Но и такое кружное окликание обезжизненной истины всех истин получилось вроде бы слишком «замаранным» из-за своей причастности к доподлинно пережитому или подмеченному как толчку, поводу для встречи вторичных ощущений и побочных впечатлений. Поздний Малларме — едва ли не самый темный из французских лириков за все века. Со стихотворной «Прозы для Дез Эссента» (1884) и сонета с виртуозной сквозной рифмовкой редчайших окончаний «ix-yx» (1887), он изобретает головоломные способы уже вовсе ни к чему сколько-нибудь определенному не отсылать, а вкрадчиво навевать — как в музыке или позднее в беспредметной живописи — ту или другую смутную душевную
324
настроенность. Она влечет за собой множество толкований, всегда более или менее допустимых и всегда более или менее произвольных. В ряде своих выступлений той поры — программном этюде «Кризис стиха» (1884) и затем статьях 1895—1896 гг. «Музыка и словесность», «Книга как духовный инструмент», «Тайна в словесности» — Малларме пробует разрубить затянутый всеми его предыдущими исканиями узел, мучивший когда-то в России и Жуковского: «Невыразимое подвластно ль выраженью?» — и по-своему Тютчева с его «Мысль изреченная есть ложь». Он доходит до упования на «девственную непорочность» книжных полей и пробелов между строками, а в своем предсмертном сочинении «Броском игральных костей никогда не упразднить случая» (1897) прибегает еще и к «лестничному» рисунку строк на листе в разворот страниц и сменам наборных шрифтов. Однако и на сей раз, открыв этот пригодившийся лирикам XX в. графический изыск, по-прежнему ничуть не облегчает доступ к тайне своих ребусов, замысловато немотствующих и покоряюще слаженных.
324
ПРОВАНСАЛЬСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
После времени расцвета средневековой провансальской поэзии юг Франции — ареал так называемого языка «ок», — несмотря на продолжавшееся в течение нескольких веков издание художественных произведений сначала на старопровансальском языке, а затем на его диалектах, оставался литературной провинцией. Новый подъем провансальская литература переживает лишь во второй половине XIX в.
Уже в начале XIX в. провансальские литераторы, движимые характерным для романтизма интересом к национальной самобытности и средневековому прошлому, начали проявлять внимание к истории, языку и культуре французского юга. Публикациям средневековой провансальской поэзии сопутствовало оживленное развитие диалектной литературы.
Многие литераторы считали, однако, что диалектной литературе доступны только низкие жанры. Это мнение в немалой мере объяснялось состоянием провансальского языка. Раздробленный на многочисленные говоры, он был в середине XIX в. главным образом языком неимущих сословий. «Низкий» статус языка, его диалектная пестрота усугублялись царившей в словесности орфографической анархией. Кроме того, под влиянием государственного школьного образования он испытывал сильнейшее воздействие французского.
Такое состояние национального языка и литературы волновало патриотически настроенную интеллигенцию. В конце 40-х годов Жозеф Руманиль (1818—1891), один из основоположников авиньонской школы литераторов, начал проводить в жизнь языковую реформу, целью которой было создание единого литературного языка и ликвидация диалектной раздробленности. В те же годы Руманиль продолжил начатое ранее объединение поэтов-единомышленников: в Авиньоне, во время работы в коллеже, он познакомился со своими учениками Л. Матье и Ф. Мистралем, а также с поэтом и издателем Теодором Обанелем и братьями Джиера. Так сложился круг поэтов — организаторов авиньонской школы, определившей развитие провансальской литературы второй половины XIX в. В мае 1854 г. в поместье братьев Джиера, расположенном недалеко от Авиньона, Ф. Мистраль, Т. Обанель, Л. Матье, Ш. Брюне, П. Джиера и А. Таван решили создать новый литературный союз — общество поэтов-фелибров, принимающих языковую реформу Руманиля, и начать издание собственного журнала «Провансальский альманах». Точное значение слова «фелибр» неизвестно. В творчестве авиньонцев оно стало означать поэта-патриота, вдохновленного задачами культурного и социально-политического возрождения Прованса.
Литературные достижения авиньонской школы связаны прежде всего с творчеством Фредерика Мистраля (1830—1914). Уже ранняя его поэма «Мирей» (1859), вызвавшая восторженную оценку Ламартина, принесла поэту широчайшую известность.
