Мы почитаехМ всех нулями, А единицами - ссбя... -

«мы» означает у него то поколение, к которому он при­надлежал, то поколение, достоинства и недостатки ко­торого воплотились в Онегине.

Но ведь Онегин, Ленский и тем более Пушкин - все они действительно выше окружающих людей. Так, мо­жет быть, каждый из них имел право считать себя еди­ницей, а остальных - нулями? И тогда на самом деле ис­ключительные, выдающиеся личности имеют право жер­твовать интересами и судьбами рядовых людей во имя своих великих целей?

Эта теория приобрела немало сторонников и приве­ла человечество к многим трагедиям - даже в нашем, двад­цатом веке. В сущности, на ней строились «идеи» фашис­тов, дымили трубы Майданека и Освенцима: тысячи «ну­лей» были обречены теми, кто считал себя «единицами»!

С нашей точки зрения, приравнивать человека к ну­лю безнравственно. Никого нельзя считать нулем: ни себя, ни другого. Все люди - личности, все - единицы, каждый - неповторимое чудо.

Пушкин уже в свою эпоху понимал это, Онегин - нет. Пушкин говорит о нем: «Сноснее многих был Евге­ний...» - многих людей света. Но не умея уважать дру­гого, как себя, не умея нести ответственность за свои от­ношения с людьми, он не мог найти себе настоящих дру­зей - таких, какими были для Пушкина Дельвиг, Кюхель­бекер, Пущин, Жуковский, Вяземский, Плетнев...

Но вернемся к роману. Итак, Онегин и Ленский сблизились, и Евгений даже терпеливо выслушивал «юный жар и юный бред» суждений Ленского. Круг их разговоров серьезен, это не пустая болтовня:

Племен минувших договоры, Плоды наук, добро и зло, И предрассудки вековые, И гроба тайны роковые, Судьба и жизнь в свою чреду, Все подвергалось их суду.

Это - темы разговоров мыслящих людей. Те же про­блемы обсуждались будущими декабристами: читался «Общественный договор» французского просветителя Жан-Жака Руссо; решались задачи практического при­менения наук в сельском хозяйстве; о «добре и зле» сам Пушкин много говорил с Раевским, а в лицейские годы - с Кюхельбекером. В 1821 году Пушкин записал в своем дневнике: «Утро провел я с Пестелем; умный человек во всем смысле этого слова... Мы с ним имели разговор - метафизический, политический, нравственный и проч.». Вполне может быть, что и с Пестелем Пушкин беседовал о добре и зле, что их занимали «предрассудки вековые и гроба тайны роковые». В черновике у Пушкина вместо слов «судьба и жизнь» было написано «царей судьба» - значит, и политические разговоры могли вести Онегин с Ленским.

Следовательно, оба они умны и образованны, но каждому из них недостает очень важных человеческих ка­честв. Каких же? Об этом мы еще будем говорить.

Наивный, искренний Ленский не умел и не хотел скрывать свои чувства:

Евгений без труда узнал Его любви младую повесть, Обильный чувствами рассказ, Давно не новыми для нас.

Что значит «давно не новыми для нас»? Настоящее чувство всегда ново, всегда неповторимо. А вот чувства Ленского «не новы», и в описании его любви нас опять настораживает та чуть насмешливая интонация, кото­рую мы уже заметили, когда впервые познакомились с Ленским:

Ах, он любил, как в наши лета Уже не любят...

В строфах XX-XXIII, описывающих любовь Лен­ского, опять возникает та же мелодия: длинные, нежные, романтические слова: «мечтанье», «печаль», «разлука», «девственным», «плененный», «умиленный», «дубравы», «ландыш», «восторгов», «цевницы», «игры золотые»... И, наконец:

Он рощи полюбил густые, Уединенье, тишину, И ночь, и звезды, и луну...

Не очень веришь любви Ленского, когда видишь, ка­кими романтическими атрибутами она непременно дол­жна сопровождаться. И думается: может, Ленский любит не столько Ольгу, сколько все это окружение: «и ночь, и звезды, и луну»? Но вот перед нами сама Ольга.

Всегда скромна, всегда послушна, Всегда как утро весела......Глаза как небо голубые, Улыбка, локоны льняные, Движенья, голос, легкий стан...

Как выглядит Онегин? Какие у него глаза, волосы, какого он роста? Пушкин не нарисовал его портрета, да и о Ленском мы знаем одну только деталь: «кудри чер­ные до плеч». И дальше - познакомившись с Татьяной - мы ничего не узнаем о ее внешности: не это важно Пуш­кину. И в Онегине, и в Татьяне, и в Ленском важно дру­гое: их духовный облик, мечты, страдания, мысли. А Оль­га выписана так подробно: глаза, локоны, улыбка, лег­кий стан - и так привычно! Чтобы читатель не за­блуждался, Пушкин и сам подчеркивает эту привычность, банальность внешности Ольги:

Все в Ольге... но любой роман Возьмите и найдете верно Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.

