Путь развития Нехлюдова оказывается гораздо сложнее — отчасти именно потому, что он не обладает редкостными качествами, присущими Пьеру Безухову или Левину, и до встречи с Катюшей на суде успел уже втянуться в автоматизм бездуховной «господской» жизни. Не раз на протяжении всего романа Толстой отдельными ироническими черточками, отрезвляющими авторскими комментариями напоминает о том, насколько прочной оставалась в Нехлюдове и после пережитой им встряски привязанность к нравам, обычаям, вкусам того общества, в котором он вырос и жил. Но вместе с тем автор заставляет своего героя бесстрашно и упорно размышлять, сам сливается с ним в мучительных раздумьях — очевидна близость многих страниц «Воскресения», где воссозданы духовные поиски героя, к «Исповеди» и другим философским и публицистическим произведениям позднего Толстого.
Возврат к прошлому для Нехлюдова так или иначе невозможен. Путь борьбы с господствующим злом для него так или иначе неприемлем. И по-своему закономерен финал романа, в котором выразились наиболее слабые стороны мировоззрения Толстого. Нехлюдов читает Евангелие и принимает закон Христа: «...прощать всегда, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые сами бы не были виноваты...» «Человек не только не должен ненавидеть врагов, не воевать с ними, но должен любить их, помогать, служить им». Такой вывод находится в кричащем противоречии со всей той суровой правдой, которая высказана на протяжении всего романа о людях, тиранящих и терзающих народ. Он находится в кричащем противоречии, в частности, и с теми главами романа, где с безжалостным сарказмом изображено богослужение в тюремной церкви и наглядно показана роль религии в духовном порабощении народных масс.
Однако правда художника, беспощадная в своей откровенности, сказалась в «Воскресении» неизмеримо сильнее, чем примиряющая «правда верующего». Именно поэтому выход романа стал крупным событием художественной и общественной жизни на рубеже столетий. Он завоевал необычайно широкий круг читателей во всем мире, тем более что многим даже в России удалось прочитать его полный текст, свободный от цензурных купюр.
Успех романа встревожил правящие круги Российской империи. Николай II не решился, боясь международного скандала, заточить в тюрьму всемирно прославленного писателя. Но для Толстого была найдена особая, необычная форма гражданской казни: он был отлучен от православной церкви. Эта мера наказания вызвала новый прилив симпатий к Толстому в России и за границей.
Последнее крупное произведение Толстого — повесть «Хаджи-Мурат», законченная в 1904 г. и опубликованная посмертно. Реальное событие, положенное в основу повести, заинтересовало Толстого еще в пору его военной службы на Кавказе. Именно тогда Хаджи-Мурат, сподвижник Шамиля, вождя кавказских племен, боровшихся против царского владычества, перешел
150
на сторону русских войск, потом пытался бежать домой и был убит. Толстого привлек самобытный, непокорный характер воина-горца, который в силу стечения исторических обстоятельств оказался жертвой двух деспотов — Николая I и Шамиля. В «Хаджи-Мурате» вслед за «Воскресением» писатель продолжил обличение царского самодержавия. Применяя прием параллелизма, устанавливая черты сходства в облике и поведении двух антагонистов, российского императора и мусульманского лидера-фанатика, художник в оригинальной форме, очень убедительно и рельефно выразил давно занимавшую его мысль о развращающем действии неограниченной власти на человеческую личность. Черновые рукописи «Хаджи-Мурата», в которых образ Николая I занимает большое место, показывают, что Толстой и в данном случае, при всей силе своей страстной ненависти и сарказма, подходил к исследованию этой исторической фигуры, явно и безоговорочно отрицательной, как психолог-аналитик, стремился выяснить, каким образом в ходе многолетней истории дома Романовых выдвигались на первый план преступные, аморальные характеры.
