Разум мой совсем отказал бы мне, если бы я решила ответить на все тысячи поздравлений, адресованных мне, поднося стакан к губам. Я еще не была тогда старым солдатом, и к тому же мне никогда не нравилось пить.
Глава IV
Осада Тулона. — Меня не разжалуют. — Генерал Дюгоммье. — Начальник артиллерии. — Кого я назвала «цыганенком». — Я ранена.
Из Марселя мы двинулись через ущелье Оллиуль на осаду Тулона, попавшего в руки англичан, которыми командовал генерал О’Хара.[27] Одна дивизия из Итальянской армии располагалась на другой стороне города в Соллье и Ля Вилетте. Карто лишился командования и оставил нас; мне кажется, я была солдатом его армии, больше всех сожалевшим об этом. Его ненадолго заменил Доппе. Доппе сменил Дюгоммье,[28] который уже стоял во главе тридцати тысяч человек, так как численность армии значительно возросла.
Итак, мой первый бой произошел под Тулоном и против англичан; что ни говори, но мой выстрел из пушки на дороге в Ламбек был лишь безрассудной проделкой, а наш марш на Марсель — лишь охотой на людей, попавших в списки запрещенных лиц. Однажды меня послали отвезти суп на один из наших отдаленных постов. Несколько туазов[29] дороги простреливались огнем из форта, кажется, это был форт Мальбоске. Я прикрепила несколько котелков к седлу лошади, сообщила об этом дяде и своим товарищам и отправилась в путь, с решительным видом пустив лошадь рысью. Ехала я, громко напевая. Отъехав на некоторое расстояние, я услышала звук пушечного выстрела со стороны, где должен был находиться этот проклятый форт. Это заставило меня замолчать. Раздался второй выстрел: я огляделась, но вокруг лежала лишь бесплодная и абсолютно ровная равнина, какие обычно простираются вокруг военных укрепленных пунктов. Место, куда я ехала, было еще достаточно далеко, а проклятый форт был близко. Раздался третий выстрел: и тут до моих ушей явственно донесся свист, не было никаких сомнений, что это был звук ядра, которого я пока еще не видела; это заставило меня задуматься еще сильнее. Неожиданно моя лошадь остановилась, вся белая от пота и вся в пене. Раздался хохот. И тут я поняла, что нахожусь среди своих товарищей, которых недавно оставила, а полные котелки так и болтаются на седле лошади рядом со мной. Мой дядя был единственным, кто не стал смеяться; напротив, он посмотрел на меня очень сурово. Я так и не поняла, как моя лошадь смогла изменить направление движения и аллюр, перейдя от рыси к галопу, ускорив мое досрочное возвращение. Мой дядя до конца дня не произнес ни слова. Мне было стыдно, я была очень опечалена.
На другой день во время отдыха (такого времени бывает много во время осады) солдаты нашей роты собрались вместе. Мой дядя собрал их всех в круг и голосом, одновременно грустным и торжественным, обратился ко мне:
— Сан-Жен вчера испугалась, Сан-Жен показала себя трусихой, Сан-Жен следовало бы разжаловать; и мы разжалуем Сан-Жен.
Краска ударила мне в лицо.
— Ну-ка, — продолжал мой дядя, обращаясь к моему бригадиру, — выполняй свой долг; сорви пуговицы с ее мундира.
Бригадир приблизился ко мне, но я прорвала образовавшийся возле меня круг, бросилась к месту, где стояли на привязи лошади, и выхватила из седельной сумки пистолет. Меня окружили со всех сторон.
— Дядя, — закричала я, — вашу племянницу не разжалуют! Лучше я прострелю себе голову.
Мои товарищи расхохотались, но это был не издевательский смех: это был смех радости, добрый и даже ласковый. Мне сказали, что хотели просто позабавиться; мой дядя попросил, чтобы мне преподали этот урок, и никто не сомневается в моей храбрости. Когда они сами оказались под огнем в первый раз, они вели себя точно так же. А сколько других, гораздо более храбрых солдат, в первый раз выглядели даже еще хуже. Мой дядя, одновременно испуганный и растроганный моим поступком, пожал мне руку:
— Очень хорошо, Сан-Жен, очень хорошо. Когда солдат исправляет свою ошибку подобным образом, можно быть уверенным, что он никогда вновь не совершит ее.
Вскоре о произошедшем уже знал весь лагерь. Даже наш новый главнокомандующий генерал Дюгоммье зауважал меня. Каждый раз, когда мне случалось быть дневальной у дверей его штаба, он звал меня отобедать за одним столом с его сыновьями и штабными офицерами. Как-то утром месяца фримера (было серо, холодно и угрюмо) я явилась, чтобы получить наряд. Завернутая в плащ, я соскочила на землю и начала привязывать лошадь, но тут я услышала оклик, который несся с лестницы домика, жалкого жилища фермера, в котором располагался генеральный штаб. Я взбежала на несколько ступеней, а навстречу мне вышел какой-то офицер, протянувший мне пакет: это был приказ, который следовало срочно доставить по назначению. Я прыгнула в седло и пустила лошадь в галоп.
Возвращаясь назад, я вспомнила, что с утра не была на кухне, организованной недалеко от генерального штаба, посреди оливковых деревьев, как раз в том месте, мимо которого я должна была проехать. Моя лошадь и я сама, мы одновременно повернулись в сторону ярко горевшего огня. Хворост был набран в оливковой роще: какой же это был огонь! Я вдохнула в себя восхитительный запах бараньей ляжки, жарившейся на этом огне. Какой же аромат шел от этой ляжки, как же аппетитно она выглядела! Старший сержант Массена[30] и сержант Жюно[31] на этой кухне играли роли главного повара и его помощника. Они узнали меня и пригласили дать им несколько практических советов. Могла ли я отказаться! Я выпрыгнула из седла и расположилась на извилистом стволе оливкового дерева, я вытянула ноги к огню и набила желудок добрым куском баранины. Эта замечательная операция требовала времени. В результате я вернулась в генеральный штаб как раз в тот момент, когда выходил главнокомандующий: я отдала ему честь, а он ответил мне доброжелательной улыбкой и дружеским жестом руки. Я поднялась наверх в комнату, где находился штабной рабочий кабинет, чтобы представить расписку в получении доставленного мной приказа. Офицер, отправивший меня с поручением, стоял, опираясь на стол, полный бумаг и карт, в руке он держал компас. В комнате было светлее, чем на лестнице. Я увидела у него эполеты майора на артиллерийском мундире, он был щуплый, кожа у него была оливкового цвета, вся какая-то землистая, щеки впалые, а сам он был весь угловатый, но при этом лицо у него было такое, какие запоминаются навсегда. На столе лежала его шляпа, желтоватый султан которой показался мне ужасно грязным, что могло свидетельствовать о том, что ему часто приходилось находиться в пороховом дыму батарей. Не поворачивая головы в мою сторону, он достал часы:
— Тебе нужно было три четверти часа, — резко сказал он, — ты же потратила час десять. Отправляйся на гауптвахту.
Обычно гауптвахта представляла собой помещение в полицейском участке или в тюрьме. На этот же раз это была палатка, возведенная в пятидесяти шагах от генерального штаба. Я отправилась туда, сожалея, что кусок баранины стоил мне свободы. Прошли два, три, четыре томительных часа. Мой арест начал меня беспокоить. Особенно неприятно было то, что пришел час обеда в штабе, а я вместо вкусной еды в блестящей компании была вынуждена довольствоваться самой жалкой повседневной солдатской пищей. Но Провидение сжалилось надо мной. Молодой офицер, один из двух сыновей главнокомандующего, пришел и сказал пару слов часовому, охранявшему меня. Я могла быть свободна.
После этого мы отправились на обед, который, как мне казалось, уже был для меня потерян.
«Мой отец, — рассказал мне этот офицер, — спросил, сев за стол, а где Сан-Жен, которую он видел днем в штабе? Все стали искать Сан-Жен. Мой отец настаивал, чтобы тебя поскорее нашли. И тогда один артиллерийский майор вспомнил, что отправил какого-то юношу с депешей, а тот слишком долго где-то шлялся и теперь по его приказу находится на гауптвахте. В ответ на это мой отец воскликнул: „Как, майор, ты действительно осмелился посадить Сан-Жен на гауптвахту?“ Тот удивился: „А что, Сан-Жен — это сын полка или какая-то исключительная личность?“ „Сан-Жен, — ответил мой отец, — очень храбрая девочка, и она уже показала себя хорошим канониром. Хотя бы по этой причине, ведь ты же принадлежишь к этому роду войск, ты мог бы относиться к ней побережнее“. После этого он начал рассказывать твою историю, а я побежал тебя выручать».
Как только я заняла место рядом с главнокомандующим, он повернул ко мне свое вытянутое худое лицо и стал сверлить меня своими голубыми глазами:
— Как же так, гражданка, ты позволила посадить себя на гауптвахту! Ты же из аллоброгцев! Малышка Сан-Жен! Тебе не стыдно?
— Гражданин генерал, — ответила я, — не будем об этом, это была вопиющая несправедливость.
Потом я указала на того самого майора.
— Вот этот цыганенок устроил мне все это.
В окружении всех этих людей во мне вдруг проснулась женщина, а простой солдат куда-то исчез. Представьте себе сами, какой успех имела моя выходка и как она подняла настроение всем вокруг. Что касается меня, то я была разъярена и продолжала все больше и больше распаляться:
— Да, мой генерал, это цыганенок, настоящий цыганенок, мерзкий цыганенок. Посмотрите, он же еще грязнее, чем его плюмаж.
И генерал, и все офицеры штаба повели себя как школьники и принялись еще больше подстрекать меня. Должна отдать должное майору, он вежливо извинился, чего никак нельзя было ожидать, глядя на его словно отлитое из меди лицо. Он вынес огонь моих оскорблений с веселой и вполне дружеской покорностью. Мало-помалу мой гнев улетучился, и я полностью сконцентрировалась на своей тарелке. Большие штабные «шишки» оставили меня в покое, чтобы поговорить о более серьезных вещах. Артиллерийский майор говорил больше других, и все прислушивались к его мнению.
— А как его зовут? — спросила я, вставая из-за стола, у сына генерала.
И он мне ответил:
— Бонапарт. Он — корсиканец, отличный офицер, мой отец не даст соврать.
Воспоминание о моей трусости, когда нужно было отвезти котелки с едой, не прекращало мучить меня. Я стала искать возможность отличиться, любой ценой показать себя с самой блестящей стороны. И такой случай мне вскоре представился.
В месте, называвшемся Две Мельницы, мы поставили батарею и соорудили редут для ее защиты. Эта батарея сильно беспокоила господ англичан, и они решились на вылазку, чтобы попытаться заклепать орудия. Одна колонна солдат вышла из города, а в это же время другая высадилась на берег с их кораблей, и обе эти колонны двинулись на штурм батареи. В это время я находилась на передовом посту, откуда, хотя и с большого расстояния, мы могли наблюдать за развитием этой атаки. С тревогой прислушивались мы к огню наших: сначала это была громкая канонада, потом треск ружейной перестрелки. Стрельба, поначалу очень оживленная, мало-помалу начала самым угрожающим образом стихать.
— Скоро должны закончиться патроны, — понеслось по позициям.
— Нужен доброволец, чтобы доставить им патроны! — закричал офицер.
Никто не отозвался. Я там находилась с поручением. Вокруг меня была пехота, в основном новобранцы, почти все парижские детки, которые позднее будут драться, как дьяволы, чего о них нельзя было сказать сейчас. Хорошие времена все-таки были под Тулоном! Я развлекалась тем, что забегала в траншею, где прятались новички, и кричала испуганным голосом: «Ложись, бомба!» Было бы удивительно, если бы среди этих юнцов оказался бы хоть один, на кого мое предупреждение не произвело бы впечатления, и он не бросился бы ничком на землю. Как же я тогда хохотала! Вообще, осада — это очень весело! Но вернемся к нашему рассказу: итак, никто не отозвался. Все прикидывали, что придется преодолеть довольно большое расстояние, простреливаемое с кораблей, с которых был высажен десант. Офицер повторил свой призыв. И тогда я подняла руку и крикнула:
— Я! Я!
Мы разложили на земле платок, побросали туда пакеты с патронами и завязали платок четырьмя его концами. Вскоре моя лошадь и я, целые и невредимые, уже находились на редуте: на этот раз, несмотря на адскую пальбу, мы не испугались и не сбились с пути.
Храбрецы, продолжавшие защищать батарею, встретили меня, как дети встречают друга семьи, принесшего им подарки. Прибывшие подкрепления позволили вскоре предпринять наступление, и господа англичане были отброшены. В самом конце этой переделки я вдруг почувствовала какое-то легкое жжение в груди. Когда же бой совсем прекратился и я вернулась в лагерь, я вдруг заметила, что мой жилет весь испачкан кровью. Я оказалась ранена: к счастью, пуля попала в пряжку моей патронной сумки. Если бы она прошла на палец выше, военные кампании мадемуазель Сан-Жен здесь бы и закончились. Но мне было суждено войти в Тулон и еще во много разных городов, вновь увидеть маленького начальника артиллерии, но уже в совсем другом ранге!
Глава V
Гарнизонное приключение. — Как моему другу удалось выступить вместо меня. — Лионская красавица. — Субрани. — Я становлюсь почетным исключением.
После взятия Тулона аллоброгские егеря направились к Кастру, где находился сборный пункт драгун де Ноайя.[32] Нас включили в состав этого полка, который, став 15-м драгунским, сохранил большую часть своих старых офицеров.[33] Некоторые из них, заподозренные в связях с роялистами, потом нашли смерть на эшафоте или покончили с собой. Наше присоединение произошло 15 жерминаля Второго года, что соответствовало 4 апреля 1794 года.
В Кастре я получила военную подготовку. Я совершенствовалась в выездке. Я лихо прошла школу повзводных и поэскадронных перестроений. Я научилась брать препятствия, перезаряжать на скаку мушкетон и пистолет, владеть саблей и шпагой. У меня был вполне средний для французской женщины рост — четыре фута и одиннадцать дюймов.[34] Каблуки сапог добавляли мне еще примерно один дюйм. У меня были прямые и худые ноги, на которых, как мне говорили, отлично смотрелись кавалерийские панталоны с замшевыми вставками.
Я никогда не была той, кого принято называть красивой; оспа оставила небольшие следы у меня на лице, а мой нос, не будучи слишком большим, все же больше походил на греческий или римский. Глаза у меня были черными и очень живыми, кожа — белоснежной и здоровой, зубы сверкали белизной, лоб был высоким, форма головы — правильной (и это не считая моей пышной от природы шевелюры, ведь я была вся напудрена и носила косицу). Все это создавало облик, который можно было найти пикантным, в котором (говорю это без всякого тщеславия) можно было найти много беззаботной веселости, ума, оставшегося, правда, без большой культуры, и доброты. Простите, что я так сама себя расхваливаю; в моем возрасте, увы, право вот так спокойно говорить о достоинствах своей молодости дорогого стоит. Я обладала железным здоровьем, и хотя маневры следовали одни за другими в течение всей недели, я каждое воскресенье бегала на танцульки, чтобы поплясать там с хорошенькими девушками: я обожала танцы до упаду. Одно дитя шестнадцати лет от роду, дочка садовника, прекрасная брюнетка, наивность которой граничила с глупостью, но при этом исключительно очаровательная, стала моей излюбленной партнершей. Ее мать предоставила ей полную свободу, и надо было видеть, как она висела на гражданине драгуне (а это была я) и бросала на него томные и полные кокетства взгляды. Когда наступила ночь и нужно было возвращаться, я всю дорогу чувствовала, как рука этой бедной малышки дрожала в моей руке. Но я, целомудренный драгун, играла роль скромного и деликатного влюбленного, ограничивающегося нежными комплиментами и предающегося мечтаниям о блаженстве, которое может дать рука, сжатая в руке, не говоря уж о поспешном поцелуе в момент расставания.
Наша невинная любовь длилась некоторое время, и вот однажды в воскресенье, когда мне уже пора было собираться на танцы, мой бригадир отправил меня, не помню уж за какую провинность, на гауптвахту. Что же теперь будет с моим обещанием танцевать с малышкой дочкой садовника весь вечер, а потом погулять вместе до самой ночи? Я рассказала о своих затруднениях одному своему другу и попросила его выступить вместо меня. Предложение было охотно принято. Мой друг сыграл мою роль великолепно и, по правде говоря, даже лучше, чем я могла думать. Однако, будучи одним из немногих мужчин, скрытных в подобного рода делах, он не стал хвастаться этим перед другими, даже перед своим другом, которого он так удачно заменил.
Пролетело четыре месяца, в течение которых я вновь стала играть роль танцора, ограничивающегося одними вздохами, но при этом я поменяла место танцев и нашла там себе новую партнершу. Короче говоря, я поменяла малышку с одного конца улицы на такую же малышку с другого. Однажды после переклички ко мне подошел отец первой девушки и без всякого вступления заявил:
— Гражданин драгун, ты стоишь здесь гарнизоном в первый раз, это видно. Так вот, в Кастре, когда ухаживают за нашими девушками, на них принято жениться. Тебе придется стать мужем моей дочери.
Вид его и тон его голоса были неприветливыми. При первых же его словах я натянула каску на уши и сжала пальцы в кулаки, приготовившись дать хорошую оплеуху этому наглому штафирке.[35] Но предложение стать чьим-то мужем сменило мой гнев на безудержную веселость. Я даже про себя пожалела гражданина отца, а еще больше его дочку; но, уверенная в своей полнейшей невиновности, я все же послала и его, и ее ко всем чертям.
— Тогда я пожалуюсь гражданину полковнику, — сказал он, — и мы еще посмотрим.
Вскоре полковник вызвал меня. Я нашла его в салоне, сидящим рядом со своей женой, оба были серьезны, как судьи, заседающие в трибунале. Их позы, выражения лиц и бровей — все было очень сурово; одни лишь кончики губ не могли скрыть насмешливой гримасы. Прямо перед ними стоял отец, одновременно разъяренный и смущенный, нервно комкая свой колпак в руках. В нескольких шагах стояла мать, прямая и непреклонная, обе ее руки находились в карманах ее передника, лицо было холодным, озабоченным и бледным. Прямо за ней, словно приклеенная к материнской юбке, стояла несчастная девочка, щеки которой были красны и покрыты слезами, а голова была низко опущена на грудь. Одной рукой она прикрывала глаза, чтобы ничего не видеть или, скорее, думая, что так ее никто не будет видеть; другая рука безжизненно висела вдоль фартука, который был ей немного короток.
— Сан-Жен, — сказал мне полковник, — тебя обвиняют в чем-то ужасном. Защищайся, я здесь для того, чтобы воздать каждому по заслугам.
Мое присутствие усилило гнев отца, и он начал обвинения, глотая слова и брызжа слюной. Он кончил тем, что позвал в свидетели сначала свою жену, удовлетворившуюся неловким реверансом и покачиванием головой; затем свою дочь, которую он резко дернул за руку, которой та прикрывала глаза. Несчастное дитя, брошенное ко мне, она еще ниже опустила голову и разразилась рыданиями. Моя роль не была сложной. Я поклялась в уважении, которое я всю жизнь испытывала ко всем молодым девушкам в целом и к данной девушке в частности. Тогда мать слащавым голосом стала взывать к сердцу жены полковника. Она рассказала, как она сама никогда не давала повода посудачить на свой счет и теперь может с высоко поднятой головой ходить по улицам Кастра, как она всю жизнь внушала такие же принципы и своей дочери, которая до настоящего момента считалась самой городской добродетелью. Она заявила, что нужно было быть самим сатаной, чтобы разрушить этот шедевр воспитания, всегда бывший предметом восхищения и гордости всего Кастра. Закончила она тем, что стала взывать к жене полковника, чтобы она убедила гражданина полковника заставить развратника жениться на их дочери, в противном же случае пусть это исчадие ада отправят на гильотину. В те времена это было серьезной угрозой. Но она была встречена мною со смехом. Наконец жена полковника пригласила мать и дочь пройти вместе с ней в соседнюю комнату.
— Сан-Жен тоже пойдет с нами, — добавила она, — я не сомневаюсь, что Сан-Жен сможет дать нам объяснение и изменить мнение о своей нравственности.
Когда мы вчетвером оказались одни, я расстегнула две-три застежки своей униформы. Мать впала в оцепенение и стала бормотать проклятия. Она оказалась жертвой коварной комбинации, родившейся в ее собственном мозгу. Увидев, как за ее дочерью ухаживает молоденький щуплый драгун, молокосос, не умевший даже курить и по-настоящему ругаться, она стала льстить себя надеждой заполучить этого начинающего обольстителя. Она дала делу ход, закрыв уши и глаза, решив открыть рот и поднять шум, когда оно дойдет до возможности потребовать свадьбы в качестве компенсации.
Из Кастра нас направили в Перпиньян на усиление Восточно-Пиренейской армии. Эта армия, находившаяся под командованием Дюгоммье, должна была сдерживать испанскую армию, которая под руководством генерала Ла Уньона захватила часть нашей территории, включая Коллиур, Пор-Вандр и всю линию реки Тет. Пока в своем генеральном штабе, расположенном в двух-трех лье впереди города, Дюгоммье предпринимал меры для изгнания противника, а на аванпостах шла перестрелка, мы относительно неплохо жили в Перпиньяне. Три представителя Конвента — Субрани,[36] Прожан и Мильо — давали обеды, на которые я несколько раз имела честь быть приглашенной.
На одном из этих обедов я с самого начала была поражена зажатым видом всех приглашенных. Если разговор и начинался, то он был каким-то односложным. Утолив голод, я начала скучать, а потом обратилась к моему соседу справа, которым оказался Субрани:
— У нас у всех такой вид, — сказала я громко, — будто мы присутствуем на похоронах.
Он стрельнул в меня таким взглядом, что я предпочла не продолжать. Потом, когда он счел, что наступил подходящий момент и на наш разговор никто не обратит внимания, он почти шепотом ответил мне:
— Гражданка Сан-Жен, видишь вон ту женщину, сидящую между Прожаном и Мильо, это Лионская красавица, ее настоящего имени я не знаю. Она прибыла из Лиона с отрядом драгун, с храбрыми волонтерами и настоящими патриотами, но не думай, что все так уж безобидно. Она напрямую связана с Парижем. Обо всем, что кажется ей подозрительным, она тут же доносит; в Лионе и Ниме из-за нее лишилось головы больше сотни человек. Теперь ты понимаешь, почему перед ней все взвешивают каждое свое слово. Все ее боятся, и это не преувеличение. Даже мы, народные представители, хозяева в своих департаментах, не чувствуем себя уверенно; и ты тоже будь осторожна.
Я увидела молодую женщину огромного роста, одетую в платье из черного шелка, поверх которого был наброшен трехцветный шарф. На ней был красный колпак, а ее темные волосы волнами падали на великолепной красоты плечи: это было самое привлекательное в ней. Черты ее лица были правильными, и ее можно было бы назвать очень красивой, если бы подбородок был не таким тяжелым, а лоб — не таким прямым и чуть-чуть пониже. Ее почти круглые глаза были совершенно лишены огня, а мутный взгляд не отражал ни малейшего проблеска ума. Скажу вам, это был грустный спектакль — вид всех этих мужчин, многие из которых занимали высокие посты, а теперь дрожали перед этим созданием только потому, что она была сильна своей подлой и сумасшедшей жестокостью. Это унижение мужчин доставило мне некоторое удовольствие как женщине, но при этом я чувствовала себя неловко и мне было немного стыдно за мой драгунский мундир.
Я испытывала по отношению к ней неприязнь и страх, какой охватывает человека при виде ядовитого животного. С осторожным любопытством я следила за каждым ее движением, и моя неприязнь к ней от этого лишь увеличивалась. Когда подали десерт, она сняла свой фригийский колпак, достала большой самшитовый гребень и принялась спокойно расчесывать свои волосы. Я не смогла сдержаться:
— Гражданка, — закричала я, — доставь мне удовольствие, скажи, кто обучал тебя правилам поведения?
Субрани быстро схватил меня за руку.
— Я никого здесь не боюсь, — продолжала я. — Республика лишний раз подумает, прежде чем отправить на гильотину солдата, который любит ее и защищает. К тому же у меня есть сабля, и я обещаю неприятности тому, кто подумает донести на меня.
Прожан, председательствовавший на обеде, дал сигнал к его окончанию. Лионская дылда слушала меня с разинутым ртом, рука с гребнем застыла в воздухе, а сама она тупо уставилась на меня. Наконец из ее рта вылетели два слова: «Аристократка, давай!» После этого она оторвала свою тяжелую тушу от стула. Субрани и другие оттащили меня подальше от нее, призывая успокоиться и быть благоразумной.
Добряк Субрани! Когда я вновь вернулась на аванпост, я смогла лишний раз убедиться в его гуманности и справедливости. Однажды утром, на самом рассвете, я была в передовом отряде в районе Тюира. Наши лошади вдруг начали ржать, совсем близко раздалось ответное ржание. Нас было достаточно много, и мы помчались в том направлении. Так мы напали на испанский аванпост, который стоял за кустами и не успел отступить. Они беспорядочно побежали в сторону леса, оставив нам в качестве трофея несколько своих лошадей. Я тут же положила глаз на одну из них и взяла ее себе. Один наш офицер попросил меня продать лошадь ему, но я отказалась. Тогда он обратился к другому драгуну, которому повезло, как и мне. Но тот тоже отказался. Офицер разозлился и набросился на драгуна с кулаками; тот ответил ему оплеухой. Трибунал за это приговорил драгуна к расстрелу. Я нашла Субрани и живо объяснила ему суть дела, подтвердив, что первым начал офицер. Несмотря на все строгости военной дисциплины, мне посчастливилось добиться того, что народный представитель вмешался в это дело, и драгун был помилован. Если я не называю имени этого человека, это потому, что через какое-то время он показал себя неблагодарным и повел себя в отношении меня так плохо, что я была вынуждена схватиться за саблю, а он потом дезертировал и сдался противнику. Примерно в это время (я не могу назвать точной даты) Комитет общественного спасения издал указ, запрещающий женщинам служить в составе армейских полков. Высшие офицеры и генералы всей нашей Восточно-Пиренейской армии выступили в мою защиту. Так гражданка Тереза Фигёр, она же Сан-Жен, стала почетным исключением из этого правила.
Глава VI
Вступление в Фигерас. — Один из моих сабельных ударов. — Мои два пленных. — Генерал Ожеро. — Я ощипываю курицу, но так и не отведываю ее мяса. — Генерал Ноге. — Мой конь хорошо плавает.
Наступил 1794 год. Но мы находились под небом Испании, а там зима редко бывает слишком уж суровой, поэтому кампания не была приостановлена, как это обычно делали во время войн при прежнем режиме. Республика перестала обращать внимание на времена года и климат. После того как Белльгард[37] был нами взят 6 вандемьера,[38] французская земля была очищена от испанцев, и мы двинулись, напевая «Марсельезу», по всем дорогам и горным перевалам, ведущим в Каталонию.
Маркиз Ла Унион чувствовал себя в безопасности в своем укрепленном лагере перед Фигерасом. Мы постарались изменить это его мнение. К несчастью, эта победа стоила нам жизни нашего храброго главнокомандующего, убитого ядром. Это был траур для всей армии, а лично я просто плакала, думая о Дюгоммье.
Укрепленный лагерь, город и цитадель Фигераса[39] продержались всего девять дней, с 30 брюмера по 9 фримера.[40] Паника охватила испанцев. Я была в числе драгун, имевших честь первыми войти в город. Несмотря на самые суровые распоряжения, редко бывает, чтобы подобные обстоятельства не сопровождались грабежами. Наши позиции еще не определились, и я отправилась на поиски какого-нибудь офицера. Один гусар из Бершенийского полка,[41] шедший пешком (его лошадь плелась вслед за ним), подозвал меня к себе. Он приподнял полу плаща и протянул мне набитый чем-то вещмешок.
— Сан-Жен, — сказал он, — если хочешь, тут хватит нам обоим. Ты на особом счету у высших офицеров, подержи его у себя, пока нам не выдадут ордера на расквартирование; никому и в голову не придет тебя проверять.
— А что там? — небрежно спросила я с высоты своей лошади, поднимая вещмешок, который показался мне достаточно тяжелым.
— Да немало всякой всячины, просто целая часовая лавка. Это контрибуция, которую я насобирал с четырех или пяти улиц.
— Хорошо.
Как только вещмешок полностью оказался в моих руках, я что есть силы швырнула его об стену, ударившись о которую, он упал на мостовую. На этот двойной удар вся эта «часовая лавка» ответила жалким звоном.
— Вот что отучит тебя принимать меня за грабителя, — добавила я, — до свидания.
И я продолжила свой путь, предоставив этому подлому вору возможность самому собирать свои часы, которые, я в этом уверена, далеко не все смогли послужить ему.
Крупное испанское соединение, состоявшее из пехоты, смешанной с кавалерией, в беспорядке отступало по большой дороге на Жерону. Разведчики, в состав которых я входила, преследовали и обстреливали их, а с двух сторон от дороги двумя колоннами двигалась французская полубригада, правая из которых должна была обогнать противника и в указанном месте отрезать ему путь к отступлению. Время от времени кто-то из испанцев оборачивался и стрелял в нас, придерживая таким образом нас на расстоянии. Мы находились достаточно близко, чтобы понять, что эти храбрые люди, прикрывавшие отступление, не были испанцами, на них была униформа французских эмигрантов. Мои товарищи и я сочли своим долгом спасти их. Я направила свою лошадь поближе к ним и закричала что есть мочи по-французски:
— Бегите быстрее, бегите, или вы погибли! Уходите за холм, или вас отрежет наша правая колонна!
Те, кто меня услышал, пустились в галоп, другие последовали за ними, исключая одного человека, который, казалось, совсем не торопился. Я решилась приблизиться еще и возобновила свой акт милосердия. Вдруг он резко повернулся: это был красивый юноша, с грустным, но очень решительным лицом. Я никогда не забуду этого лица, оно не давало мне нормально спать в течение более чем года. Он прицелился в меня из своего карабина и выстрелил. Полная возмущения, я бросилась на него и воткнула саблю ему в горло; на военном жаргоне такой удар мы называли «свинским ударом». Я была настолько полна ярости, что после того, как он упал, я начала топтать его копытами моей лошади. Пуля царапнула по меховой отделке моей каски и оторвала часть волос с левой стороны моей головы.