного. Следует заметить, что в пределах сатировской драмы подобная этическая проблематика оказывается инородным телом, отчасти лишающим пьесу необходимой легкости. Еврипид, по-видимому, вообще не считал себя мастером в этом жанре; он написал всего семь или восемь сатировских драм, а в качестве заключительной части тетралогии нередко давал трагедию с благополучным концом. Произведением такого рода является ранняя трагедия «Алкестида» (438): ее героиня добровольно соглашается умереть, чтобы спасти жизнь своего супруга Адмета, но неожиданно
367
появившийся Геракл вырывает ее из рук смерти и возвращает мужу и детям.
Неустойчивость общественных отношений в годы Пелопоннесской войны, отказ от попыток рационального объяснения божественного управления миром подводят Еврипида к все более твердому убеждению в том, что судьбы людей находятся во власти слепого случая. Неожиданные повороты в развитии действия нередко встречались в уже разобранных трагедиях Еврипида. К последнему десятилетию его творчества относится несколько произведений, в которых решающую роль в участи героев играет случай (греки олицетворяли его в божестве Тихе — Tychē). Показательна в этом отношении трагедия «Ион».
Креуса, дочь афинского царя Эрехфея, стала жертвой насилия со стороны Аполлона и вынуждена была подбросить рожденного ею сына. Аполлон позаботился о том, чтобы мальчик был воспитан при его святилище в Дельфах, где он вырос и стал служителем в храме. Между тем Креуса, выданная замуж за чужеземного царя Ксуфа, больше не имела детей. В начале трагедии ее супруг обращается к дельфийскому оракулу с вопросом о потомстве и получает, как обычно, несколько неожиданный ответ: тот, кого он встретит при выходе из храма, и есть его сын и наследник. Этим первым встречным оказывается юный прислужник; Ксуф охотно называет его сыном, видя в юноше плод какого-нибудь увлечения своей молодости, и нарекает Ионом. Креуса чувствует себя глубоко оскорбленной: мало того, что Аполлон опозорил ее в юности и заставил отказаться от права материнства, теперь он принуждает ее принять чужого человека в качестве сына. По совету старого раба Креуса пытается отравить Иона, но попытка не удается, и самой Креусе грозит смерть от разгневанной толпы дельфийских жителей во главе с Ионом. В это время старая жрица выносит из храма предметы, найденные при подброшенном ребенке; по ним Креуса узнает в Ионе собственного сына. Заключающая трагедию Афина предрекает, что Ион даст начало славному племени ионийцев, и от имени Аполлона просит не открывать Ксуфу тайну рождения юноши; достаточно того, что сам Ион получил уверенность в своем божественном происхождении.
|
|
Таким образом, характерная для Еврипида критика мифологической трагедии (Аполлон выведен в очень неблагоприятном свете) соединяется в «Ионе» с сюжетной схемой, построенной на мотиве «подкинутого ребенка» с последующим его «узнаванием» и благополучной развязкой. Окончательное наполнение этой схемы бытовыми подробностями произойдет в новоаттической комедии, для которой еврипидовская трагедия намечает весьма перспективный путь.
|
|
«Узнавание», столь существенно меняющее взаимоотношения между действующими лицами в «Ионе», в других поздних произведениях Еврипида сочетается с еще более развитой интригой. Так, в трагедии «Елена» (412) драматург использует восходящую к Стесихору версию, по которой Парис увез в Трою только призрак Елены, подлинная же супруга Менелая была перенесена богами в Египет и здесь должна была ожидать окончания войны и соединения с мужем. Эту версию Еврипид осложняет новым моментом: пока в Египте царствовал старый Протей, Елена чувствовала себя в безопасности; но его молодой наследник Феоклимен, пылко влюбленный в Елену, принуждает ее к браку, и ее добродетель находится перед серьезным испытанием. В это время в Египте появляется потерпевший кораблекрушение Менелай: семь лет после взятия Трои он никак не может добраться до родины и во всех скитаниях бдительно охраняет отвоеванную у Париса Елену, не подозревая, что имеет дело с призраком. Встретив в Египте настоящую Елену, Менелай принимает ее за двойник своей супруги и не проявляет к ней ни малейшего интереса. Только когда мнимая Елена исчезает, растворившись в эфире, Менелай понимает, что перед ним его истинная жена, никогда не бывавшая в Трое. Радостную встречу супругов омрачает, однако, грозящий Елене брак с Феоклименом; начинаются поиски средств спасения. Менелай притворяется простым греком, уцелевшим от кораблекрушения, и рассказывает царю о мнимой гибели Менелая. Теперь ничто не мешает Елене вступить в брак с египтянином, но предварительно она должна совершить в море похоронный обряд над погибшим в морской пучине супругом. Феоклимен охотно предоставляет для этой цели корабль, на который проникают спутники Менелая. В открытом море они обезоруживают египетскую стражу и направляют ладью к берегам Пелопоннеса. Спускающиеся с небес Диоскуры смиряют гнев Феоклимена и обеспечивают беглецам счастливое возвращение в Спарту.