Стилистика поэмы, действие которой протекает в патриархальном сельском Провансе 30—40-х годов XIX в., в значительной мере определяется сознательно используемыми античными реминисценциями. Самое строение поэмы «Мирей», состоящей из двенадцати песней, внушено формой вергилиевского эпоса. Вместе с тем поэма насыщена этнографическим, историческим и фольклорным материалом, знакомящим читателя со своеобразной и древней культурой Прованса. Девятая песнь посвящена повествованию о принятии Провансом христианства: Мистраль излагает легенду о прибытии первых христиан к берегам Прованса, красочно описывает представления в цирке языческого Арля и т. д. Поэму дополняют авторские примечания; в них разъясняется смысл сельскохозяйственных терминов, уточняется географическое положение деревень и городов, упомянутых в тексте, содержатся обширные сведения о провансальском языке. Научное исследование и художественное повествование в поэме сливаются, образуя единое целое.
Пространные описания создают фон для несложного действия — истории несчастной любви
325
юной крестьянки Мирей и бедного торговца корзинами Винсена. Родители препятствуют браку влюбленных, и в конце поэмы Мирей умирает от любви: ее чистому чувству нет места на земле, говорят героине явившиеся ей в предсмертном видении святые, которые когда-то принесли Провансу христианскую веру. Они увозят на своем корабле душу Мирей. Так соединяются в поэме реальность и легенда, седая старина и настоящее. Сказочно прекрасный Прованс, прямой наследник древней культуры языческого мира и хранитель патриархально-католических идеалов мира христианского, предстает страной живых легенд, где прошлое, не умирая, живет в настоящем. Эта мысль, ясно выраженная сюжетом поэмы, воплощена в ее стиле: наряду с вергилиевскими реминисценциями в нее входят также умелые стилизации в средневековом вкусе. Так, беседа Мирей и добивающегося ее руки Уррии сохраняет черты «спора» — одного из жанров провансальской поэзии XI—XII вв., а крестьянка Азалаида рассуждает о любви, как героини средневекового латинского трактата Андрея Капеллана.
Интерес к истории и фольклору связывает Мистраля с романтизмом; любовь к подробным описаниям и античной классике — с литературой XVIII в. Вместе с тем обращение к Вергилию, как и чувствительный сюжет поэмы, ее несчастный финал и особенно введение в действие христианских чудес позволяют сблизить «Мирей» с тем идеалом эпической поэмы Нового времени, который конструировал в «Гении христианства» Шатобриан.
Следующее десятилетие было для Мистраля особенно плодотворным: он занимался составлением провансальско-французского словаря, публиковал в периодической печати стихи и рассказы, работал над новой эпической поэмой «Календаль» (1866).
Названная именем главного героя — провансальского рыбака — поэма «Календаль» также содержит многочисленные географические, этнографические и исторические сведения. Описания такого рода, как и раньше, Мистраль поясняет в примечаниях. По сравнению с «Мирей» легендарно-исторический материал в «Календале» значительно расширен: устами героя Мистраль повествует о народах, населявших Прованс в далеком прошлом, о римском завоевании и принятии христианства, об эпохе государственной независимости Прованса. Возлюбленная Календаля Эстерелла, наследница древнего княжеского рода, рассказывает герою о средневековой литературе Прованса, перечисляет имена знаменитых трубадуров, описывает классические формы их поэзии (здесь поэма Мистраля превращается в поэтический трактат). Календаль в отличие от Винсена и Мирей — активная, героическая личность. Это боец, жаждущий победы и в конце концов достигающий своей цели: любви Эстереллы.
Образы главных героев «Календаля» обладают не только конкретным, но и символическим смыслом. Эстерелла воплощает Прованс и одновременно вечно прекрасное искусство; Календаль наделен обобщенными чертами Поэта. Таким образом, финал поэмы двойственно-символичен: спасая возлюбленную от опасностей, Календаль спасает отечество; добиваясь ее любви, он, как поэт, добивается благосклонности Прекрасного.
