НиколайВерзаков, ВладимирЧерноземцев
СережаТарабука—вождьплемениВАМБЫ-НАМБЫ
Повесть
Эта повесть написана давно, почти четыре десятка лет назад. Она один из самых успешных и в то же время неудачных плодов тридцатилетнего творческого сотрудничества златоустовских писателей Николая Верзакова (ушел из жизни в 2000 году) и Владимира Черноземцева. Задумана она была как трилогия, рассказывающая о приключениях школьника Сережки Тарабуки в трех временах — в прошлом, настоящем и будущем. Рукопись была одобрена официальными рецензентами и включена в план работы Южно-Уральского книжного издательства. Предполагался выпуск ее в трех книгах. Но выход первой под названием «Сережа Тарабука — вождь племени вамбы-намбы» предопределил дальнейшую, печальную для авторов историю: она получила взаимоисключающие оценки критиков в газетах Свердловска и Челябинска; «Потомок Тома Сойера» — так называлась одна статья и «Два-ноль не в нашу пользу» другая. И несмотря на то, что книга была тепло принята юными читателями, названия второй и третьей книги из плана изданий были исключены, а авторы положили рукопись в стол, где она и пролежала четыре десятка лет. Несомненно, в ней сохранился отпечаток требований, предъявлявшихся к художественным произведениям в советское время, но это вряд ли скажется отрицательно на восприятие ее современным читателем.
Дорогиеребята!
Помнитеисториюотом, какодинрыбакпоймалтакуюбольшуюрыбу, чтоотпустилееврекусословами: «всеравнониктонеповерит!»
Мытакжехотелипоступитьсэтойповестью, потомраздумалиипредлагаемвампутешествиеСережиТарабукикдикарямвамбы-намбыидругиеегоприключения.
Авторы
Главапервая,
вкоторойчитательузнаетопользеохраныпамятников
историииопреимуществахпарты, стоящейвуглу
Этой истории могло и не быть, если бы во время перемены Генка Айсанов-Бережков (сокращенно Айсберг) не влетел в класс и, потрясая бумажкой, не закричал:
— Сенсация! Записываю по очереди. Да не толпитесь вы, не все сразу.
Никто и не толпился, потому что это была, наверное, десятая Генкина сенсация за день. Завхоз Авдеич, вставлявший в раму стекло, лишь усмехнулся в усы. Только Катя Мормышкина заглянула в листок и, ничего в нем не увидев, отвернулась.
— Хорошо, хорошо, Мормышкина, будешь первой, так и быть… после Васи Коноплева и меня. Ты, Хлопушкин, будешь четвертым.
— Почему Хлопушкин? — возмутился Ваня Лучинин. —Если он в «Эрудит» ходит, так ему все можно? Помнишь, я тебе марки давал?
— Это давно было.
Сережа Тарабука не возмущался и не просил — он потребовал:
— За Ваней ставь меня. А лучше вперед меня, потом Ваню.
— Ребят всех запишу, а девчонок больше нельзя.
Девочки возмутились;
— Почему нельзя?!
В классе стало шумно, как на птичьем базаре.
— Дело большое, — важничал Генка, — ладно, возьму на себя ответственность.
Записал всех и встал:
— Прошу по местам. Итак, первое заседание первичной организации общества охраны памятников истории считаю открытым.
— Чего? Опять общество? — вскочил Тарабука. — Да еще истории! Мне и так она надоела. Вычеркивай!
— Ты думаешь, что это такое? — Генка потряс списком. — Документ. Из-за какого-то Тарабуки я его портить не буду.
— И меня вычеркивай, — потребовал Ваня Лучинин, склонный к длинным рассуждениям. — Мне катамаран делать надо. Времени и без того мало. А когда его мало, разве сделаешь катамаран?
— И меня.
— И меня.
— И меня.
— Это все из-за тебя, Тарабука, — негодовал Айсберг.
И снова в классе начался птичий базар. Никто не услышал звонка и не заметил, как вошел классный руководитель Илья Семёнович (Сокращенно Семёныч).
— Что происходит? — спросил он строго.
— Для них же стараешься, — жаловался Генка, — а они…
— Что они?
— Не хотят охранять памятники истории.
— Садитесь. — Илья Семёнович снял очки и прищурился: — Кто из вас знает Комиссарову заимку?
— Я! — выкрикнул Тарабука. — Мы туда с папой за грибами ходили.
— А почему она называется Комиссаровой?