|
|
В основу трагедии положен, таким образом, старинный фольклорный сюжет о возвращении мужа (или влюбленного) к ожидающей его верной жене (или невесте); до соединения с любимой муж подвергается всевозможным испытаниям и опасностям, но и жена в отсутствие супруга должна преодолевать немалые трудности, чтобы сохранить ему верность. Наиболее древнее отражение этого мотива в греческой литературе представляет «Одиссея», где на стороне героя все время находится его покровительница Афина. В «Елене» божественное вмешательство
368
ограничено только первоначальным замыслом Зевса перенести подлинную Елену в Египет; в остальном действующим лицам приходится рассчитывать на собственную инициативу и хитрость.
Сходная ситуация складывается в трагедии «Ифигения в Тавриде» (ок. 414 г.): гонимый Эриниями Орест вместе с неизменным Пиладом попадает в «варварскую» Тавриду, где по приказу местного царя в жертву Артемиде приносят всех эллинов. При этом жрицей богини оказывается не кто иная, как Ифигения, перенесенная ею в страну тавров из-под жертвенного ножа. Эпизоды, в которых встречаются не узнавшие сначала друг друга брат и сестра, а затем сцена «узнавания» держат зрителя в непрерывном напряжении и построены с большой психологической убедительностью. Теперь наступает время действовать Ифигении, чтобы избавить от гибели брата и его спутника и самой вернуться в Элладу. Как и в «Елене», обманутый местный царь сам содействует беглецам, а появившаяся Афина останавливает погоню и вводит сюжет трагедии в рамки афинского культа.
Подобно тому как мотив «подкинутого ребенка» с его последующим «узнаванием» был широко использован в новой комедии, ситуация, разработанная в «Елене» и «Ифигении в Тавриде», оказалась чрезвычайно плодотворной для позднего греческого романа, обязательными элементами которого являются разлука и случайные встречи влюбленных, притязания варварских царей и цариц на их красоту, побег и погоня, кораблекрушения и плен, пока все не приходит к благополучной развязке.
К образу Ифигении Еврипид вновь обратился в трагедии, написанной уже в Македонии и, по-видимому, не вполне завершенной, — «Ифигения в Авлиде». Это произведение, являющееся как бы итогом его творческой деятельности, содержит ряд очень характерных для Еврипида черт. С одной стороны, и здесь персонажи мифа лишены героического ореола и представлены как люди, движимые вполне человеческими страстями и побуждениями: Агамемнон тяготится необходимостью пожертвовать своей дочерью ради возвращения Менелаю его распутной жены, сам же Менелай демагогически апеллирует к патриотическому долгу, поскольку в жертву должна быть принесена не его дочь; исполненный благородного негодования Ахилл готов защищать Ифигению перед всем войском, ибо ее вызвали в Авлиду под предлогом бракосочетания с ним; материнское горе Клитеместры, страх самой Ифигении перед смертью — все это изображено с присущим Еврипиду сочувствием к страданиям людей и проникновением в мир их чувств. С другой стороны, в этой трагедии находит завершение героико-патриотическая линия, намеченная уже в «Гераклидах» и «Молящих» и продолженная в «Финикиянках», где добровольная смерть юного Менекея обеспечивает Фивам победу над нападающими. Идея патриотического самопожертвования охватывает также Ифигению. Преодолев страх перед смертью, она видит смысл своей гибели в спасении Эллады от варваров-троянцев, позволяющих себе оскорблять домашние очаги греков.