В конце 60-х — начале 70-х годов мировоззрение Мистраля существенно изменилось. Еще в 60-е годы Мистраль и другие поэты-фелибры познакомились с каталонскими поэтами (А. Кинтаной, В. Балагером и др.) — сторонниками каталонского национального Возрождения. Под влиянием этого знакомства у Мистраля сначала возникла идея единого провансальско-каталонского Возрождения, а затем сложился план общего латинского Возрождения и федеративного объединения романских наций. Этот план поддержали не все фелибры: Мистраля обвиняли в сепаратизме и стремлении расколоть Францию.
Движение фелибров с самого начала не было идеологически однородным. Консервативно-монархическое крыло фелибрижа представлял Руманиль с его идеалом католического Прованса; либерально-республиканское — Обанель и группировавшиеся вокруг него молодые поэты; Мистраль в течение долгого времени занимал централистскую позицию. Обсуждение мистралевской идеи латинского Возрождения усилило противоречия внутри фелибрижа, особенно обострившиеся в 1870—1871 гг. После событий франко-прусской войны и Парижской коммуны убеждения Мистраля стали гораздо более консервативными, он разошелся с Обанелем и окончательно сблизился с Руманилем. В это время Мистраль продолжал развивать план федеративного объединения романских наций, который встретил поддержку в крайне правых парижских кругах.
В позднем творчестве Мистраля идеализация патриархального Прованса (заметная уже в «Мирей») соединяется с неприятием поступательного развития цивилизации и консервативным национализмом. Одновременно более отчетливо проявляется символическая обобщенность образов и действия: исторически реальный Прованс приобретает черты вечно прекрасного края, родины искусств. Идея политического и культурного возрождения Прованса постепенно сменяется идеей победы божественного искусства над грубой действительностью.
326
Эти настроения отражены в сборнике Мистраля «Золотые острова» (1875), куда поэт включил стихотворения, написанные в разное время. Внешние приметы стиля свидетельствуют о любовном отношении Мистраля к творчеству трубадуров, преемником которых он и стремится выглядеть, широко используя в своей новой книге неравносложные размеры и усложняя строфику стихотворений. Тематически «Золотые острова» могут быть разделены на три группы. В первую из них входят стихотворения на излюбленные романтиками исторические сюжеты, в которых поэт воспевает великолепное прошлое Прованса, горюет о его нынешнем упадке. Многие стихотворения книги обращены к друзьям и соратникам фелибров, восхваляют полезную для национального возрождения деятельность и, наоборот, осуждают то, что может причинить ему вред («К каталонским поэтам», «К латинской расе» и др.). В целом стихотворения исторической и социальной тематики стилистически близки романтическим одам раннего Гюго. Эту близость определяет прежде всего образ самого поэта, активно и заинтересованно относящегося к прошлому и настоящему, а также обычная раннеромантическая топика: руины, говорящие о былом величии страны («Романен»), памятники прошлого («Арлезианский лев»), явление призраков. С Гюго роднит Мистраля и особая торжественность, эмоциональность тона, использование высокой лексики и обилие риторических восклицаний.
Значительную группу стихотворений «Золотых островов» следует отнести к жанру романтической баллады. Одно из них («Августовская красавица») является прямым подражанием «Леноре» Бюргера; большинство же используют фольклорный или легендарный провансальский материал.
Наконец, третья группа стихотворений «Золотых островов» представлена популярными в Провансе «сказками» («конт») моралистического содержания («Три совета», «Дождь» и др.), прославляющими крестьянскую осторожность, бережливость и трудолюбие.
Позднее творчество Мистраля наиболее характерно представляет «Поэма о Роне» (1897). Это произведение сохраняет важнейшую черту раннего мистралевского эпоса: обилие разнообразных описаний (географических, этнографических и т. п.) и объяснение терминов в примечаниях. Предметом изображения становится плавание старинной флотилии кораблей по Роне.
Из средневекового эпоса взято имя главного персонажа — Гильома Оранжского, потомка и тезки легендарного героя французского эпического цикла. Гильом отправляется на корабле в путешествие, стремясь найти чудесный «цветок Роны». Образ цветка сливается в поэме с образом сельской девушки Англоры, привлекающей моряков своей таинственной красотой. Одновременно образ Гильома отождествляется с образом Дракона, хранителя вод, влюбленного в Англору. Англора и Гильом-Дракон предстают как олицетворения старины Прованса, как божества — хранители его богатств и идеальной патриархальности. В конце поэмы флотилия гибнет в столкновении с пароходом — чудовищем наступающей эпохи машин. Как и образы героев, финал многозначен: то ли крушение флотилии приводит к гибели Англоры и Гильома, то ли эти речные божества навсегда скрываются в волнах Роны, не желая видеть наступление нового бездушного века.