Никто не знал.
Завхоз Авдеич собрал инструмент, заправился к двери, но вдруг остановился.
— Вы что-то хотели сказать, Павел Авдеич?
— О Комиссаровой заимке.
— Тогда проходите к столу. Послушаем, ребята?
…Авдеич откашлялся и начал:
— Вот какую легенду старики-партизаны рассказывают: «Было это в гражданскую войну. Надвигалось на наш город белое войско. Собрал красный комиссар партизанский отряд, увел к заимке, на которой осталась только небольшая избушка, и сказал: «За нами — город, а впереди — белые. Вокруг скалы, непроходимые леса и болота. Один врагам путь — через заимку. Здесь и будем стоять насмерть!» На том и порешили. Штыки навострили, винтовки зарядили, пулемет водой напоили, ремни затянули потуже. Ждут. А белые тут как тут. «Сдавайтесь в плен!» — кричат. Застучал в ответ пулемет, заговорили винтовочки, эхо подхватило их и повторило стократ. Отскочили белые. Семь дней, семь ночей с избушки глаз не спускали, чтобы отряд извести. Глядь на восьмой день, а там нет никого. Еще пуще озлобились враги, спалили избушку, пошли своим сказать: дорога свободна.
Черной тучей двинулись к городу враги: глядь, а избушка стоит целехонька. И снова пулемет застучал, и винтовочки заговорили.
Много раз пытались белые пройти заимку разными хитростями: и палили избушку, и ручными бомбами забрасывали, и по бревнышку раскатывали, а она всякий раз возникала, и всякий раз строчил пулемет…»
В классе стояла напряженная тишина.
— Так и не смогли белые уничтожить отряд. А избушка стоит и теперь на том же месте, пулями сечена, дождями мочена, ветрами сушена, дымом копчена. И зовется она с той поры Комиссаровой.
— Как же красным каждый раз удавалось уходить из окружения? — задал Игорь вопрос, над которым задумались многие ребята.
— Говорили, от той избушки подземный ход вел, — ответил Авдеич.
— Но мы можем не узнать, так ли это, — добавил Илья Семёныч.
— Почему?
— Придет кто-нибудь и сломает.
— Нельзя ломать. Если сломаешь, то ее совсем не будет. А без избушки не найти подземный ход, — вслух рассудил Ваня.
— Охранять надо, — зашумели ребята.
— Для этого и записал вас Гена в общество охраны памятников истории. Послезавтра его члены смогут увидеть Комиссарову заимку. Посмотрите, в каком она состоянии, — сказал Илья Семёныч. — А повести нас попросим Павла Авдеича, ведь он партизанил здесь в гражданскую войну и хорошо знает места. Но при условии: ни одной двойки за неделю, иначе пойдет ДРУГОЙ класс.
— И стекла не бить, — добавил Авдеич и вышел из класса.
— Перейдем к теме урока. Откройте тетради и запишите…
«Ну, начинается, — подумал Тарабука. — Ростовщики, ремесленники, подмастерья, в общем, шестнадцатый век…»
Пока подмастерья превращаются в наемных рабочих, можно спрятаться за спину Вани Лучинина, достать перочинный нож и вырезать на парте дремучие леса, топучие болота и Комиссарову заимку. Илья Семёныч на время своего рассказа снимает очки и, конечно же, Сережку не видит. Хорошо сидеть на последней парте. Она стоит в углу, у самого окна. Отсюда можно стрельнуть из резинки в Катю Мормышкину, щелкнуть линейкой Ваню Лучинина, нимало не заботясь о собственном затылке, держать под постоянным наблюдением двор и видеть все происходящее в нем и даже за его пределами. А ведь что ни говорите, быть человеком, видящим больше других, выгодно.
О если бы вы знали, что это была за парта! Она могла раскачиваться и скрипеть, как каравелла флибустьеров в бурю, она могла рассказать, как зовут ее хозяина, его друзей, собаку, и о том, что вообще на свете стоило внимания. И почему учителям и завхозу Авдеичу не нравятся многоступенчатые ракеты, самолеты и пятиконечные звезды, дружеский шарж на Катю Мормышкину, вражеский—на Генку Айсберга и Сережкин автограф, нацарапанные в минуты томительного ожидания перемен?
После того, как на парте появилась избушка, Сережка вырвал листок из тетради и написал: «В поход взять: кирку, лом, веревку, фонарики, карту, компас, собаку. Напиши, чего не хватает, и передай другому». Затем он сделал из листка ракету и пустил ее Васе Коноплеву.