Толстой показывает без прикрас те варварские способы, с помощью которых царские войска покоряли горские племена. Зато с симпатией представлены простые люди обеих воюющих сторон — будь то русский солдат Авдеев или горец Садо. Сложнее образ самого Хаджи-Мурата. Его воспоминания, которые введены в сюжет повести, дают возможность увидеть, что он складывается как личность в условиях племенных распрей, ханских интриг, религиозной вражды; это характер не только волевой, но и весьма крутой, в потенции — и жестокий. Перейдя на сторону русских войск, он уже видит себя в мечтах властелином Аварии и всей Чечни. Однако в той ситуации, которая воссоздана в повести, Хаджи-Мурат — в положении гонимого, почти что затравленного. Вопреки своим надеждам на милость царя, он оказывается пленником русского военного командования; он остро страдает и от тревоги за семью, оставшуюся во власти Шамиля, и от своего подневольного, униженного положения. Именно в связи с образом Хаджи-Мурата писатель сделал известную запись в дневнике о силе, которую «приобретают типы от смело накладываемых теней». И в самом деле — художник не боится накладывать на своего героя густые тени и все же заставляет читателя сочувствовать этому гордому, стойкому человеку, полному решимости отстоять свою жизнь и жизнь своих близких. Последняя большая повесть Толстого по своему духу крайне далека от христианского смирения и аскетизма: в ней как бы возрождается пафос жизнеутверждения, почти языческого жизнелюбия, знакомый нам по самым красочным страницам «Казаков» и «Войны и мира».
Русско-японская война, революция 1905 г. и последовавшие за ней годы реакции — все это обострило внимание Толстого к общественным и нравственным проблемам времени. Он стал, сам к этому не стремясь, одним из властителей дум эпохи. Его сло́ва, его совета ждали многие люди в России и далеко за ее рубежами.
Свое отношение к политическим событиям тех лет он выразил не только в ряде статей («Великий грех», «Единое на потребу», «О значении русской революции» и др.), но и во множестве писем и бесед. Он был убежден, что ненависть народа к власть имущим, проявившаяся в революции 1905 г., есть неизбежное следствие векового угнетения и порабощения масс. Он утверждал, что добровольно принял на себя роль «адвоката 100-миллионного земледельческого народа». Суть программы, выдвигавшейся Толстым и отвечавшей стихийным стремлениям многомиллионного крестьянства, суммарно очень точно изложена В. И. Лениным: «...смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян...» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 211). Цели и методы пролетарских революционеров Толстой по-прежнему отвергал. Вместе с тем опыт революции побудил его внести существенное уточнение в концепцию непротивления злу. Оставаясь противником революционного насилия, он признал — и рекомендовал трудящимся массам — сопротивление пассивное, ненасильственное. Русскому народу, писал он, надо, продолжая жить по-прежнему, «не участвовать в делах правительства и не повиноваться ему».
Нежизненность, утопичность этой идеи была очевидной. Однако призыв Толстого был услышан в некоторых странах Востока, где идея пассивного сопротивления могла найти опору в вековых традициях и верованиях народов. Статьи Толстого «Письмо к китайцу», «Письмо к индусу» получили широкий резонанс в странах Азии, находившихся под властью колониальных держав. Его авторитет в этих странах был особенно высок благодаря тому, что он в статьях и трактатах последних десятилетий своей жизни неоднократно обличал преступления империализма, а также и благодаря тому, что он высоко ценил, внимательно изучал религиозно-философское наследие стран Востока.
151
Молодой индийский общественный деятель М. К. Ганди, горячий почитатель Толстого, выработал тактику борьбы с империализмом, именуемую «сатьяграха», включавшую различные формы массового гражданского неповиновения. Идеи Толстого, воспринятые и переработанные индийским последователем, в конечном счете помогли народу Индии завоевать национальную независимость. К этим идеям обращались в недавние десятилетия Мартин Лютер Кинг и другие борцы за гражданские права черных американцев.
Последним печатным выступлением Толстого, вызвавшим при его жизни широкий общественный отклик в России и за рубежом, стала его статья «Не могу молчать» (1908) — страстный, исполненный гнева и боли протест против массовых казней революционеров и бунтующих крестьян.