Такая, как все! Самая обыкновенная провинциаль­ная барышня - и на нее, оказывается, обращены все вздо­хи, все восторги, все мечты. Ей посвящаются стихи, ей отдана «неземная» любовь Ленского - естественно, что у нас возникает сомнение: да знает ли Владимир Ленский свою избранницу? И если знает - как же любит?

А главное, здесь же, рядом, бродит по лесам, мечта­ет, думает совсем другая девушка.

Ее сестра звалась Татьяна...

Сам Пушкин делает такое примечание к этой строч­ке: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, напри­мер: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребля­ются у нас только между простолюдинами». И поясняет в следующих строчках:

Впервые именем таким Страницы нежные романа Мы своевольно освятим.

Нам странно представить себе, что в эпоху до «Ев­гения Онегина» это имя звучало совершенно так же, как теперь Матрена, Марфа, Прасковья, Лукерья, Фекла...

...с ним, я знаю, неразлучно Воспоминанье старины Иль девичьей!

Это Пушкин сделал нам подарок - одно из самых красивых женских имен. Дело, значит, не в имени, а в том, кто его носит, - ведь и фамилии Пушкин, Глинка, Толстой показались бы нам смешными, если бы не были прежде всего великими. Так же имена. Назвал Пушкин свою героиню Татьяной - и вот уже полтора века мы вос­хищаемся ее именем, даем его своим дочерям, влюбляем­ся в девушек, названных Татьянами...

Татьяне посвящены четыре строфы - в трех из них бросается в глаза настойчивое повторение частиц НЕ и НИ:

НИ красотой сестры своей, НИ свежестью ее румяной НЕ привлекла б она очей....Она ласкаться НЕ умела К отцу, НИ к матери своей; Дитя сама, в толпе детей Играть и прыгать НЕ хотела...

(Выделено мною. - Н. Д.)

И дальше: «ее изнеженные пальцы НЕ знали игл», «узором шелковым она НЕ оживляла полотна», «куклы... Татьяна в руки НЕ брала», «в горелки НЕ играла»...

Пушкин рассказывает не столько о том, какой была Татьяна, сколько о том, какой она не была: она не была обычной. Если «все в Ольге... но любой роман возьми­те» и т. д., то в Татьяне все свое, все необычное, не похо­жа она ни на девиц из романов, ни на ту Дуню, что «раз­ливает чай» и пищит: «Приди в чертог ко мне златой!», ни на свою сестрицу Ольгу и ее подруг.

...страшные рассказы Зимою в темноте ночей Пленяли больше сердце ей....Она любила на балконе Предупреждать зари восход......Ей рано нравились романы... -

вот и все, что мы пока знаем о привычках, вкусах, инте­ресах Татьяны. Этого, казалось бы, совсем мало, но Пуш­кин пишет о ней очень серьезно, без улыбки, как о Лен­ском, без сожаления, как об Онегине, - и это настраива­ет нас на уважение к героине.

Но как только Пушкин переходит к родителям Тать­яны и Ольги, возникает усмешка:

Отец ее был добрый малый, В прошедшем веке запоздалый; Но в книгах не видал вреда; Он, не читая никогда, Их почитал пустой игрушкой...

Убийственная строчка: «в прошедшем веке запозда­лый»! Достойный сосед дядюшки Онегина, единственным чтением которого был «календарь осьмого года» (а дей­ствие происходит в1821-м!).

Вся история матери Татьяны и Ольги, описанная Пушкиным подробно, хотя и коротко, грустна именно потому, что обыкновенна. Была романтическая деви­ца, «писывала кровью она в альбомы нежных дев»... Не «писала» - писать можно и один раз, - а «писывала», то есть не раз, значит, проделывала это романтическое дей­ствие; «звала Полиною Прасковью... корсет носила очень узкий», а книг не читала: слышала о модном тог­да английском писателе Ричардсоне и его герое Гран- дисоне от своей московской кузины! И влюблена была очень возвышенно в романтического юношу, который на самом деле

...был славный франт, Игрок и гвардии сержант.

Невольно вспоминается Ленский с его неземной лю­бовью к такому земному созданию! Мать Татьяны и Оль­ги быстро преодолела свою любовь к «Грандисону»: ее выдали замуж за другого, а она «привыкла и довольна стала». Может, и любовь Ленского так же быстротечна?