Разве ты меня носила для себя, а не для греков? — спрашивает она у матери.
Иль, когда Эллада терпит, и без счета сотни сотен
Их мужей встает, готовых весла взять, щитом закрыться
И врага схватить за горло, а не дастся — пасть убитым,
Мне одной, за жизнь цепляясь, им мешать?.. О нет, родная.
.....................
Грек — цари, а варвар — гнися! Неприлично гнуться грекам
Перед варваром на троне. Здесь — свобода, в Трое — рабство!
(Перевод И. Анненского)
В этих словах — то же противопоставление эллинской свободы восточному деспотизму, которым примечательны эсхиловские «Персы»; однако в последние годы Пелопоннесской войны, когда Персия все более активно поддерживала Спарту в борьбе против Афин, идея общеэллинской солидарности против «варваров» становилась прекрасной, но неосуществимой мечтой.
В поставленной посмертно вместе с «Ифигенией в Авлиде» трагедии «Вакханки» используется миф из круга сказаний о Дионисе. Как указывалось выше, культ этого бога встретил вначале в Греции сильное сопротивление, которое отразилось в мифе, послужившем сюжетом для «Вакханок». Действие происходит в Фивах, откуда была родом мать Диониса, царевна Семела, зачавшая его от Зевса. Однако именно фиванский царь Пенфей, племянник Семелы, отказывается признать новое божество, увлекающее за собой на лесистые кручи Киферона охваченных вакхическим неистовством женщин, в том числе и мать Пенфея — Агаву. Подзадориваемый Дионисом в образе лидийского пророка Пенфей решается подсмотреть ритуальные оргии вакханок, и здесь его настигает гнев оскорбленного бога: вакханки замечают Пенфея и во главе в Агавой в исступлении разрывают его на части, принимая за льва. Конец трагедии сохранился не полностью, но ясно, что на упреки прозревшей Агавы явившийся во всем божественном величии
369
Дионис отвечал в обычном для Еврипида тоне, объясняя все происшедшее местью непризнанного божества. Следовательно, и в этой трагедии Еврипида судьба человека оказывается во власти тщеславного и завистливого бога, как, например, в «Ипполите» или «Геракле», и «Вакханки» не дают основания говорить об отказе их автора от религиозного скептицизма, характерного для всего его мировоззрения.
Сохранившиеся трагедии Еврипида дают достаточно полное представление о необычайной широте его творческого диапазона: от драматической публицистики, вызванной событиями Пелопоннесской войны, до трагедии неразделенной любви и оскорбленного чувства; от героико-патриотического пафоса до бытовой драмы, осложненной интригой и «узнаванием». Среди действующих лиц мы встречаем идеальных царей и низменных эгоистов-демагогов, добродетельных жен и страдающих матерей, романтических юношей-мечтателей и бессовестную старуху-сводню. Большим разнообразием отличается композиционная структура произведений Еврипида: трагедиям, сосредоточенным вокруг центрального персонажа («Медея») или основного конфликта («Ипполит», «Ифигения в Авлиде»), противостоят пьесы с откровенно эпизодическим построением («Троянки», «Финикиянки») или отчетливо распадающиеся на две части («Андромаха», «Геракл»).
