В новосозданных постъюгославских независимых государствах мифология XIX- середины ХХ века причудливым образом переплетается с мифами «титовских» и «посттитовских» времен. Эти «старо-новые» мифы, прежде всего, историко-этно-политические, выполняли и выполняют несколько функций: поддержки, самоидентификации, ориентации, размежевания (иными словами - нового самоопределения этносов и социумов), а также компенсации и защиты («психотерапевтическая функция», помогающая пережить тяжелые потрясения). Они же активно используются для манипулирования политическим сознанием.
До середины 1980-х годов история Второй мировой, или Народно-освободительной, войны, вернее, представления и воспоминания о ней, были фундаментом «братства и единства», наряду с советско-югославским конфликтом 1948-1956 годов. В обоих случаях автоматически возникало «черно-белое» деление на «своих» и «чужих». «Титовская» трактовка этих событий до определенного момента развития полиэтничного социума и многонационального федеративного государства была консолидирующим и примиряющим фактором. По мере нарастания социального и экономического кризиса и обострения межэтнических и межреспубликанских отношений она стала превращаться в свою противоположность - в дезинтегрирующий и конфликтогенный фактор. Люди, воевавшие вместе против фашистов и коллаборационистов, стали вспоминать некогда нанесенные (реальные или вымышленные) обиды и увязывать их с национальностью. Тем более не действовала концепция «братства и единства» на более молодые поколения. В новых условиях государству и обществу был нужен уже иной фундамент, нежели прежняя борьба и победа. Принадлежность к коммунистической партии или к иной национальности становилась обвинением. Самому Тито, например, многие сербы не могли простить того, что он хорват и коммунист, и обвиняли его в антисербской политике, сформулированной в Ватикане и Коминтерне[4]; часть хорватского общественного мнения упрекала его в том, что он коммунист, отстаивающий интересы Сербии.
Однако - и в этом трагический парадокс - точно такую же роль стали играть и новые исторические концепции, которые, по сути, оказались не шагом на пути к новому историческому познанию, освобождению от мифов социалистического периода и преодолению опостылевшей многим жесткой официальной догмы, а шагом в прошлое, к возрождению мифов и предрассудков как королевской Югославии, так и периода с середины ХIХ века (а иногда и раньше) до образования Королевства сербов, хорватов и словенцев в 1918 году (с 1929 года - Югославии).
Именно прежние этнонационалистические и этноконфессиональные концепции, в том числе и в их радикальном варианте, стали основой нового мировоззрения. И это было закономерно. Распад СФРЮ и его последствия привели к краху социального и национального сознания граждан Югославии. Сознание, утратив социальную и государственную составляющие, оказалось деформированным. В нем оказалось нарушенным соотношение его форм и их функций. Причем особая тяжесть выпала на долю национального исторического сознания, часто воспринимаемого только как этноисторическое. Оно, во-первых, было деформировано предыдущими этапами развития национальных движений и совместного государства, а также псевдонациональных государств периода Второй мировой войны. Во-вторых, оно по своей природе и сути не может выполнять функции идеологии. На это опирались возникшие после распада СФРЮ в 1991 году режимы - Слободана Милошевича в Сербии, Франьо Туджмана в Хорватии, Алии Изетбеговича в Боснии и Герцеговине[5].
С другой стороны, для всех сторон, вовлеченных в конфликт, были характерны спекуляции на антифашистском сознании, сохранившемся в широких слоях населения, независимо от национальности. Невольно возникало ощущение, что история остановилась и неизменные народы решают в неизменных с XIX века или даже со Средневековья обстоятельствах одну и ту же задачу. Отсюда и появилась внедряемая в сознание теория о том, что Вторая мировая война еще якобы не закончилась. Тем самым нагнетается ощущение безысходности и бессмысленности исторического бытия своего народа, с одной стороны, и чувство постоянного вражеского окружения или конфликта с соседними народами - с другой.
Вместе с тем к явлению национализма и его проявлениям надо подходить исторически. Идеи и принципы, которые в середине ХIХ века в условиях Балкан имели демократическое содержание, в середине и второй половине века ХХ, в иных исторических условиях зачастую превращались в свою противоположность и отражали не демократические, а антидемократические тенденции. Эту эволюцию прошли как сугубо национальные концепции освобождения и создания своего государства (например, четническая и усташская идеологии второй половины ХIХ века разительно отличаются от теорий с тем же названием периода Второй мировой войны), так и югославизм.
Идея полиэтничного государства оказалась дискредитированной в глазах всех народов ее связью с тоталитарным коммунистическим прошлым - заслуги коммунистов в Сопротивлении и восстановлении Югославии оказались забыты, более того, ставились им в вину. Югославизм и коммунизм, опираясь на схожие лозунги «братства народов» или «братства всех трудящихся», создавали иллюзию решения социальных и этнических проблем, на деле лишь загоняя их внутрь.
