Быть может, в Лете не потонет Строфа, слагаемая мной...

Первая глава - это свободный разговор поэта с чи­тателем, разговор дружеский, неторопливый, откровен­ный - с воспоминаниями, отклонениями от первоначаль­ной темы, с шутками и намеками... Пушкин все время стоит рядом с героем, иногда заслоняя его, иногда нена­долго скрываясь, но с первой до последней строфы он здесь, перед нами.

Вторая глава — совсем другая. Она удивительно ком­пактна, сжата. В ее сорока строфах рассказано о многих жизнях, об огромных человеческих проблемах, обо всей помещичьей деревенской жизни пушкинской поры, но сам Пушкин очень редко обращается к читателю, почти не показывается ему.

Пушкин оставил нам план романа с точным указа­нием, когда и где написана каждая глава, и с названиями глав, которые в этом плане именуются по-старинному «песнями». Первая песнь называется у Пушкина «Ханд­ра»: речь в ней идет о разочаровании, о тоске Онегина. И эпиграф соответствует пушкинскому названию главы: «И жить торопится и чувствовать спешит...». Эта строч­ка сразу заставляет читателя задуматься о судьбе героя. Вторую песнь Пушкин называет «Поэт». Значит, для него главный герой главы - Ленский. А эпиграф говорит со­всем о другом.

Странный эпиграф у второй главы: «О rus! - Гора­ций. О Русь!». По-латыни «rus» значит деревня. Казалось бы, Пушкина просто забавляет занятное совпадение: по- латыни - деревня, а по-русски - Русь. Так похоже! Но если вдуматься, станет понятно, что восклицание «О Русь!» - горькое, даже трагическое; что русская деревня совсем не вызывает у поэта сладкого умиления.

Но примемся, наконец, читать главу.

Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок...

Прелестный? Для кого? Мы же помним, что Онеги­ну «два дня... казались новы уединенные поля», а «на тре­тий... его не занимали боле». Значит, это не онегинское восприятие деревни: «прелестный уголок»! И действи­тельно, в следующих строчках мы видим:

Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог.

Мы только что говорили, что Пушкина не видно на страницах второй главы. Но он, оказывается, здесь, хоть его и не сразу замечаешь: он не выступает на первый план, но мы видим «деревню, где скучал Евгений», не оне­гинскими, а пушкинскими глазами. Что это за деревня? Она очень похожа на Михайловское:

Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали села; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный запущенный сад, Приют задумчивых дриад.

Работая в Одессе над второй главой, Пушкин еще не знал, что скоро - не пройдет и года - он вынужден будет поселиться в этом «прелестном уголке», сосланный, поднадзорный. Но он уже давно знал, что русская дерев­ня далеко не так прекрасна, как кажется непосвященно­му взору. Еще в 1819 году, приехав в Михайловское во второй раз в жизни, двадцатилетний Пушкин увидел не только прелесть русской природы:

...Но мысль ужасная здесь душу омрачает: Среди цветущих нив и гор Друг человечества печально замечает Везде невежества губительный позор. Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой, Здесь барство дикое, без чувства, без закона, Присвоило себе насильственной лозой И труд, и собственность, и время земледельца...

(«Деревня». 1819 г.)

Вот эти страшные контрасты русской деревни XIX века сохранились в уме и сердце поэта. Не случайно уже в первой строфе слышна еле заметная ирония, когда Пуш­кин говорит о «прелестном уголке». Чем дальше описы­вает он деревню, тем слышнее ирония. Дом дядюшки Онегина назван «почтенным замком», хотя обставлен он весьма скромно: «два шкафа, стол, диван пуховый...» Слово «замок» вызывает мысли о феодале, которому под­чинены безропотные вассалы, о несправедливости, царя­щей там, где властвует «барство дикое».

Прочтя всего две строфы, читатель начинает пони­мать горечь эпиграфа: «О Русь!» Тяжело мыслящему, бла­городному человеку жить на Руси в пушкинскую эпоху.

Следующая, третья строфа рассказывает о жизни дяди Онегина, который

Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил.

В двух строчках - целая жизнь, и какой невырази­мой скукой повеяло от этой жизни: сорок лет без дела в глухой деревне!

О дяде Онегина не случайно рассказано именно здесь: попав в деревню, Евгений имеет полную возмож­ность повторить дядину жизнь - что же ему еще остается делать, как не браниться с ключницей и смотреть в окно? Но Онегин на такое не способен.

Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил.