При разнообразии и обилии художественных приемов Еврипида выявляются некоторые черты, общие для всего его творчества. Это прежде всего более пристальное, чем когда бы то ни было раньше в греческой драме, внимание к внутреннему миру человека — источнику постигающих его страданий. Цельные, несгибаемые герои, действующие на основе раз и навсегда принятого решения, редко встречаются в его трагедиях, отражающих тот период жизни древних Афин, когда жизненные формы утратили свою устойчивость. Гораздо чаще изображает Еврипид человека, охваченного противоречивыми стремлениями, надломленного страданиями или сильной страстью. Средством выражения чувств, владеющих героем, становятся, наряду с большими патетическими монологами, вокальные партии — сольные (монодии) и дуэты. Соответственно еще более сокращается роль хора, очень незначительная как в количественном отношении, так и по существу: хоровые партии часто выливаются в лирические размышления, возникшие по ходу действия драмы и имеющие только отдаленное отношение к ее содержанию. Среди них, впрочем, встречаются подлинные шедевры хоровой лирики (например, прославление Афин в «Медее»). Расположение четырех небольших хоровых партий (парод и три стасима) членит трагедию на пять эпизодов, намечая, таким образом, пятиактное построение будущей трагедии Нового времени.
Еврипид — большой мастер диалога; традиционная стихомифия (диалог, где каждая реплика равна одному стиху) превращается у него в обмен живыми, краткими, близкими к разговорной речи фразами, позволяющими показать разнообразные оттенки и повороты мысли говорящего, его сомнения и колебания, процесс созревания в нем определенного решения. Одним из излюбленных приемов Еврипида в организации речевых сцен является агон — состязание в речах, часто приобретающее в пределах пьесы вполне самостоятельное значение. Столкновение двух противников, отстаивающих противоположные взгляды по различным общественным или нравственным вопросам, строится по всем правилам красноречия, отражая сильное влияние современной Еврипиду ораторской практики.
Особую роль, по сравнению с его предшественниками, играют у Еврипида прологи и эпилоги. Сравнительно редко пролог непосредственно вытекает из драматической ситуации или призван ввести зрителя в мир чувств и переживаний героя; гораздо чаще он содержит простое и суховатое изложение обстоятельств, предшествующих сюжету драмы. Аналогичным образом эпилог чисто внешне присоединяет к уже совершившимся событиям сообщение о дальнейшей судьбе их участников. В трагедиях, относящихся к последним годам творчества Еврипида, неизменно (за исключением «Финикиянок») используется прием deus ex machina. Бог, выступающий уже после развязки, связывает закончившуюся драму с традиционным вариантом мифа, установлением какого-нибудь обычая или религиозного культа.
Творчество Еврипида оказало огромное влияние на последующую литературу античного мира. В эллинистическую эпоху достигнутый Еврипидом уровень в изображении внутреннего мира человека сказывается как в эпосе («Аргонавтика» Аполлония Родосского), так и в новоаттической комедии, которая, кроме того, развивает разработанную Еврипидом технику построения интриги. Для ранних римских драматургов (Энния, Акция, Пакувия) трагедия Еврипида является преимущественным источником сюжетов и обработок. К «Медее» восходят одноименные трагедии Овидия (не сохранилась) и Сенеки; последним написана также «Федра», где, наряду с известным нам «Ипполитом» Еврипида, использована более ранняя, не сохранившаяся редакция под названием «Ипполит, закрывающийся плащом» (здесь Федра сама признавалась ему в любви). В Средние
370
века отрывки из «Гекубы» и «Вакханок» были вплетены неизвестным византийским автором в трагедию «Страждущий Христос», а уже в одном из первых европейских романов Нового времени — «Фьямметте» Боккаччо — появляется нянька, говорящая словами Еврипида и Сенеки.
Трагедия Еврипида продолжает жить и в драматургии Нового времени, в которой она получала подчас самое различное отражение (ср. достаточно близкие по времени создания «Ифигению в Тавриде» Гёте и «Мессинскую невесту» Шиллера). Важнее, однако, чем влияние тех или иных сюжетов и мотивов еврипидовской драмы, было воздействие, которое она оказала на литературу Нового времени всей своей сущностью. Выйдя за пределы героической нормативности, определявшей характер творчества его предшественников, Еврипид открыл для литературы послеренессансной Европы новые художественные возможности в изображении личности. Для Нового времени, отличающегося значительно более сложным уровнем общественных и межличностных связей, чем это было в древнегреческих полисах, еврипидовская трагедия оказалась особенно ценной благодаря ее интересу к человеку, вовлеченному в противоречивую борьбу страстей и находящемуся перед лицом нравственных требований, которые потеряли для него свою раз и навсегда заданную однозначность.