Публицистика, письма, дневники Толстого позволяют яснее увидеть истоки той духовной драмы, от которой он в старости все более тяжко страдал. Причины его ухода из Ясной Поляны, те невыносимые для него обстоятельства, которые наложили трагический отпечаток на закат его жизни и, быть может, ускорили его смерть, ни в коем случае не сводятся к семейному конфликту, о котором много раз писали мемуаристы и биографы. Духовная драма Толстого — результат взаимодействия разных причин, и биографических, и исторических, и идейных. Важнее всего тут предельное обострение тех кричащих противоречий, о которых писал В. И. Ленин. В дневниках Толстого разных лет отражены его мучительные сомнения в собственных взглядах. Уход Толстого из Ясной Поляны был так или иначе актом протеста против «барской» жизни, в которой он против собственной воли принимал участие, и вместе с тем — актом сомнения в тех утопических концепциях, которые он вырабатывал и развивал на протяжении ряда лет.
Непреходящее всемирное значение Толстого ни в коем случае не сводится к тем конкретным примерам его литературного влияния, которые упоминались выше (или ко множеству других аналогичных примеров, которые можно было бы привести). Оно не сводится и к тому непреложному факту, что Толстой необычайно высоко поднял авторитет реализма в искусстве и указал ему новые пути.
В течение нескольких десятилетий Толстой был одним из властителей дум эпохи — и на Западе, и на Востоке. Исключительная сила его художнического гения, мощь его самобытной и неукротимой личности поражала современников, внушала ощущение, что «этот человек богоподобен» (Горький). Не только в художественном, но и в идейном наследии Толстого есть то, что оставило глубокий след в духовном развитии человечества. Сама постановка Толстым коренных вопросов общественной жизни и человеческой нравственности, «вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваниями цивилизации и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс» (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 17. С. 208) — все это производило и производит глубокое впечатление на читателей, способных мыслить. Писатель, деятель культуры, воспринявший наследие Толстого, не может не чувствовать своей ответственности за то, что происходит в мире.
151
ЛИТЕРАТУРА 80-х —
НАЧАЛА 90-х ГОДОВ
Пестрая, с виду хаотически развивающаяся литература 80-х — начала 90-х годов родилась на почве действительности, отмеченной зыбкостью социальных и идеологических процессов. За двадцать лет с начала реформы 1861 г. новые, буржуазные порядки в России все еще «укладывались» и, как известно, до полного утверждения так и не дошли. Неясность в области социально-экономической, с одной стороны, и острое ощущение катастрофичности политического момента (конец революционно-народнического движения, начало жестокой правительственной реакции), длившееся до первой половины 90-х годов, с другой, лишали духовную жизнь общества цельности и определенности.
Крах народничества как системы социально-философских взглядов и как типа общественного поведения отразился в литературе: он повлиял на изображение не только героев, причастных к этому движению, но и такой важной вообще для русской литературы сферы жизни, как крестьянская. Проблема «интеллигенция и народ», которой всегда были заняты лучшие умы России, теперь — ввиду драматического поворота в истории революционно-народнического движения — приобрела особенную остроту. То, что происходило в деревне, имело прямое отношение к судьбам интеллигенции: рушилось целое мировоззрение.
В духовной жизни общества началась безрадостная полоса. За революционно-народнической концепцией преобразования действительности стояли ясные общественные идеалы, восходящие еще к эпохе подъема революционно-демократического движения и требовавшие энергичного действия. В 80-е годы для тех, кто был связан с народничеством, жить стало нечем, а в среде общественных деятелей либерального
152
толка, занявших господствующее положение на идейной арене, начался «поход» против революционной демократии, ее идеалов и эстетики.
Ощущение безвременья, идейного тупика особенно острым стало во второй половине 80-х годов: время шло, а просвета не было. И хотя смысл рассказов в книгах Чехова «В сумерках» и «Хмурые люди» (1887 и 1890) далеко не исчерпывался изображением мрачных сторон жизни, критика пользовалась долго этими терминами для характеристики литературы 80-х годов.
Тогда же явилось понятие: «fin de siècle» — конец века. Правда, как термин, определяющий культуру, клонящуюся к упадку, это выражение утвердилось в России несколько позднее, в годы развития модернизма, но и в рассматриваемое время оно уже входило в обиход.