Среди умных, образованных, прогрессивно мысля­щих людей, знакомых Пушкину, был Николай Иванович Тургенев. Еще в 1818 году его брат Александр Иванович писал другу Пушкина поэту П.А. Вяземскому: «Брат воз­вратился из деревни и тебе кланяется. Он привел там в действие либерализм свой: уничтожил барщину и по­садил на оброк мужиков наших, уменьшил через то до­ходы наши. Но поступил справедливо, следовательно, и согласно с нашею пользою». Братья Тургеневы были не одиноки в своем либерализме. Мы знаем многих буду­щих декабристов, стремившихся облегчить положение крестьян, - даже в ущерб себе. Пушкин явно сочувствует и своим друзьям, и своему герою. Недаром он находит такое резкое, страшное слово: «и раб судьбу благосло­вил». Но Пушкин знает и другое:

Зато в углу своем надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчетливый сосед; Другой лукаво улыбнулся, И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак.

Тот же Н. И. Тургенев пишет по этому поводу в сво­ем дневнике: «Со всех сторон все на нас вооружились, одержимые хамобесием... о нас разумеет эта публика как о людях опасных, о якобинцах».

Трудно Онегину в деревне - потому трудно, что он умнее, честнее тех людей, которые окружают его. И ему эти люди постылы, и он им враждебен; они злословят о нем:

«Сосед наш неуч; сумасбродит; Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-с». Таков был общий глас.

(Курсив Пушкина.)

Эти обвинения нам знакомы: «Шампанское стакана­ми тянул. - Бутылками-с, и пребольшими. - Нет-с, бочка­ми сороковыми». Так рассуждали о Чацком гости

Фамусова. В «Горе от ума» глухая старуха графиня-ба­бушка не услышала ни звука из того, что ей рассказал За- горецкий о Чацком, но слова нашла такие же, как соседи Онегина: «Что? К фармазонам в клоб? Пошел он в бу- сурманы?» Мы хорошо знаем еще одного «фармазона»: это Пьер Безухов из «Войны и мира». Он ведь одно время увлекался обществом франк-масонов (полуграмотные помещики исказили это слово и получилось: фармазоны). Сам Пушкин во время южной ссылки примыкал к киши­невской масонской организации. Среди масонов было немало передовых людей, будущих декабристов, потому их так ненавидели гости Фамусова и соседи Онегина.

Читая Первую главу, мы сравнивали Онегина с Пуш­киным, с Чаадаевым, Кавериным - с умнейшими, выдаю­щимися людьми своей эпохи. Евгений не таков, как эти люди, ему недоступны их знания, их таланты, их умение понимать жизнь, действовать. Но он много выше средне­го человека своего круга; в этом мы убеждаемся, читая вто­рую главу. И этого-то не прощает ему его круг.

За неделю до того, как вчерне закончить вторую гла­ву, Пушкин писал А. И. Тургеневу: «... Я на досуге пишу новую поэму Евгений Онегин, где захлебываюсь желчью». (Выделено Пушкиным.) За месяц до этого, в разгар работы над второй главой, Пушкин пишет в дру­гом письме - П. А. Вяземскому: «...О печати и думать нечего, пишу спустя рукава. Цензура наша так своен­равна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия - лучше об ней и не думать».

Эти письма были написаны одновременно со вто­рой главой. Даже те пять строф, которые мы уже проч­ли, вовсе не безобидны. Онегин ввел в своей деревне но­вые порядки, «чтоб только время проводить», но в гла­зах соседей он тем не менее не просто «чудак», а «опас­нейший», да еще и не единственный в своем роде: не один молодой дворянин вел себя так, как он, и это вызывало ненависть мира Молчалиных и Загорецких. А Пушкин, будто бы и не показываясь на страницах романа, на са­мом деле явно симпатизирует Онегину и «захлебывается желчью» при мысли о его недоброжелателях.

Какими бы ни были разными Пушкин и Онегин, они из одного лагеря, их объединяет недовольство тем, как устроена российская действительность. Умный, насмеш­ливый, зоркий Пушкин первой главы остался таким же и во второй, но теперь читатель узнал о нем больше. Пе­ред нами - гражданин, человек, неравнодушный к судь­бе своей страны; ссыльный поэт продолжает думать и действовать так, как действуют поэты - словом. Корот­кий рассказ о жизни Онегина в деревне заключает в себе мысли и наблюдения, близкие к мыслям и наблюдениям декабристов.

Когда на сцене появляется Ленский, мы знакомим­ся с еще одним типом русского молодого человека пушкинской поры.

...С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный...