Естественно, политики и идеологи сербского, хорватского, национальных движений других народов стремились найти новое историческое (как и правовое, этнодемографическое и другие) обоснование новых форм национального самоопределения. Для многих из них самоопределение стало неким неизменным, раз и навсегда данным правом этнической общности, неизменным вневременным принципом[6].
Полемика между представителями национальных историографий относительно событий 1941-1945 годов носила ожесточенный характер, поскольку была напрямую связана и с проблемой легитимности новосозданных независимых государств и их этнотерриториальных притязаний. В этой связи в центре сербско-хорватской полемики оказались два вопроса: какой народ внес больший вклад в НОБ, кого среди коммунистических партизан было больше - сербов или хорватов; а также вопрос о численности и национальной принадлежности усташского лагеря Ясеновац, где во время Второй мировой войны погибали не только сербы, но и хорваты-антифашисты, евреи, люди других национальностей.
Споры вокруг количества жертв во время Второй мировой войнырезко обострились после 1991 года и стали одним из важнейших «фронтов» в пропагандистской войне, которую, наряду с войной реальной, вели режимы Слободана Милошевича и Франьо Туджмана. В подобных случаях чрезвычайно тонка профессиональная и нравственная грань между поисками истины и манипулированием в политических целях статистическими данными о реальных и вымышленных жертвах ради «обоснования» своих позиций и притязаний, создания негативного образа своего противника.
Официальная пропаганда новосозданных государств, прежде всего в Белграде, утверждала: Вторая мировая война не закончилась, а продолжается. Один из центральных тезисов официальной сербской национальной идеологии заключается в том, что хорватам как народу генетически присуще стремление осуществить геноцид над сербами. К этому выводу пришел и сербский академик Василие Крестич. По его утверждению, хорватским «национально-клерикальным кругам» во время Первой мировой войны не удалось добиться окончательного освобождения от сербов. «Они дождались Второй и полностью использовали представившуюся возможность. Их преступления не являются плодом той или иной системы, той или иной партии, общества или личности. Они являются результатом целого ряда обстоятельств, существовавших на протяжении длительного исторического периода. Геноцид, учиненный над сербами в Независимом государстве Хорватия в годы Второй мировой войны, является своеобразным феноменом в условиях многовекового совместного проживания сербов и хорватов»[7].
Своеобразным политическим (но не историческим и, тем более, не историографическим) «ответом» на подобного рода утверждение стал тезис национального хорватского лидера Франьо Туджмана (историка по профессии). 24 февраля 1990 года он заявил следующее: «Поборники гегемонистско-унитаристских или югославянских великодержавных взглядов в программных целях Хорватского демократического союза видят не что иное, как требование восстановления Независимого государства Хорватия (НДХ). [Власть Анте Павелича опиралась на германские и итальянские вооруженные силы, оккупировавшие и разделившие королевскую Югославию. Основной внутренней политической базой этого государства были хорватские радикальные националисты, сотрудничавшие с оккупантами, - ýсташи. - С.Р. ] Но при этом они забывают, что НДХ было не только простым квислингским образованием и “фашистским преступлением”, но и выражением политических устремлений хорватского народа к созданию собственного национального государства...»[8]
Тем не менее и Франьо Туджман не мог открыто и окончательно порвать с антифашизмом: в годы НОБ он воевал на стороне партизан Тито, и отказом от принципов антифашистской борьбы мог поставить крест на его политической карьере (которую, впрочем, он сделал как националистический диссидент в 1970-1980-е годы).
Но полный отказ от наследия НОБ и титовских партизан оказался невозможным и по внешним причинам. Дело в том, что границы Словении и Хорватии, как с иностранными государствами, так и с бывшими республиками СФРЮ, были определены и имели легитимность исключительно в рамках Югославии. Поэтому критика «титовской» Югославии постепенно оказалась приглушенной. Не говоря уже о том, что только в составе ФНРЮ-СФРЮ Словения, Македония, частично - Хорватия обрели свою национальную государственность в виде республик социалистической федерации, а мусульмане-босняки - признание своей этнической индивидуальности.
Еще одной болезненной и острой проблемой стала (пере)оценка роли националистов и коллаборационистов в 1941-1945 годы. В связи с этим возникла проблема не только профессионального, но и этического характера: как пройти по тонкой грани между, с одной стороны, восстановлением исторической правды и отказ от ложных обвинений периода Йосипа Броз Тито, а с другой - обелением военных преступников и созданием новых мифологизированных «портретных галерей»?