Прославление провансальской старины, осуждение пороков Нового времени определяют и содержание последнего сборника стихотворений Мистраля, изданного уже в XX в. («Последний сбор оливок», 1912).
Второй по известности поэт авиньонской школы — Теодор Обанель (1829—1886). Его произведения объединены главным образом в двух поэтических сборниках: «Полураскрывшийся гранат» (1860) и «Авиньонские девушки» (1885).
В отличие от Мистраля, Обанель посвящает свой талант прежде всего любовной лирике. Большинство стихотворений «Полураскрывшегося граната» описывают несчастную любовь поэта к девушке Дзани, решившей оставить мирскую жизнь и уйти в монастырь. Каждое стихотворение снабжено эпиграфом из произведений Арнаута Даниэля, Джауффре Рюделя, Бертрана де Борна и др. Эти эпиграфы, как и сами темы стихотворений (страдание, объяснение в любви, разлука), соотносят первую часть сборника, «Книгу любви» с поэзией трубадуров. Композиционно противопоставлена «Книге любви» завершающая, третья, часть сборника — «Книга смерти», описывающая увядание, внезапный приход смерти («Тринадцать пирующих»), ужасы кровавой резни и унылые картины городской нищеты («Голод», «Девица»). Эстетизация смерти и увядания, мрачные интонации, внимание к низменным и страшным сторонам жизни позволяют сопоставить поэзию Обанеля с позднеромантической лирикой Готье («Комедия смерти») и стихами Бодлера. В «Книге смерти» заметны и черты прямого сходства с «Комедией смерти», свидетельствующие о непосредственном влиянии Готье на Обанеля.
Антитезы «Полураскрывшегося граната» сохраняются во втором сборнике стихотворений Обанеля — «Авиньонские девушки». В этой книге культ прекрасного, восхваление чувственной и одновременно недоступной женской
327
красоты («Арлезианская Венера», «Апрельский вечер»), сближающие Обанеля с французскими парнасцами, соседствуют, как и в раннем сборнике, с изображением смерти («Свадьба Антуанетты»), с гнетущей бодлеровской «скукой» («Мучение»).
В 60-х годах авиньонская школа привлекла на свою сторону многих литераторов — в том числе и тех, которые в начале своего творческого пути писали не на роданском диалекте, а на других диалектах юга Франции. К движению фелибров присоединились поэты старшего поколения А. Б. Крузийа и В. К. Турон. Примкнул к авиньонской школе и первоначально писавший на лангедокском диалекте Луи Румье (1829—1894), в творческом наследии которого выделяются произведения сатирических жанров. На провансальском роданском диалекте, начавшем благодаря творчеству поэтов авиньонской школы выполнять функции литературного языка, писал также друг и покровитель фелибров ирландский поэт Уильям Бонапарт-Вайс (1826—1892). Литературная судьба этого поэта довольно необычна. Бонапарт-Вайс познакомился с фелибрами в 1859 г. во время путешествия по югу Франции и столь глубоко воодушевился задачами провансальского Возрождения и федеративного объединения романских наций, что не только выучил язык фелибров, но и создал два сборника стихотворений на этом языке — «Голубые бабочки» (1868) и «Следы принцессы» (1881). Провансальские стихи Бонапарта-Вайса близки лирике Мистраля: центральное место в его творчестве занимает легендарный образ прекрасного Прованса, символизирующий поэзию, молодость и красоту.
В последние годы XIX в. движение фелибров продолжало расширяться, привлекая все больше сторонников из разных областей юга Франции. Творчество поэтов нового поколения (В. Бернар, 1860—1936; М. Андре, 1868—1927), сохраняя близость с поздней лирикой Мистраля, испытывает влияние символизма.