370
ДРЕВНЯЯ АТТИЧЕСКАЯ КОМЕДИЯ
Наряду с трагедией и сатировской драмой равноправной участницей театральных представлений в честь Диониса была начиная с 487/486 г. до н. э. комедия.
Происхождение комедии столь же сложно, как и происхождение трагедии. Термин «комедия» восходит к древнегреческому слову comōidía, буквально обозначающему «песню комоса», т. е. песню участников праздничного деревенского шествия, посвященного прославлению животворящих сил природы и связанного обычно с наступлением зимнего солнцеворота или весеннего равноденствия. С этимологией понятия согласуется сообщение Аристотеля, возводящего начало комедии к импровизациям зачинателей фаллических песен («Поэтика», гл. IV), которые являлись непременной частью комоса, выражая надежды земледельцев на богатый урожай и хороший приплод скота.
Обрядовая откровенность первобытного комоса облегчила проникновение в него обличительных элементов, когда в процессе социального расслоения выявились тенденции разбогатевших членов рода к угнетению основной массы земледельцев. Во всяком случае, поздние античные источники сообщают о том, что некогда простые люди, притесняемые каким-нибудь богатым человеком, собирались ночью около его дома и распевали песни, изобличающие жестокость и корыстолюбие обидчика. Со временем государство оценило-де общественное значение этих крестьянских инвектив и велело их исполнителям повторять свои насмешливые песни днем и при всем народе. Называли даже имя некоего поэта Сусариона, жившего в первой половине VI в. до н. э. и облекшего земледельческие импровизации в поэтическую форму, причем деятельность Сусариона связывали с кратковременным расцветом демократии в пелопоннесском городе Мегаре.
Хотя историческая достоверность подобных свидетельств не может считаться вполне доказанной, они, несомненно, верно улавливают обличительный характер фаллических песен и комоса в целом, унаследованный в дальнейшем литературной аттической комедией.
Другим ее источником послужила элементарная и столь же древняя форма народного балагана — шуточная сценка, в которой глупый богач, плут или вор пытается обмануть, обокрасть или еще как-нибудь ущемить интересы основного героя, но всегда терпит поражение и с позором покидает эстраду, сопровождаемый ударами палки и дружным хохотом зрителей. Действующими лицами в таком фарсе могли быть даже боги или мифические герои: веселая атмосфера дионисовского празднества допускала вольное обращение и с ними.
Жанр фольклорных, бытовых и пародийно-мифологических сценок впервые получил литературную обработку, по-видимому, в творчестве сицилийского комедиографа Эпихарма (конец VI — первая половина V в. до н. э.), известного нам только по названиям и незначительным фрагментам его комедий. Здесь мы встречаем среди действующих лиц и богов, и ненасытного обжору Геракла, и плута Одиссея, но также и некоторые бытовые типы (например, парасита), характерные впоследствии для аттической комедии. В ее развитии уже позднеантичная критика выделила три периода, обозначив их соответственно как древний, средний и новый, и современная история литературы придерживается этого деления, поскольку оно позволяет достаточно четко охарактеризовать жанровые особенности комедии на каждом этапе ее существования.
Одним из наиболее примечательных признаков строения древней аттической комедии являлась активная роль хора, носителя основной публицистической идеи пьесы, хотя и облаченного часто в причудливые костюмы птиц, зверей, облаков, городов, подземных духов и т. п.
371
Иллюстрация:
Сер. IV в. до н. э.
Театр в Эпидавре, приписываемый архитектору Поликлету младшему
Участие хора создавало специфическую композиционную структуру древней комедии, отражающую основные черты ее происхождения из хорового (обличительного) и диалогического (балаганно-фарсового) элементов.
Комедия открывалась прологом — обычно диалогической сценой, в которой давалась экспозиция сюжета, намечалась расстановка его участников, а иногда происходили и весьма существенные события. За прологом следовал, как и в трагедии, парод хора, но гораздо более оживленный, причем часто хор самым непосредственным образом включался в действие, принимая сторону главного героя или, наоборот, всячески стараясь помешать исполнению его замысла. Иногда хор, который в комедии состоял из 24 человек, мог разделиться на две враждующие половины. Но и независимо от этого для выступлений хора на протяжении всей комедии характерно симметричное построение: песни исполнялись поочередно двумя полухориями.