Атмосфера политической реакции, настроения «конца века», «сумеречности», «хмурости» эпохи — все это не могло не давить на художественное сознание общества. Литература развивалась в условиях тяжелого цензурного и психологического гнета. И все же, приспосабливаясь к полицейскому режиму, чтобы не погибнуть вовсе, прогрессивная литература искала новые пути — и находила их. Интеллектуальная жизнь этой эпохи — эпохи «мысли и разума» — отличалась интенсивностью во всех сферах. И если техника, наука, живопись, музыка, как известно, переживали расцвет, то и словесное искусство не стояло на месте.
Целая плеяда писателей, начинавших свой долголетний творческий путь в 40—50-е годы, теперь завершала его. Еще работали Достоевский, Тургенев, Островский, Щедрин, Лесков, Гл. Успенский, еще были живы и следили с интересом за развитием литературы Гончаров и Чернышевский.
Среди писателей, начавших творческий путь в эти годы, — В. Гаршин (1855—1888), В. Короленко (1853—1921), А. Чехов (1860—1904), более молодые А. Куприн (1870—1938), Л. Андреев (1871—1919), И. Бунин (1870—1953), М. Горький (1868—1936).
В литературе этого периода появляются такие шедевры, как — в прозе — «Братья Карамазовы» Достоевского, «Смерть Ивана Ильича» Толстого, рассказы и повести Лескова, Гаршина, Чехова; в драматургии — «Таланты и поклонники», «Без вины виноватые» Островского, толстовская «Власть тьмы»; в поэзии — «Вечерние огни» Фета; в публицистике и научно-документальном жанре — речь Достоевского о Пушкине, «Остров Сахалин» Чехова, статьи о голоде Толстого и Короленко.
При всем многообразии позиций отдельных писателей в развитии литературы этого времени обнаруживаются единые художественные тенденции. Гаршин и Короленко много сделали для обогащения реалистического искусства романтическими элементами, поздний Толстой и Чехов решали проблему обновления реализма иначе — путем углубления его внутренних свойств. Но есть что-то объединяющее характер перелома, который начался в творчестве Толстого в начале 80-х годов, и с раздумьями кончавшего свой путь Достоевского, и с художественным опытом молодого Чехова, и с писательскими заботами авторов второго ряда. В пестрой картине литературы 80-х — начала 90-х годов магистральные художественные тенденции еще только намечаются, чтобы утвердиться в недалеком будущем в творчестве зрелого Чехова, его младших современников (Бунина, Куприна, Л. Андреева, Горького).
Для этой эпохи характерно соединение литературной традиции с поисками новых путей. Особенно явственны были в прозе 80—90-х годов отзвуки творчества Достоевского, скончавшегося в 1881 г. Жгучие вопросы действительности, мучившие «больную совесть» героев Достоевского, скрупулезный анализ человеческих страданий в обществе, раздираемом противоречиями, мрачный колорит пейзажей, особенно городских, все это в разной форме нашло отклик в рассказах и очерках Г. Успенского и Гаршина, начинающего Куприна, в романах зрелого Эртеля (1855—1908).
Критика 80-х — начала 90-х годов отмечала тургеневское и толстовское начало в рассказах Гаршина, Короленко, Чехова; в произведениях, написанных под впечатлением русско-турецкой войны 1877—1878 гг., находила сходство с военными описаниями автора «Севастопольских рассказов»; в юмористических рассказах Чехова — зависимость от щедринской сатиры и т. д.
В рассматриваемую эпоху шел бурный процесс «демократизации» литературы, сказавшийся в первую очередь на расширении ее тематики. Существует мнение, что расширить круг изображения действительности пытались прежде всего писатели, склонные к натурализму (П. Боборыкин, 1836—1921, и др.). Однако такое расширение во многом связано с влиянием позитивизма, рассматривавшего человеческую личность как прямой продукт разнообразных влияний материальной среды и диктовавшего писателям стремление охватить новые «куски действительности», по выражению Э. Золя.