Основная сфера литературной деятельности авиньонцев — поэзия. Проза представлена публицистическими статьями, речами и мемуарами Мистраля (изданными уже в XX в. — «Воспоминания и рассказы», 1906); главным же образом — сказками, которые Мистраль, Руманиль и Феликс Гра (1844—1901) публиковали в периодической провансальской печати. Жанровый характер провансальских сказок весьма разнообразен: некоторые из них являются, в сущности, прозаическими баснями («Кукушка и стрекоза» Мистраля), другие близки романтической новелле («Трава-сабля» Ф. Гра), третьи представляют собой провансальские версии известных сказочных сюжетов. Большинство же — забавные анекдоты, изображающие нравы патриархальной южнофранцузской провинции («Кукуньянский доктор» Руманиля, «Большая рыба» Мистраля и др.). В создании сказки такого типа первенство принадлежит Руманилю; он же создал маску рассказчика-«болтуна», определившую свободный и непринужденный стиль сказок. Провансальские сказки переводил на французский язык Доде, и это оказало несомненное влияние на его собственную прозу.
Творчество поэтов и писателей авиньонской школы, сочетавшее местные литературные традиции (восходящие во многом к литературе XVIII в.) с новейшими достижениями романтизма, обогатило европейскую культуру второй половины XIX в., открыв читателям необычный и интересный мир Прованса. Ведущая роль этой школы в провансальской литературе сохранялась и в первых десятилетиях XX в.
Английская литература [второй половины XIX в.]
327
АНГЛИЙСКАЯ ПРОЗА
50—60-х ГОДОВ
Вторая половина XIX в. в Англии традиционно называется «викторианской эпохой» по имени королевы Виктории, царствовавшей с 1837 по 1901 г.
Для этой эпохи, по словам Г. К. Честертона, характерен «великий викторианский компромисс» — компромисс между крупной буржуазией и аристократией, которые объединились в борьбе против чартистского движения, разгромленного в 1848 г.
Это было время внешнего процветания Великобритании и нарастания, поначалу подспудного, глубокого социального кризиса. В 50—60-х годах Англия превращается в мощную колониальную державу, владычицу морей. Страна вступает в период относительного экономического процветания — правда, достаточно иллюзорного и затрагивающего лишь «сильных мира сего». Народ же Англии страдает от участия страны в Крымской войне. Иллюзий, которыми жили многие писатели в 30—40-х годах, становится все меньше.
В литературе меняется соотношение реалистической
328
и романтической эстетик, которые так сложно переплетались в предыдущий литературный период. Романтизм, сыгравший свою весьма значительную роль в формировании английского критического реализма (ранний Диккенс, Шарлотта Бронте, Э. Гаскелл), отходит на второй план, а на первый план выходит развитие реализма.
Научные открытия, и в частности оказавшее огромное влияние на современников эволюционное учение Дарвина, изложенное в его книге «Происхождение видов» (1859), позитивистские идеи, проникающие в Англию из Франции, влияние идей Спенсера — все это заставляло трезвее посмотреть на человека. Однако следует отметить, что влияние позитивизма в Англии было не таким сильным, как во Франции.
В английской литературе этого периода продолжает развиваться и романтизм. Миру торжествующего буржуа противопоставляются возвышенные романтические идеалы. Именно в таком виде романтизм оживает в творчестве «Братства прерафаэлитов», в работах видных английских эссеистов и критиков Дж. Рескина и М. Арнолда. Вместе с тем в этом течении проявляются тенденции эстетства и мистицизма.
50—60-е годы выделяются как самостоятельный период в английской литературе XIX в., хотя многие тенденции, наметившиеся в это время, продолжают оказывать свое воздействие и в 70-е годы. Однако в последнюю треть века складывается в целом новая литературная ситуация. Сохраняя преемственность с 30—40-ми годами, эти десятилетия имеют и свои особенные черты. По-прежнему главенствующее место в иерархии литературных жанров занимает роман, тогда как очерк, сыгравший свою весьма значительную роль в годы становления английского критического реализма (раннее творчество Диккенса и Теккерея), уступает место жанру эссе, сложившемуся в самостоятельное эстетическое явление в творчестве английских романтиков и теперь получившему дальнейшее развитие у Мэтью Арнолда. Весьма успешно развивается и поэзия (Теннисон, Браунинг), драматургия, однако, не поднимается над уровнем мещанской мелодрамы, преимущественно ориентирующейся на иностранные образцы.