Столкновение, наметившееся в прологе и обострившееся после выступления хора, достигало высшего напряжения в сцене агона, т. е. спора двух противников, подбодряемых и побуждаемых к максимальной настойчивости полухориями. С победой одной из сторон содержание конфликта, в сущности, исчерпывалось. Вторую половину комедии составляла вереница балаганных сценок, связанных между собой только личностью главного героя: либо он разоблачал и прогонял всякого рода проходимцев, желавших воспользоваться уже завоеванной победой, либо, реже, с каждым новым эпизодом приближался к своему поражению, и тогда одержанная победа оказывалась призрачной, мнимой. Завершалась комедия песнью хора, покидавшего орхестру.
Между агоном и эпизодами второй половины комедии обычно вклинивалась ее наиболее своеобразная часть, так называемая парабаса: обращение хора к зрителям, своеобразное лирическое и публицистическое отступление, в котором автор устами хора разговаривал непосредственно с аудиторией о себе и о текущих событиях, давал политические советы, вспоминал о прошлом и одновременно нападал на тех, чье поведение считал несовместимым с гражданской
372
моралью. Парабаса представляла, по-видимому, древнейшее хоровое ядро комедии, обличительное по своему основному назначению.
Общественно-политическая активность, вмешательство в обсуждение злободневных вопросов, резкая критика любых политических деятелей, поэтов, философов составляла другую существенную черту древней аттической комедии. Выросшая из задорных крестьянских обличений, призванная развлекать и поучать в дни всенародных празднеств людскую массу, состоявшую в огромной степени из тех же аттических земледельцев, древняя комедия не знала никаких границ ни в осуждении неугодных ей лиц, учреждений, обычаев, ни в откровенности и фантастике сюжетных ситуаций. По существу своему она была глубоко демократическим жанром и не случайно получила доступ на Великие Дионисии в 487/486 г., три года спустя после победы при Марафоне, когда укрепилось влияние аттического крестьянства. Авторы комедий, как и трагические поэты, выступали в порядке художественного состязания: ежегодно соревновались три драматурга, каждый с одной комедией. Около 444 г. комедии стали ставить также на Ленеях.
Число афинских комедиографов было очень велико: известно свыше пятидесяти имен поэтов, писавших в V — начале IV в. Из них античная критика выделила — вероятно, по аналогии с трагической триадой — Кратина, Евполида и Аристофана, но от первых двух до нас дошли только фрагменты. Таким образом, единственные памятники древнеаттической комедии для нас — комедии Аристофана.
372
АРИСТОФАН
Аристофан родился около 446 г. и был афинским гражданином из дема Кидафин, располагавшегося южнее Акрополя. Хотя отец Аристофана имел небольшой земельный участок на соседнем с Аттикой острове Эгине, Аристофан, судя по его комедиям, значительнейшую часть своего времени проводил в Афинах: он великолепно знал и каждодневную политическую ситуацию, и все городские слухи об известных общественных деятелях, и правила судебной процедуры, и быт своих сограждан.
На афинской сцене Аристофан впервые выступил в 427 г. (несохранившаяся комедия «Пирующие»); его последнее известное нам произведение относится к 388 г. Всего он написал не менее сорока комедий; целиком дошедшие из них одиннадцать охватывают почти сорокалетний период, насыщенный в истории древних Афин событиями исключительной важности. Пелопоннесская война привела к резкому обострению социальных контрастов среди афинских граждан. Аттические земледельцы, которые на протяжении минувших десятилетий составляли одну из важнейших опор демократии и пользовались всеми ее завоеваниями, теперь вынуждены были чуть не каждую весну под угрозой спартанского нашествия покидать свои участки и переселяться в Афины. Здесь они становились свидетелями военного ажиотажа, бурных дебатов в народном собрании, политических интриг, не суливших им никаких выгод и только грозивших продолжением войны. Однако отсутствие необходимого политического опыта и ненависть к спартанцам, разорявшим их поля и огороды, толкали многих крестьян к поддержке военной политики и вождей торгово-ремесленной верхушки, наиболее заинтересованной в войне «до победного конца». В этих условиях Аристофан должен был обладать большой смелостью, чтобы главной мишенью своих нападок сделать не кого иного, как всемогущего политического лидера Клеона, который стал «героем» одного из самых замечательных произведений Аристофана — комедии «Всадники» (424).