Пока воздушная почта летала по классу, Сережка продолжал думать о неуловимых партизанах.
«А что если красные умели становиться невидимками? Хорошо быть невидимкой. «Тарабука, к доске». А он уже давно там, и мел сам пишет: «Урок закончен».
Илья Семёныч рисовал на доске какую-то схему, а за школьным двором на крыше грелась белая кошка. За той крышей была еще крыша, потом еще и еще до самого горизонта, где высились горы, поросшие густым лесом.
В лесу птицы и звери. И тропа. По тропе идет отряд. Отряд поет песню. Ваня Лучинин отстал. За ним бредет Игорь Хлопушкин, а самым последним плетется Генка Айсберг. Ему не до песен. Он тяжело дышит. Авдеич спрашивает: «Кто это все время идет впереди?» — «Сергей Тарабука», — отвечает Илья Семёныч. — «Какой смелый и неутомимый молодой человек!» — громко говорит Авдеич. — «Орел!»—с гордостью соглашается Илья Семёныч.
— А теперь то, о чем я рассказывал, повторит нам Тарабука, — Илья Семёныч положил мел и надел очки.
И не таким уж солнечным показался Сережке день.
До конца урока оставалось несколько минут. Они решали судьбу похода. Их надо было выиграть. Семьдесят восемь глаз с надеждой смотрели на Сережку. Он не сразу поднялся из-за парты. Вставая, долго вытаскивал ногу, потом уронил ручку, поднял ее, поправил воротник, откашлялся, сделал глубокий вдох и медленный выдох, посмотрел на потолок, словно собираясь с мыслями, и сказал, надеясь, что выручит звонок:
— Повторите, пожалуйста, вопрос, я не расслышал.
Илья Семёныч повторил. А звонка все не было.
— Теперь понятно, — бодро начал Сережка. — Мануфактура — это… это…
Вообще-то в шестом «Г» не принято было подсказывать. Но теперь всем так хотелось в поход, что даже Игорь Хлопушкин, отвернувшись от учителя, шептал что-то о ручных орудиях труда. Катя Мормышкина, прикрывшись книжкой, шевелила губами. Сережка понял одно ее слово — «фабрика». Генка подсказал «ростовщиков», Ваня Лучинин — «ремесленников».
— Мануфактура, — повторил Сережка, — это такой материал, из которого шили камзолы для ростовщиков портные-ремесленники на фабриках…
— Та-ак, дальше.
— Богачи обдирали ремесленников…
— Любопытно узнать, как?
— Начисто, — и Сережка торжественно замолчал.
В другое время Катя Мормышкина обязательно бы прыснула, и по классу бы прокатился смех, но сейчас никто даже не улыбнулся.
— Мало.
— Как мало? — удивился Сережка. — У них же ничего больше не оставалось, все забирали себе проклятые ростовщики…
— Ясно. Не слушал. Давай дневник, — Илья Семёныч склонился над классным журналом.
Это был провал. «К Комиссаровой заимке пойдет другой класс. И все из-за какой-то истории. Тоже предмет! Что было, то прошло и никогда больше не будет, а что будет… Эх, что теперь будет!»
После, звонка шестой «Г» выходил из класса молча. Вася Коноплев у двери обернулся и пригрозил: «Выйдешь, поговорим!»
Мир разделился на две неравные части. В одной — Илья Семёныч, Хлопушкин, Мормышкина, Айсберг, Лучинин и все остальные. А в меньшей — он, Тарабука, презираемый и одинокий.
«Ну и пусть. Зато у них нет такой собаки. Она мышиные норы находит, а подземный ход и подавно найдет. Можно идти к заимке и одному», — успокоил себя Сережка.
Он взобрался на подоконник. По карнизу второго этажа достиг водосточной трубы и съехал по ней.
Вверху звякнуло, посыпались осколки. Сережка оглянулся. В окно высунулась голова Вани Лучинина. «Эй, идите сюда! — донесся Ванин голос. — Тарабука разбил стекло и сбежал» — «Ну, подожди, я тебе покажу катамаран!» — подумал Сережка, направляясь домой.
У водонапорной башни, похожей на минарет, он остановился. На нее с давних времен лепили объявления об обмене квартир, о продаже всякого имущества, а также о гастролях театров и цирков. Свежая афиша с огромным портретом сообщала:
Завтра в цирке
известно-знаменитый маг,