Продолжают писать Диккенс, Теккерей, Шарлотта Бронте, Элизабет Гаскелл. Но их творчество, особенно Диккенса и Теккерея, существенно отличается от созданного в период «голодных сороковых». Писатели этого периода отходят от романтического преувеличения, гротеска, сатирических инвектив, они не создают уже образов-типов, воплощающих характерные черты явления, а стремятся понять и воплотить в слове сложность, неоднозначность, психологическую многомерность, противоречивость человеческой природы. С этими поисками тесно связано и понимание правды в искусстве, которая, как и в минувшее десятилетие, вызывает споры.
В 30—40-е годы полемика вокруг этой проблемы шла между Диккенсом и Теккереем. Диккенс утверждал правду идеи, рисовал блистательные гротески, в которых правдивость одной метко подмеченной черты как бы заменяла необходимость углубленного психологического анализа (Пиквик — добро, Домби — гордыня). Совсем иначе понимал правду Теккерей. Характер, считал он, не производное от идеи, философской или эстетической, а следствие целого комплекса социальных, экономических, психологических обстоятельств. Не «ангелы или дьяволы», но люди, их «смешанная», как писал Теккерей, природа занимают теперь писателей.
В 50—60-е годы большинство писателей разделяло точку зрения Теккерея. В этот период даже сам Диккенс все внимательнее следит за художественными принципами своего соратника и соперника Теккерея, за его психологическими достижениями («Генри Эсмонд», «Ньюкомы») и, видимо, не без его влияния создает в своих поздних романах психологически углубленные, «трудные», «подпольные» характеры.
«История молодого человека», как определил М. Горький тип «романа воспитания», получившего столь значительное распространение в европейской литературе XIX в., видоизменяется в 50—60-е годы. Теперь в основе такого романа лежат не только тайны и почти детективные перипетии в судьбах героев, а прежде всего психологические портреты, нарисованные на обширном социальном фоне.
Хотя сам Диккенс, как уже говорилось, во многом отошел в 50—60-е годы от своего раннего искусства, его традиция, понятая в несколько выправленном и упрощенном философско-этическом плане, была подхвачена школой так называемых сенсационных романистов, в первую очередь Чарльзом Ридом (1814—1884), христианским социалистом, которого сближает с Диккенсом интерес к социально-нравственной проблематике, дидактизм, и Уилки Коллинзом (1824—1889), знаменитым автором «Женщины в белом» (1860) и «Лунного камня» (1868), великим мастером детектива, в известном смысле превзошедшим своего учителя формальным совершенством выстроенных им сюжетных линий.
Между «сенсационной» школой письма и той, что развивала традиции психологической
329
прозы Теккерея (Э. Троллоп и Дж. Элиот), шла в это время напряженная борьба. Но при всем различии художественных манер У. Коллинза и Дж. Элиот или Э. Троллопа можно увидеть и нечто типологически общее, хотя и существующее в отличных друг от друга формах — детектив и нраво- или же бытописательный роман. Это общее — интерес к мотивам поведения человека, к тайнам его внутренней жизни, стремление иногда и чисто научное (и Коллинз, и Дж. Элиот испытали на себе воздействие идей позитивизма с его пристальным интересом к научному факту). Стоит заметить, что и тайны у Коллинза, хотя и поданные вполне традиционно, а иногда заставляющие и вспомнить английский готический роман XVIII в. (таинственные фигуры, появляющиеся неожиданно в тумане, сумерки, зловещие шаги и т. д.), все же, если в них всмотреться, иные, нежели у писателей-предромантиков. Когда тайны распутываются, то они оказываются следствием поступков вполне обычных, чаще всего продиктованных материальными соображениями, и в них нет ровным счетом ничего иррационального, неправдоподобного. Коллинз, как и Троллоп и Дж. Элиот, обстоятельно и со знанием дела описывает английскую жизнь XIX в., создает яркие характеры и типы. Детективную напряженность умело сочетает с разработкой психологически достоверного характера. Так, несомненное его достижение — образ дворецкого Бэттериджа из «Лунного камня», к которому приложимы самые строгие мерки эстетики Теккерея и его последователя Троллопа.