А тенденция осмыслить художественно новые сферы действительности исходила в это время отнюдь не только от писателей, связанных с позитивизмом, она ознаменовала дальнейшее развитие реализма. В то же время в 80-е годы
153
сложилось религиозно-философское учение Вл. Соловьева (1853—1900), который начал свой путь как раз с критики позитивизма. Тогда же проникла в Россию ницшеанская идея «сверхчеловека», в основе своей противоположная антропологическим представлениям позитивистов. В значительной мере в связи со смертью Гаршина обострились споры о философском пессимизме.
Личность и писательская судьба Всеволода Михайловича Гаршина весьма характерны для рассматриваемой эпохи. Родившись в старинной дворянской семье, он рано узнал быт и нравы военной среды (отец его был офицером). Эти детские впечатления ему вспоминались, когда он писал о событиях русско-турецкой войны 1877—1878 гг., в которой участвовал добровольцем.
Широкую известность писателю принес рассказ «Четыре дня» (1877), переведенный на многие языки мира.
Из войны Гаршин вынес не столько радость победы, сколько чувство горечи и жалости к десяткам тысяч погибших людей. Этим чувством он наделил сполна и своих героев, переживших кровавые события войны. Весь смысл военных рассказов Гаршина (лучшие из них кроме «Четырех дней» — «Трус», 1879, «Денщик и офицер, 1880, «Из воспоминаний рядового Иванова», 1883) — в духовном потрясении человека: в ужасах военного времени он начинает видеть признаки неблагополучия мирной жизни, которого раньше не замечал. У героев этих рассказов словно открываются глаза. Так произошло с рядовым Ивановым — типичным гаршинским интеллигентом: война заставила его почувствовать ненависть к бессмысленной жестокости, с которой военачальники творили беззакония во имя «патриотизма», пробудила в нем сострадание к слабым и бесправным солдатам. Жгучей жалостью к несправедливо обиженным, страстным желанием найти путь к «всемирному счастью» проникнуто все творчество Гаршина.
Один из самых гуманных писателей России, Гаршин переживал как личную беду аресты русских литераторов, закрытие «Отечественных записок», разгром народнического движения, казнь С. Перовской, А. Желябова. Когда стало известно, что за покушение на начальника Верховной распорядительной комиссии М. Лорис-Меликова был приговорен к смерти студент И. Млодецкий (1880), Гаршин поспешил к «бархатному диктатору» с мольбой пощадить молодую жизнь и получил даже обещание отложить казнь. Но казнь состоялась — и это так подействовало на Гаршина, что с ним произошел тяжелый припадок психической болезни. Жизнь свою он кончил трагически: бросился в пролет лестницы в момент невыносимой тоски и погиб в мучениях.
Иллюстрация:
В. Г. Короленко
Портрет кисти И. Е. Репина. 1912 г. ГТГ
В масштабах истории русской литературы короткая жизнь Гаршина, человека и художника, была как вспышка молнии. Она осветила боль и чаяния целого поколения, задыхавшегося в свинцовом воздухе 80-х годов.
Проникновение в не исследованные доселе литературой уголки русской действительности, охват новых социальных слоев, психологических типов и т. д. — характерная черта творчества почти всех писателей этого периода.
Районы Урала, Сибири, Севера и Дальнего Востока расцветили новыми красками географическую карту русской литературы. Переселенческая тема, как и вообще тема «дальних мест», вырастала у писателей-реалистов из непосредственных наблюдений.
Впечатления от «дальних странствий» воплощались в самых разнообразных жанрах — художественных, публицистических, документальных. Эти «дальние странствия», часто вынужденные, отражены в произведениях Владимира Галактионовича Короленко. Он родился в Житомире, гимназию кончил в Ровно и продолжал было учение в Петербурге, но за участие в коллективном протесте студентов Петровской земледельческой и лесной академии в 1876 г. был
154
приговорен к ссылке. И начались его скитания: Вологодская губерния, Кронштадт, Вятская губерния, Сибирь, Пермь, Якутия... В 1885 г. писатель поселился в Нижнем Новгороде, в 1895 г. переехал в Петербург. Литературная и общественная деятельность Короленко продолжалась свыше 40 лет. Умер он в Полтаве.