В прологе комедии из дома своего господина Демоса (т. е. афинского народа) с воплями выбегают два раба, в поведении которых зритель сразу узнавал известных в то время политических деятелей Демосфена и Никия; рабы в ужасе от наглости и вымогательств нового хозяйского любимчика, недавно купленного раба-пафлагонца, кожевника по профессии. Снова — прозрачная аллегория: Клеон был владельцем кожевенной мастерской, а наибольшей популярности достиг как раз осенью 425 г., успешно завершив военную операцию в тылу у Спарты, начатую Демосфеном. Стремясь избавиться от свалившегося на их голову наглеца, рабы выкрадывают у него пророчество, предвещающее падение Кожевника, и таким образом узнают, что сменить Кожевника должен еще более грубый и бессовестный демагог, базарный торговец колбасами. Вскоре находится подходящая кандидатура, и рабы готовят Колбасника к сражению с Кожевником; они получают поддержку у вступающего на орхестру хора всадников — представителей самой зажиточной части афинского общества, богачей-землевладельцев. Теперь на сцене царит стихия сплошного спора, агона между Колбасником и Кожевником; их столкновение прекращается ненадолго только для того, чтобы дать место парабасе — взволнованному хоровому гимну во славу родных Афин и их героического прошлого. Художественный эффект рассчитан здесь очень точно: Марафон, доблесть рядовых бойцов и бескорыстие полководцев — все это когда-то было; а что теперь?
373
Тут-то и раскрывается основная политическая идея комедии: теперь Демос постарел, поглупел, легко поддается на грубую лесть и вообще проявляет склонность к паразитическому существованию. Этим пользуются всякие авантюристы и пройдохи, среди которых самым опасным является Кожевник. Ты заботишься не о благе народа, — разоблачает его Колбасник, —
Но чтоб грабить ты мог, города прижимать, вымогать приношенья и взятки,
Чтоб народ в суете и в угаре войны не видал твоих подлых проделок
И глядел тебе в рот, в нищете и беде, и подачек просил, голодая.
(Перевод А. Пиотровского)
В конце концов Колбаснику удается хитростью, грубостью и наглостью одолеть Кожевника и избавить от него Демос, который, в свою очередь, чудесно преображается. Сваренный в волшебной воде, он становится молодым и здоровым, полным сил и разума афинским народом, каким он был в славные времена греко-персидских войн; и сам Колбасник превращается из базарного прощелыги в мудрого и достойного государственного деятеля.
Комедия «Всадники» во многих отношениях характерна для творчества Аристофана. Прежде всего из нее видно, что Аристофан вовсе не являлся противником демократических принципов, как это нередко стремятся изобразить буржуазные исследователи. Он подвергал критике не демократию как таковую, а ее недостойных вождей и те неполадки в государственном организме, которые породила война. Апелляция к всадникам — не более чем обращение к временным союзникам, столь же недовольным войной, как и их менее состоятельные односельчане. В то же время в комедии с полной отчетливостью выступают утопические элементы политической программы Аристофана: его идеал лежит не в будущем, а в прошлом, в идеализированной эпохе «крестьянской демократии» 480-х годов, которая в действительности была полна своих противоречий.
Наконец, образ Кожевника показателен для понимания художественных принципов Аристофана. Построенный как гротескный памфлет на вполне определенное историческое лицо с использованием характерных для него внешних признаков, он вырастает до обобщенного социального типа огромной реалистической силы: в нем воплощены не только классовый эгоизм и корыстолюбие рабовладельческой верхушки древних Афин, но и социальная природа демагогии в любом классовом обществе.