Энтони Троллоп (1815—1882) вписал примечательную и весьма своеобразную страницу в историю английского классического реализма XIX в., наметил традицию психологического письма, которая оказалась весьма плодотворной и в последующие десятилетия.
Сын писательницы Фрэнсис Троллоп (1780—1863), имя которой сейчас в основном помнят из-за известности, выпавшей на долю ее сына, Троллоп служил классным надзирателем, семь лет был чиновником английского почтового ведомства. Свои силы в литературе, которую любил и знал, он решил попробовать, вовсе не рассчитывая на успех, когда ему уже было под тридцать. К этому времени судьба ему улыбнулась: по делам службы он попал в Ирландию, т. е. вырвался из ненавистной лондонской конторы, и оказался в стране, которая подарила ему новые и разнообразные впечатления.
Троллоп — писатель удивительно плодовитый, он автор сорока семи романов. К числу наиболее известных относятся книги, составившие «барсетширский цикл»: «Попечитель» (1855), «Барсетширские башни» (1857), «Доктор Торн» (1858), «Приход Фрэмли» (1861), «Маленький дом в Эллингтоне» (1864), «Последняя хроника Барсета» (1867), а также «Клеверинги» (1867); «Финеас Финн» (1869), «Премьер-министр» (1876), «Дети Герцога» (1880), остросатирический роман, родственный «Ярмарке тщеславия», — «Как мы живем» (1875).
Книги Троллопа с удовольствием читали. Но критики, отдавая должное его плодовитости, таланту наблюдателя, указывали, что, особенно по сравнению с Диккенсом, ему не хватает воображения, внутренней силы. Сложилось мнение, которое бытует в ряде критических работ о писателе и сегодня: Троллоп — фотограф, умеющий с поражающей дотошностью воспроизводить на страницах своих книг различные круги общества середины прошлого века: духовенство, политиков, аристократов, чиновников разных мастей, помещиков. Такое понимание его творчества, когда оно оказывается в струе английского позитивизма и натурализма, набиравших силу в 60-е годы, справедливо, но только отчасти.
Троллоп был действительно на редкость точным и метким наблюдателем. Из его книг, по признанию социологов, можно получить основательные сведения о разных слоях английского общества в период между 1850 и 1880 гг. Ч. П. Сноу, высоко оценивающий мастерство писателя, считающий себя его учеником и последователем, задает весьма уместный вопрос: а собственно, откуда у чиновника почтовой службы была возможность, во всяком случае пока он не получил признания, открывшего ему двери в самые разные дома и круги общества, из первых рук знать нравы и обычаи видных политиков и потомственных аристократов? И тем не менее жизнь политиков разных мастей, аристократов, в том числе и потомственных, духовенства предстает на страницах его романов с поражающей полнотой. И здесь вновь уместно задать вопрос: а какой полнотой? Троллопа не интересовали политические идеи, он не был социальным романистом, как Диккенс и Теккерей. Его интересовали внутренняя жизнь человека, мотивы, побуждения, разрешение нравственных конфликтов, для которых социальный статус — лишь оболочка. Для обращения к таким проблемам, которые и в самом деле создают верные облики людей самых разных профессий и состояний, нужны были не фактические подробности, а особый дар психолога.
Нравоописательная стихия — всего лишь внешний слой его произведений, он лежит на поверхности, поэтому на него в первую очередь
330
обратили внимание и критики и читатели. Именно эту черту увидел в Троллопе и писатель, весьма чуждый ему по своим художественным и эстетическим установкам, романтик Натаниэль Готорн. Он писал в 1860 г. по поводу «Барсетширских хроник»: «Читали ли вы романы Троллопа? Они пришлись мне как раз по вкусу — весомые, вещественные, вскормленные говядиной и вдохновленные элем; они так реальны, как будто какой-то великан вырубил огромный кусок земли и положил его под стекло со всеми людьми, которые по-прежнему занимаются своими каждодневными делами, не подозревая, что их выставили напоказ. Эти книги английские, как бифштекс... Для того чтобы вполне понять их, надо пожить в Англии, но все же мне кажется, что верность человеческой природе обеспечит им успех повсюду».