Привычка свыше нам дана: Замена счастию она, -

грустно замечает Пушкин. К сожалению, это правда. Привычка определяет многое в жизни человека, иногда лишая его жизнь всяких духовных интересов, поисков, страстей... Так и Ларина силой привычки превратилась из возвышенного создания в чрезвычайно практиче­скую - чтоб не сказать низменную - особу:

Она езжала по работам, Солила на зиму грибы, Вела расходы, брила лбы...

Обыкновенная барышня стала обыкновенной бары­ней - вполне закономерное превращение! И дочь ее Оль­га спокойно может повторить путь своей маменьки. А вот дочь Татьяна - та не сможет, мы уже почувствова­ли это, хотя знаем о Татьяне совсем мало.

Пушкин грустно и насмешливо смотрит на стари­ков Лариных: они ведь добрые, в сущности, люди, а как тускло и мелко живут! «Привычки милой старины», цар­ствующие в доме Лариных, приятны поэту:

У них на масленице жирной Водились русские блины; Два раза в год они говели; Любили круглые качели, Подблюдны песни, хоровод...

Но эта размеренная, спокойная жизнь по раз навсег­да установленным традициям не освящена мыслью, де­лом; она бесполезна и потому страшна. А ведь отец Тать­яны Дмитрий Ларин тоже не всегда был «простым и доб­рым барином»: в молодости он участвовал в русско-ту- рецкой войне, заслужил чин бригадира и медаль за взя­тие Очакова - об этой медали вспоминает Ленский, по­сетив могилу старого Ларина.

Куда же все-таки уходят поиски, метания, стрем­ления молодости, когда приближается старость? И не­ужели неизбежно вот это превращение юного, страст­ного, деятельного человека в слишком уж спокойного, медлительно доживающего свой век обывателя? Неуже­ли привычка сильнее всех бурных сил, живущих в чело­веческой душе?

Ученик и последователь Пушкина Николай Васи­льевич Гоголь написал в шестой главе «Мертвых душ», в ужасе остановившись перед обратившимся в «прореху на человечестве» Плюшкиным: «Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое оже­сточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете по­том! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ни­чего не отдает назад и обратно!»

Нет, нельзя поддаваться привычке, надо нести с со­бой в зрелые и старые годы бодрость и дух молодости - об этом невозможно не думать, читая о судьбе отца и матери Татьяны.

Кладбище, на котором похоронен Дмитрий Ларин, естественно, вызывает у Ленского грустные размышле­ния. И вот тут впервые на всем протяжении главы перед читателем открыто появляется сам Пушкин. Сначала он как будто подхватывает грустные мысли Ленского:

Увы! на жизненных браздах Мгновенной жатвой поколенья, По тайной воле провиденья, Восходят, зреют и падут; Другие им вослед идут... Так наше ветреное племя Растет, волнуется, кипит И к гробу прадедов теснит. Придет, придет и наше время...

Пушкин пишет эти строки, когда ему вот-вот испол­нится двадцать пять лет: еще, казалось бы, рано задумы­ваться о смерти, о смене поколений, об уходе из жизни. Но Пушкин был мудр даже в молодости, он умел такое подарить людям, что дух захватывает и жить хочется:

Придет, придет и наше время. И наши внуки в добрый час Из мира вытеснят и нас!

В добрый час! Через семь лет, в трудные годы, пос­ле смерти Дельвига, Пушкин напишет в письме Плетне­ву: «Хандра хуже холеры - одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, погоди - умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата. Мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам дру­зья. Дочь у тебя будет расти, вырастет невестой. Мы бу­дем старые хрычи, жены наши старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята. Вздор, душа моя. Не хандри - холера на днях пройдет. Были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы».

Это, может быть, самое трудное уменье, какого спо­собен достичь человек: не раздражаться на молодость за то, что она молода, а радоваться и любоваться ею. На­ходить радость в каждом возрасте, который приходит к человеку. Называть добрым тот час, когда придется уйти из жизни, потому что останутся другие люди, на­ступит их черед мечтать, любить, горевать, бороться, страдать - жить. Этим уменьем обладал Пушкин - он подарил, оставил его нам. А ему хотелось, чтобы мы его помнили:

Без неприметного следа Мне было б грустно мир оставить....Быть может (лестная надежда!), Укажет будущий невежда На мой прославленный портрет, И молвит: то-то был поэт!

Даже об этих серьезных, может быть, самых серьез­ных своих мыслях он говорит легко, с улыбкой, немнож­ко насмешливо, избегая высокопарности, торжественных слов, подшучивая над самим собой. Ему хотелось, что­бы мы его помнили, но он не желал остаться в нашей памяти классиком, «стариком» - он пишет об этом с иро­нией, но в то же время с благодарностью думает о тех, кто его не забудет:

Прими ж мои благодаренья, Поклонник мирных аонид, О ты, чья память сохранит Мои летучие творенья, Чья благосклонная рука Потреплет лавры старика!