В Геттингенском университете в Германии воспиты­валось немало русских юношей - и все они были известны своими «вольнолюбивыми мечтами». «Дух пылкий и до­вольно странный» был у другого «поклонника Канта и по­эта» - Кюхельбекера, того самого Кюхли, которого так дразнил в детстве и так любил всю жизнь Пушкин.

С Ленским в музыку пушкинских стихов врывается совсем новая мелодия - трогательно-нежная и немножко насмешливая.

От хЛадного разврата света Еще Увянуть не Успев, Его дУша была согрета Приветом дрУга, Лаской дев. Он сердцем миЛый был невежда, Его ЛеЛеяЛа надежда...

(Выделено мною. - Н.Д.)

Вся седьмая строфа построена на повторении звуков Л-У-У-У-У-Л-У-Л... И слова-то какие: увянуть, душа, лаской, милый, лелеяла!

Когда Пушкин в «Полтаве» описывает бой, у него звучат Ш, Р, Ж: «швед, русский колет, рубит, режет...»

Во вступлении к «Медному всаднику» слышен пир: «ши­пенье пенистых бокалов и пунша пламень голубой» (Ш- П-П-П-Ш-П). А Ленского сопровождает мягкая, негром­кая музыка: нежные, возвышенные слова, плавные звуки Л-У создают ощущение легкой грусти, заставляют по­любить Ленского и даже проникнуться к нему жалостью, хотя оснований для жалости пока нет.

И Пушкин любит молодого поэта - нет сомненья. Но все-таки что-то настораживает в первых же строфах, посвященных Ленскому:

...Он сердцем милый был невежда......Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Вдруг среди таких возвышенных поэтических слов простые и даже грубоватые: «невежда» (хоть и «милый»); «голову ломал»! Более того: те высокие идеалы, которым верит, которым поклоняется Ленский, Пушкин называ­ет «чудесами»! И дальше снова - с тем же повторением звука «Л» - Пушкин рассказывает о стихах Ленского:

Он пеЛ разЛуку и печаЛь, И нечто, и туман ну даль, И романтические розы; Он пеЛ те даЛьные страны, Где доЛго в Лоно тишины ЛиЛись его живые сЛезы; Он пеЛ побЛекЛый жизни цвет Без маЛого в осьмнадцать Лет.

(Курсив Пушкина.)

(Выделено мною. - Н. Д.)

Вот эти две последние строчки - при всей их мело­дичности - уже не просто настораживают нас, а приот­крывают пушкинское отношение к Ленскому: любовно- ироническое. Наивный, восторженный мальчик воспевает «поблеклый жизни цвет» - увяданье. И это - «без мало­го в осьмнадцать лет».

В возрасте Ленского и Пушкин писал очень груст­ные стихи:

Встречаюсь я с семнадцатой весной...

Моя стезя печальна и темна...

Вся жизнь моя - печальный мрак ненастья...

(«Послание Горчакову»)

Печаль, слезы, разлука, тоска, разочарование - из­любленные темы поэтов-романтиков, а юный Пушкин был романтиком. Кюхельбекер вспоминал в 1824 году: «С семнадцати лет у нас начинают рассказывать про свою отцветшую молодость».

Но мы знаем: лично Пушкину такое восприятие жиз­ни не свойственно. Он отдал дань общему увлечению ра­зочарованностью - и преодолел это увлечение, как пре­одолел романтизм. В 1824 году Вяземский писал поэту- романтику А. А. Бестужеву: «Смотрите на Пушкина! И его грызет червь, но все-таки жизнь выбрасывает из него отпрыски цветущие. В других этого не вижу: ими овла­девает маразм...»

Работая над «Евгением Онегиным», Пушкин не только отошел от романтизма, но и понял его слабости - отсюда ироническое отношение к Ленскому. Но ведь, с другой стороны, разочарованность юного поэта отра­жает его недовольство окружающим миром, и это нра­вится Пушкину в Ленском; он любит в нем свою юность - потому Ленский вызывает не только его улыбку, но и со­чувствие.

Ленский наивен, не знает жизни, но Онегину, ко­нечно, интереснее с ним, чем с остальными соседями, ко­торые «благоразумно» беседуют

О сенокосе, о вине, О псарне, о своей родне.

В этом коротком перечне - полная картина их бес­смысленной, тупой жизни. И Пушкин - тот самый Пуш­кин, который только что говорил о Ленском с мягкой, доброжелательной улыбкой, о соседях Онегина говорит с настоящей злостью и настоящим презрением:

Все дочек прочили своих За полурусского соседа... Зовут соседа к самовару, А Дуня разливает чай, Ей шепчут: «Дуня, примечай!» Потом приносят и гитару: И запищит она (бог мой!) Приди в чертог ко мне златой!