В рассматриваемый нами период много раз переиздавались сборники произведений Короленко: «Очерки и рассказы» (кн. 1 в 1887 г. и кн. 2 в 1893 г.), отдельными изданиями вышли в свет его «Павловские очерки» (1890) и «В голодный год» (1893—1894). Лучшие сибирские очерки и рассказы Короленко — «Чудная» (1880), «Убивец» (1882), «Сон Макара», «Соколинец» (1885), «Река играет» (1892), «Ат-Даван» (1892) и др. — заняли выдающееся место в ряду произведений, художнически исследующих социальную жизнь и психологию населения необъятной страны. Эти же тенденции проявляются и в цикле уральских романов и рассказов Д. Мамина-Сибиряка (1852—1912), и в очерках Чехова «Из Сибири» (1890) и его книге «Остров Сахалин», имеющей скромный подзаголовок: «Из путевых заметок» (1895).
В рассказах Короленко, создавшего яркие образы свободолюбивых, способных на подлинный героизм людей из народа («соколинец», т. е. «сахалинец», в одноименном рассказе, беспутный перевозчик с Ветлуги — «Река играет»), ясно просвечивает установка автора на синтез романтизма с реализмом.
Для литературы 80-х годов характерно не только расширение географического охвата изображаемого, социального и профессионального круга персонажей, но и обращение к новым для литературы психологическим типам и ситуациям. В гротескных формах, рожденных воображением человека, страдающего душевной болезнью, по-своему отражаются существенные особенности эпохи и звучит страстный протест против произвола над личностью. Так, герой рассказа Гаршина «Красный цветок» (1883) берет на себя миссию побороть все зло мира, сконцентрированное, как ему грезится, в красивом растении.
Еще один путь к обогащению картины изображаемой действительности лежал через героя, причастного к искусству. Если выбор писателя падал на тонкую, впечатлительную натуру, обладающую кроме художнического зрения высоким чувством справедливости и нетерпимости к злу, то это сообщало всему сюжету социальную остроту и особую выразительность («Слепой музыкант» Короленко, 1886; «Художники» Гаршина, 1879).
Писатели того времени начинают разрабатывать новую тему — жизнь низов общества — калек, бродяг, ушедших из родных мест добровольно или изгнанных судебным приговором. П. Боборыкин, единственный из русских писателей, сознательно ставший на позиции натурализма, пытавшийся теоретически его обосновать, утверждал, что писатель должен изображать «серую массу» людей. В целом же изображение русского люмпен-пролетариата в это время было лишено односторонности натурализма. Наиболее яркие фигуры отщепенцев и бродяг встречаются у Короленко («Соколинец», «В дурном обществе», «Федор Бесприютный»), у Чехова («Агафья», «Мечты», «Воры»). Образы этих беглых каторжников и нищих подготовили художественное открытие Горького, представившего мир «босяков» и обитателей «дна» с совершенно новой социальной и художественной позиции.
К этой же категории героев относятся и «падшие женщины». Русская литература по-новому подходит к этой теме: писатели не только рассказывают о судьбе женщины, которую жизнь толкнула на путь проституции, но и раскрывают переживания впечатлительного и чуткого мужчины, сумевшего разглядеть в «падшей» страдающую, несчастную личность («Происшествие» и «Надежда Николаевна» Гаршина). В чеховском рассказе «Припадок» (1888), посвященном памяти Гаршина, также звучит мотив совестливого отношения интеллигентного человека к «падшей». Названные сюжеты в известном смысле подготовили появление романа Толстого «Воскресение» (1899).
Проникновение литературы в «необследованные уголки» русской жизни, обращение к новым темам и образам тесно связаны с изменением, перестройки старых и освоением новых художественных форм. Эта эпоха отличается исключительным многообразием повествовательных жанров.
После «Братьев Карамазовых» русская литература не знала шедевров в области романа почти двадцать лет — до появления «Воскресения». Подлинные художественные ценности в эти годы создавали писатели, обратившиеся к малым и средним повествовательным формам. Такая перестройка жанровой системы отвечала эстетическим запросам времени. На них чутко прореагировали прежде всего сами великие романисты. Тургенев, писавший рассказы и повести и прежде, в последние годы жизни работал только над небольшими произведениями. Сознательность обращения к лаконической прозе засвидетельствована его программным произведением, выполненным в новой для писателя форме, — «Стихотворениями в прозе».
155
«Стихотворения в прозе» были не только завещанием Тургенева, писателя и человека, гражданина и мыслителя; они отразили — что особенно важно для понимания вклада Тургенева в искусство рассматриваемого времени — по крайней мере две эстетические потребности эпохи: тягу к емкости и краткости прозы и тоску по настоящей стихотворной поэзии.
Стремится к краткости и поздний Толстой. В его социально-психологических повестях 80—90-х годов, в народных рассказах — несмотря на разницу в тематике этих произведений и на несхожесть героев — одна общая черта: «сжатость, сосредоточенность» (слова Р. Роллана о «Смерти Ивана Ильича» и «Крейцеровой сонате») на главной идее — на нравственной драме героя, на обличении социального неравенства, на проповеди гуманности в отношениях между людьми, народные рассказы в повествовательном творчестве Толстого играли роль миниатюр, каждая из которых, подобно тургеневским «Стихотворениям в прозе», представляет собой художественное выражение одной мысли, с той разницей, что у Толстого в этом жанре преобладает дидактическое начало, у Тургенева — лирическое и философское.
Третий романист, почувствовавший на рубеже 70—80-х годов новые эстетические запросы к прозе, — Достоевский. Его романы по необычайной концентрации драматических переживаний героев в минимальное художественное время (обычно более естественное даже не для повести, а для рассказа) предвосхитили тот охват в повести и рассказе большого отрезка времени, казалось бы, более уместного в романе, — целую человеческую жизнь, — который был утвержден в прозе Чехова.
Стихийное тяготение великих русских романистов к малой повествовательной форме и внутренняя ориентация крупнейшего новеллиста 80-х годов Чехова на художественные достижения романа — две стороны одного сложного явления — движения навстречу старых и новых литературных форм. «Романная» емкость, родившаяся в прозе Чехова уже в 80-е годы, объективно восходила к традиции русского романа XIX в.
Но отречение восьмидесятников от романа не было осознанной и теоретически заявленной позицией: почти каждый из талантливых прозаиков этого поколения, в том числе и Чехов, пытался писать роман.
Гаршин мечтал об историческом романе из эпохи Петра I и уже сделал к нему заготовки. Даже в творческой биографии молодого Короленко, таланту которого более всего отвечали маленькие рассказы и очерки, соединенные в циклы, был короткий период (1885—1887), когда он работал над большими повестями («Глушь», «Слепой музыкант», «Прохор и студент» — не окончена).
В то время появлялись и произведения крупных повествовательных жанров, которые сохранили познавательное и художественное значение до наших дней. Назовем некоторые из них. В романах Эртеля, отличающихся тонкостью психологического рисунка, блестяще воспроизведен быт уходящей дворянской России («Гарденины», 1889; «Смена», 1891). Д. Мамин-Сибиряк («Приваловские миллионы», 1883; «Золото», 1892; «Хлеб», 1895) создает яркие, колоритные фигуры дельцов промышленного Урала, запоминающиеся образы людей из народа; переданы и детали заводского производственного быта, с любовью воспроизведена народная речь. П. Боборыкин («Китай-город», 1882; «Василий Теркин», 1892) воссоздает достоверные до мелочей картины и детали жизни московского купечества. Однако эти писатели ограничивали свои художественные задачи, как правило, правдивым изображением определенной социальной среды и отдельной личности как общественного типа. Тяга к «достоверности» становилась самоценной и подчиняла себе поиски жанра, композиции, стиля.
Самый многочисленный из жанров «достоверной» литературы в 80-е годы — бытовая сценка, проникнутая юмором. Хотя этот жанр получил распространение еще в творчестве писателей «натуральной школы» и был усвоен затем демократической прозой 60-х годов (В. Слепцов, Г. Успенский), он только теперь стал массовым явлением, несколько утратив, правда, былую значительность и серьезность. Только в чеховской сценке этот жанр был возрожден на новой художественной основе.