(Курсив Пушкина.)

Итак, Онегин и Ленский подружились. Но они ведь такие разные:

Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой.

Подружились они потому, что все остальные совсем уж не подходили для дружбы, потому что каждый ску­чал в своей деревне, не имея никаких серьезных занятий, никакого настоящего дела, потому что жизнь обоих, в сущности, ничем не заполнена.

Так люди (первый каюсь я) От делать нечего друзья.

(Курсив Пушкина.)

Это «первый каюсь я» - характерно для Пушкина. Да, и в его жизни были такие дружеские отношения - от де­лать нечего - в которых пришлось потом горько каяться: с Федором Толстым - «Американцем», тем самым, о ко­тором Грибоедов говорит: «В Камчатку сослан был, вер­нулся алеутом, и крепко на руку нечист; да умный человек не может быть не плутом». Быть может, Пушкин, когда писал эти строки, думал и об Александре Раевском, своем «демоне» - много горя принес ему этот друг.

Большинство людей вовсе не склонно признавать свои заблуждения, в особенности, когда речь идет о че­ловеческих отношениях. В разладе любовном, дружеском всегда хочется обвинить другого и оправдать себя. Пуш­кин не делает этого: за тремя словами, стоящими в скоб­ках, скрыто большое мужество, хотя сказаны эти слова шутливо. Каяться в своих ошибках неприятно, но как иначе понять и самого себя, и других?

Для Пушкина дружба - не только одна из главных радостей жизни, но и долг, обязанность. Он умеет отно­ситься к дружбе и друзьям всерьез, ответственно, умеет думать о человеческих отношениях, и мысли его далеко не всегда веселы. В строфе XIV второй главы он с горечью размышляет:

Но дружбы нет и той меж нами. Все предрассудки истребя, Мы почитаем всех нулями, А единицами - себя. Мы все глядим в Наполеоны; Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно; Нам чувство дико и смешно.

Прежде всего, кто это - «мы»? Онегин? Ленский? Сам Пушкин? Или - люди вообще? Попробуем начать рас­суждать со второго четверостишия: «Мы все глядим в На­полеоны...»

Мировая слава, завоеванная за какие-нибудь три­надцать лет безвестным корсиканцем Бонапарте; фанта­стический путь от капрала до императора, пройденный Наполеоном, - все это вскружило головы многим моло­дым людям - и во Франции, и в России. Герой романа Стендаля «Красное и черное» Жюльен Сорель мечтает вслед за Наполеоном пройти столь же блестящий путь. Андрей Болконский на поле Аустерлица ждет «своего Тулона» - того мгновенья, когда он сможет совершить подвиг, спасти русскую армию и прославиться. Из седь­мой главы мы узнаем, что и в кабинете Евгения стоял «столбик с куклою чугунной под шляпой, с пасмурным челом, с руками, сжатыми крестом», - модная тогда ста­туэтка Наполеона.

Наполеон привлекал молодых людей не только сво­им головокружительным успехом. В нем видели яркую, выдающуюся личность, которая сумела доказать всему миру свою силу и величие. С именем Наполеона стали связывать и такие философские проблемы, которые на самом деле не имели к нему отношения.

Русский молодой человек Родион Раскольников из романа Достоевского «Преступление и наказание»,

Н. Долинина

живший гораздо позже Наполеона, поставил перед со­бой вопрос: имеет ли он право убить одинокую старуху, чтобы завладеть ее богатством? Исходил он при этом из такого положения: старуха наживается на своем богат­стве, приносит людям вред. Он же, Раскольников, смо­жет использовать эти деньги, чтобы выучиться и прино­сить людям пользу. Значит, убийство старухи не преступ­ление; цель, которую поставил перед собой Раскольни­ков, оправдывает любые средства для достижения этой цели, даже убийство человека. Оправдывая свой посту­пок, Раскольников размышлял о Наполеоне: ведь ему же история простила множество погибших на войне во имя великих целей, которые тот ставил перед собой.

Двуногих тварей миллионы Для нас орудие одно...

Пушкин не разделял такой философии: «цель оправ­дывает средства». Он помнил лекции своего любимого ли­цейского профессора Куницына: «Человек имеет право на все деяния и состояния, при которых свобода других лю­дей по общему закону разума сохранена быть может... Не употребляй других людей как средство для своих целей...»

Человеку свойственно эгоистическое чувство свое­го превосходства над окружающими. Но Пушкин рано научился преодолевать в себе это чувство. Когда он го­ворит: