Кто б ни был ты, о мой читатель, Друг, недруг, л хочу с тобой Расстаться нынче как приятель...




Весной 1942 года мой отец подарил мне на день рождения стакан семечек и... восьмую главу «Евгения Онегина». С тех пор прошло много лет, и, конечно, я по­лучала много подарков, но никогда уже не получу такого бесценного. Теперь я знаю «Онегина» наизусть, тог­да я вообще не читала его, слышала, правда, о его геро­ях, учила, как все дети, отрывок про солнышко, кото­рое реже блистало, и, разумеется, не могла даже при­близительно понять глубину и мудрость восьмой гла­вы, перед которой преклоняюсь теперь. Но тогда, дев­чонкой, слушая восьмую главу, я впервые не поняла еще, но ощутила, что есть высокая радость в душевном при­косновении к гению...

«Прощай! и если навсегда, то навсегда прощай». Эпиграф из Байрона ранит сердце - грустное это слово: «прощай!» - мучительно расставаться с близкими, а в восьмой главе много расставаний. Потеряют друг дру­га Онегин и Татьяна, расстанется с ними поэт, и с нами, читателями, он тоже простится в этой главе. Но прежде чем мы закроем последнюю страницу романа, наш Пуш­кин, уже не мальчик, а зрелый человек, столько дум пе­редумавший, столько чувств перечувствовавший, щед­ро - как только он умеет щедро - подарит нам и мысли свои, и чувства.

В восьмой главе Пушкин не уходит со страниц ро­мана. Он впрямую разговаривает с читателем, он не оста­вляет героев, потому что им трудно; он хочет помочь им жить - и нам тоже; он с открытой душой раздает нам то богатство, которое накапливал всю жизнь: мудрость и чистоту своего сердца...

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, Читал охотно Апулея, А Цицерона не читал...

Я люблю Пушкина вот за это удивительное сочета­ние простоты и величия - он был мальчишкой, как все, он «читал охотно» веселую и не очень приличную книгу римского писателя Апулея и не хотел читать серьезного Цицерона, «полагавшегося» по программе... Он расцве­тал «безмятежно в садах Лицея», потому что, как ни много у детей своих трудностей, их восприятие мира все-таки, как правило, светло и... вот именно, разве най­дешь другое слово, именно безмятежно! Мальчишка как все - но уже поэт, потому что

В те дни в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться муза стала мне.

Светлый звон слышится в первых восьми строчках главы, описывающих безмятежное и поэтическое детство. Короткие, прозрачные слова первого четверостишия о простом, обычном детстве сменяются длинными, возвы­шенными, когда в мир детства входит Поэзия: таинствен­ные долины; клики лебединые; воды, сиявшие в тиши­не... И как точно описано именно Царское Село!

Моя студенческая келья Вдруг озарилась: муза в ней Открыла пир младых затей, Воспела детские веселья, И славу нашей старины, И сердца трепетные сны.

Когда мне говорят «реализм» - я вспоминаю не дол­гие, подробные описания комнат, людей, полян, которые читала у других писателей, а эти вот легкие, шутливые строчки, по которым можно изучить историю русской ли­тературы. В одной строфе - семь лет жизни гениального мальчика, и мы все узнали из этой строфы: г д е он рос и к а к, ч т о любил, прилежно ли учился, в какой

Н. Долинина

маленькой комнате (похожей на монашескую келью) жил, а главное - о чем думал, о чем писал... Точность абсолют­ная, необыкновенная: к каждому слову можно подобрать, так сказать, факты: муза «воспела детские веселья» - вспом­ните стихотворение «Пирующие студенты» с привычной на­смешкой над бедным Кюхлей:

Вильгельм, прочти свои стихи, Чтоб мне заснуть скорее.

Или прямо перекликающееся с написанными через пятнадцать лет онегинскими строками послание Пущи­ну: «Веселье, будь до гроба сопутник верный наш!»

Муза воспела «славу нашей старины» - вот они, зна­менитые, читанные в присутствии Державина «Воспоми­нания в Царском Селе». А уж «сердца трепетные сны» - чуть не в каждом стихотворении: «К Наташе», «К живо­писцу», «Пробуждение», «Морфей», «Желание»...

Но уже тогда, в Лицее, четырнадцатилетний маль­чик знал, на какой путь вступает, понимал, что есть судь­ба поэтов в злом мире: «Их жизнь - ряд горестей, гремя- ща слава - сон», и все-таки выбрал себе этот путь - не другой. И пошел по своему пути, не отступая...

Мы снова возвращаемся к вопросу, который ставит жизнь перед каждым: как жить - легко и бездумно или трудно, но полной жизнью? Для Пушкина жизнь всегда была праздником - как бы горько ни было порой угоще­ние на этом празднике. И не случайно уже в детстве муза его устраивает «пир младых затей» - праздник дружбы, любви, творчества, веселья, наслажденья природой - бо­гатство необычайное принесла ему муза! А он не хотел хранить это богатство для себя одного.

Я музу резвую привел На шум пиров и буйных споров......И молодежь минувших дней За нею буйно волочилась, А я гордился меж друзей Подругой ветреной моей.

Тридцатилетний Пушкин, имеющий цензором само­го царя, не может ничего больше рассказать о той свет­лой эпохе, сыном которой он был и остался, - о «буйных спорах» декабристов, поклонявшихся его музе... Но и здесь он успевает сказать так много: «А я гордился меж друзей...» - где друзья? Погибли, сосланы, заточены в сырые казема­ты, объявлены государственными преступниками! А он по­мнит их, несет свет их дружбы, гордится их любовью к сво­ей музе...

Но я отстал от их союза И вдаль бежал... Она за мной. Как часто ласковая муза Мне услаждала путь немой Волшебством тайного рассказа!

Не только внешние факты биографии поэта переданы в начале восьмой главы: ссылка, Кавказ, Крым, Молдавия - но, главное, внутренний его мир, движение творческой мысли, развитие души его - все в этих строч­ках.

Молодой Пушкин на юге был романтиком. Зрелый Пушкин - реалист, описывая это время, вспоминает и прежние слова: «услаждала», «волшебством», «во мгле ночной», «немолчный шепот»... Но вот - после того, как муза «смиренные шатры племен бродящих посещала, и между ими одичала», -

Вдруг изменилось все кругом, И вот она в саду моем Явилась барышней уездной, С печальной думою в очах, С французской книжкою в руках.

И снова перед нами - зрелый Пушкин, автор «Оне­гина». Только пять строф понадобилось ему, чтобы вспомнить всю свою жизнь - нелегкую и счастливую, пе­реполненную бедами и радостями. Есть немало людей, уходящих от своей молодости без оглядки, - зачем хра­нить свежую наивность юных дней, без нее проще... Есть другие - они несут юность свою в сердце до гроба, оста­ются верны ей.

Таков Пушкин. Все, что он очень серьезно скажет нам о трудной жизни взрослого человека, - все окрашено чис­тым светом его юности, который он пронес через жизнь. Была молодость - она ушла. Были друзья - их погубили.

Но осталась память о них, верность этой памяти, тому делу, за которое они отдали жизнь, пошли в нерчинские рудники. Осталась муза. Она неизменна, она всегда останется честной и светлой, везде поможет жить.

И ныне музу я впервые На светский раут привожу...

В первой главе мы видели петербургский бал глаза­ми Пушкина - но мельком, в сущности, с улицы, через окно: «По цельным окнам тени ходят...» Мы успели уви­деть, как вошел Онегин, как «летают ножки милых дам», но не видели петербургского света близко и не слышали его суждений. Теперь, в восьмой главе, нас приводят на «светский раут» вместе с музой и заставляют смотреть вокруг ее любопытным и чистым взглядом. Но ведь и этот взгляд - пушкинский! Он, проведший в свете молодость, увлекавшийся «шумной теснотою», отвергнувший это увлечение, как многие другие, отлично знающий цену очарованиям и разочарованиям света, - он умеет взгля­нуть свежо, беспристрастно на то, что хорошо знакомо, и поделиться с любопытным читателем не только опы­том своим, но и новизной восприятия!

В свете многое привлекательно. Мы вместе с музой любуемся

шумной теснотою, Мельканьем платьев и речей, Явленьем медленным гостей Перед хозяйкой молодою, И темной рамою мужчин Вкруг дам, как около картин.

Не случайно же Пушкин почти дословно повторяет слова, найденные в первой главе: опять «шумная тесно­та» - атмосфера вечного праздника, легкости, веселья... И музыка - медлительная мелодия старинного танца зву­чит в пушкинских строках: «мельканье», «явленье мед­ленное» - слышатся неторопливые звуки полонеза...

Гоголь, издеваясь над балом в губернском городе N, сравнивает мужчин в черных костюмах, кружащихся во­круг дам в светлых платьях, с мухами на сахаре! Пушкин любуется живописной картиной бала, он видит «темную

раму мужчин вкруг дам»... Чистому взгляду музы не про­сто интересна, но и приятна внешняя сдержанность и красота светского сборища. Но...

Но это кто в толпе избранной

Стоит безмолвный и туманный?

Для всех он кажется чужим.

Мелькают лица перед ним

Как ряд докучных привидений.

Пушкин умеет смотреть сразу за всех: и за нас с вами, только на сцене видевших балы, и за свою «музу резвую», и за Онегина, знающего цену и внешней красоте света, и внутренней его низости. «Для всех он кажется чужим». Это новость. Онегину первой главы свет наскучил, опо­стылел, но он был там своим. А теперь - он чужой, и ему привычные лица кажутся «рядом докучных привидений».

Пушкин забрасывает читателя вопросами - и не так уж просто догадаться, от кого исходит каждый из этих вопросов:

Зачем он здесь?

Кто он таков? Ужель Евгений?

Ужели он?.. Так, точно он.

- Давно ли к нам он занесен?

Самый главный из этих вопросов и бесспорно при­надлежащий Пушкину - вот какой: «Зачем он здесь?» Мы не видели Онегина три года. Мы расстались с ним в горь­кую, переломную минуту его судьбы - он отказался от люб­ви, убил друга и ужаснулся тому, что совершил. Где он был эти три года, о чем думал, что чувствовал - мы не знаем. Но «зачем он здесь»? Мы все-таки верим в Онегина, в его душу, и очень не хочется думать, что здесь, в свете, он най­дет себе место и успокоение. Пушкин сам себя спрашивает и сам себе отвечает: «Ужели он?.. Так, точно он». Но в размышления поэта врывается другой голос, холодный, иронический голос светского человека: «Давно ли к нам он занесен?» И это «к нам», и то, что Онегин «занесен» ка- ким-то роком, судьбой, как будто не своей волей, не сам приехал, а занесен, - все это развивает уже высказанную мысль: «Для всех он кажется чужим». Пересуды светских франтов злы и разнообразны:

Все тот же он иль усмирился? Иль корчит так же чудака? Скажит, чем он возвратился? Что нам представит он пока?

Здесь каждое слово расширяет и углубляет пропасть между Онегиным и обычным светским человеком. Поче­му, спрашивается, он должен «усмириться»? Значит, в прежние годы, живя в свете, Евгений уже раздражал окружающих своей необычностью? Да, конечно, раз о нем говорят резкое слово: «корчит чудака».

Главная доблесть всякого мещанина - самолюбова­ние, самовосхваление. Те, кто не похожи на него, кажут­ся ему чудаками: разве можно искренне не хотеть похо­дить на него? Значит, все, кто не похожи на него, что-то из себя «корчат». И не случайно светские пошляки спра­шивают: «Чем ныне явится?» - ч е м, а не кем.

Предположения о том, каким «явится» теперь Евге­ний, сыплются одно за другим:

Чем ныне явится? Мельмотом, Космополитом, патриотом, Гарольдом, квакером, ханжой, Иль маской щегольнет иной...

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Свет старается подогнать Онегина под привычный шаблонный тип - то, что человек может быть не таким, как все, и в то же время самим собой, непонятно свету. Все, что не похоже на общий уровень, объявляет­ся маской, и никому не приходит в голову, что именно люди общего уровня - маски, а те, кто не похож на них, - живые...

И, конечно, как всякая ограниченная душа, человек света считает себя всеведущим и дает указания:

Иль просто будет добрый малый, Как вы да я, как целый свет? По крайней мере мой совет: Отстать от моды обветшалой.

(Разрядка моя. - //. Д.)

Посредственность страх как не любит тех, кто выде­ляется. Ей обязательно нужно, чтобы все были похожи друг на друга, чтобы все были «средними», обычными, не «выскакивали»... Вот и советуют Онегину быть «добрым ма­лым», как все...

Пушкин стоял в стороне и слушал, как судили о его герое. Он терпел, пока Онегина называли то космополи­том - гражданином вселенной, то патриотом, то Гароль­дом - разочарованным героем Байрона, то квакером - религиозным сектантом... Но когда Онегину начали со­ветовать и указывать, как жить, Пушкин не выдержал и ворвался в разговор:

Знаком он вам? - И да и нет.

Это очень важная строчка. Да, конечно, Евгений знаком свету: он провел в нем восемь лет, и жизнь его была на виду у всех - «однообразна и пестра», как у «доб­рых малых». Но что-то в нем и раньше было не такое, как у других. А теперь, после трехлетнего отсутствия, может, разрослась в нем эта непохожесть на других? Вот почему человек света отвечает: «И да и нет». А Пушкин уже не хочет остановиться, уже бросился в бой за свое­го героя:

Зачем же так неблагосклонно Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно Хлопочем, судим обо всем...

Кто это - мы? Люди вообще? Или люди в пышном петербургском зале? Хотелось бы ответить: конечно, толь­ко светские бездельники. Но ведь и сейчас мы умеем - все еще умеем «неугомонно» и скоропалительно судить о тех, кого считаем странными! А Пушкина возмущает,

Что пылких душ неосторожность Самолюбивую ничтожность Иль оскорбляет, иль смешит, Что ум, любя простор, теснит, Что слишком часто разговоры Принять мы рады за дела, Что глупость ветрена и зла, Что важным людям важны вздоры, И что посредственность одна Нам по плечу и не странна?

Строфы IX-XI восьмой главы едва ли не самые важ­ные в романе. Они написаны подряд, без кавычек, и мы не сразу догадываемся, что говорит их вовсе не один че­ловек. Это принципиальный, идейный спор Пушкина с человеком из враждебного, ненавистного ему мира; это - два прямо противоположных мировоззрения.

Вмешавшись в светскую беседу об Онегине, Пушкин в строфе IX горько смеется над тем идеалом, который создали себе «важные люди». Посредственность, самолю­бивая ничтожность - вот кто счастлив, вот кто не вызы­вает удивления или недовольства. «Молчалины блажен­ствуют на свете!»

И сейчас же - в строфе X - эта самая посредствен­ность отвечает поэту, рисуя свой идеал:

Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел, Кто постепенно жизни холод С летами вытерпеть умел; Кто странным снам не предавался, Кто черни светской не чуждался...

«Смолоду был молод» и «вовремя созрел» - ведь это же тот самый тип человека, который забыл, предал свою юность, оставил «на дороге» ее идеалы и пошел дальше без них.

Жизнь, как у всех, расчисленная заранее, без неожи­данностей, без взлетов, без падений:

Кто в двадцать лет был франт иль хват,

А в тридцать выгодно женат;

Кто в пятьдесят освободился

От частных и других долгов,

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился...

Нам вполне знакомы такие люди. Вот Молчалин «в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгод­но женат». Вот Скалозуб «славы, денег и чинов спокойно в очередь добился». Конечно, каждый из них «жизни холод с летами вытерпеть умел»! Конечно, ни один из них «странным снам не предавался»! Но были ведь и дру­гие люди. Они добивались славы не в очередь - му­жеством, трудом, талантом. Они «предавались странным снам» и шли за эти «сны» на каторгу. Мы знаем таких людей и в книгах, и в жизни. Это Пьер Безухов и Андрей Болконский, это Пестель и генерал Волконский, полу­чивший высокий чин совсем молодым, это сам Пушкин он не хотел терпеть холод жизни и, конечно, не был сре­ди тех,

О ком твердили целый век: N.N. прекрасный человек.

Пушкин не просто смеется над взглядами своего про­тивника, он очень серьезно размышляет о них, спорит с ними. Настойчиво, дважды повторенное «блажен» сно­ва возвращает к тому, о чем Пушкин много раз застав­лял нас думать, - и правда: блажен, кто живет, как все, не выходя из общепринятых норм, так ему легко, так спо­койно!

Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она...

Что можно противопоставить сытому, убедительно­му идеалу пошлого человека? Как объяснить ему, что его размеренная жизнь, которой он так доволен, жалка, убий­ственна, недостойна? Пушкин находит самое веское до­казательство: нельзя предавать молодость! Нельзя - по­тому что как бы ни был ты доволен собой и сытым, без­бедным, бессмысленным своим существованием, как бы ни презирал всех, кто мыслит и живет иначе, - может, может наступить день, когда страшно станет от того,

Что наши лучшие желанья, Что наши свежие мечтанья Истлели быстрой чередой, Как листья осенью гнилой.

Пушкину никогда не пришлось остановиться в ужа­се перед своей жизнью; он остался молодым навсегда; он доказал нам:

Несносно видеть пред собою Одних обедов длинный ряд, Глядеть на жизнь, как на обряд...

В первой главе Пушкин и Онегин были очень раз­ные. Какие они теперь? Оба немало пережили за прошед­шие годы, оба познали горечь утрат и разочарований... Стали они ближе друг другу, чем раньше, или совсем ра­зошлись?

Окончательный текст романа - восемь глав - не дает нам ответа на вопрос, где был Онегин целых три года. Но сохранились отрывки из путешествия Онегина: ведь Пушкин сначала предполагал, что роман будет состоять из девяти глав: восьмая расскажет о странствиях Онеги­на, а девятая - о его встрече с Татьяной в Петербурге. Отрывки из путешествия Онегина помогают понять, что пережил он, к чему пришел, с каким душевным грузом явился в большой свет осенью 1824 года.

Даже самый маршрут Онегина интересен: Москва- Нижний Новгород - Астрахань - Кавказ - Крым - Одес­са... Евгений, ничего не видевший, кроме Невского про­спекта да своего поместья, узнает теперь свою страну, ее историю, не может не задуматься о ее прошлом и на­стоящем. Символ русской вольности - Новгород Вели­кий, Волга и «разбойные» песни бурлаков про Стеньку Разина, Кавказ с цветом русского офицерства, пропи­танного южно-декабристскими настроениями, наконец, Одесса весной и летом 1824 года - не раньше и не поз­же, чем там был Пушкин... Умный Онегин, да еще в том состоянии душевного потрясения, в котором он отпра­вился странствовать, не мог остаться равнодушным к огромному множеству навалившихся на него впечат­лений. Он не может не сравнивать старый, мятежный Новгород с нынешним, торгашеским, где «всюду мер­кантильный дух». Он видит на Кавказских водах раз­ных больных: и раненных в сраженьях, и наживших свои хворости бездельем, светской суетней... Пушкин много раз переделывал путешествие Онегина; трудно ему было: перо толкалось в запрещенные темы... По сохранив­шимся многочисленным наброскам мы видим, что поэт твердо решил познакомить своего героя с родиной: Оне­гин видел и аракчеевские военные поселения, и нищие деревни, и так опостылевшие самому Пушкину россий­ские дороги...

Разумеется, все это не развеселило Евгения. Через все его путешествие проходит горькое восклицание: «Тоска!» Страшно делается, когда вникаешь в мысли молодого здорового человека:

Зачем я пулей в грудь не ранен? Зачем не хилый я старик, Как этот бедный откупщик? Зачем, как тульский заседатель, Я не лежу в параличе? Зачем не чувствую в плече Хоть ревматизма? - Лх, создатель! Я молод, жизнь во мне крепка; Чего мне ждать? Тоска, тоска!..

Эти мысли Онегина по-разному рассматриваются литературоведами. Одни видят в них все то же недоволь­ство жизнью, ту же опустошенность, с какими Евгений весной 1820 года ехал в деревню к дяде. Другие считают, что причины тоски Онегина изменились: он познакомил­ся со своей страной, увидел и понял ее страдания, муча­ется от бессилия помочь ей, от того, что не видит для себя осмысленной жизни, осмысленной борьбы...

Мне кажется более правильным считать, что Евге­ний приезжает в Петербург обновленным. Он так много увидел и глазами, и сердцем, что не мог не измениться. Доказательства этому мы найдем и в самом тексте вось­мой главы.

Итак, встретив Онегина в Петербурге, Пушкин ко­ротко напоминает нам всю его жизнь: «убив на поединке друга» - теперь, по прошествии трех лет, нет сомнений, что Ленский был ему именно другом, а не врагом, -

Убив на поединке друга, Дожив без цели, без трудов До двадцати шести годов, Томясь в бездействии досуга......Оставил он свое селенье...

После трех лет странствий

Он возвратился и попал, Как Чацкий, с корабля на бал.

Почему - как Чацкий? Зачем понадобилось сравнивать Онегина именно с Чацким? Очевидно, потому, что при име­ни Чацкого прежде всего возникает мысль о непримиримой вражде к обществу, о глубокой внутренней жизни, которой не было у Онегина раньше...

Пушкин уважает своего читателя. Не навязывает ему разжеванных истин, а легко, между прочим, сообщает очень важные вещи и верит: читатель задумается - и пой­мет: не станет он зря поминать Чацкого - значит, есть что-то общее между ним и Онегиным, кроме возвраще­ния из дальних странствий. Что же?

Только успеешь задать себе этот вопрос, как Онеги­на уже нет - отошел, стоит где-то за колонной, наблюда­ет, что происходит на бале.

Но вот толпа заколебалась, По зале шепот пробежал... К хозяйке дама приближалась, За нею важный генерал.

Опять - «важный», и опять вовсе не сказано, что ста­рый генерал!

Пушкин любит Татьяну - и, пожалуй, нигде это так не чувствуется, как здесь, в восьмой главе. Именно та­кой описывает он ее, какой, вероятно, хотел бы видеть свою жену:

Она была нетороплива, Не холодна, не говорлива, Без взора наглого для всех, Без притязаний на успех, Без этих маленьких ужимок, Без подражательных затей... Все тихо, просто было в ней...

Здесь, как и во второй главе, Пушкин описывает, ка­кой не была Татьяна, без чего обходилась: не тороплива, не холодна, не говорлива... Четыре строки подряд начи­наются предлогом без... Татьяна выделяется в большом свете своей простотой, естественностью.

Умный поэт Катенин писал Пушкину, что переход Та­тьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, ока­зался неожиданным. И Пушкин согласился с ним. А я беру на себя смелость не согласиться с Пушкиным - потому что вижу в этом описании ту самую Татьяну, которую мы узна­ли и полюбили еще в третьей главе, которую уже тогда любил Пушкин и не сумел полюбить Онегин. Ведь и тог­да была она «не холодна, не говорлива», «без притязаний на успех», уже тогда «все тихо, просто было в ней». Чем сумела она так поставить себя в свете, что

К ней дамы подвигались ближе;

Старушки улыбались ей;

Мужчины кланялися ниже...

Чином мужа? Но ведь не самый же важный он был из всех генералов! Пушкин и сам объясняет: в ней не было безвкусицы, вульгарности. А такой она была и раньше, в деревне. Мне кажется: Татьяна именно тем и победила свет, что не боялась его, не заискивала перед ним, а была к нему равнодушна, жила своей жизнью, далекой от этого мира пересудов и мелких, злобных радостей...

Восьмая глава вызывает больше всего споров и раз­нообразных толкований. Это естественно; такова особен­ность пушкинского романа: он сообщает читателю фак­ты, события, поступки героев и почти не дает психо­логического обоснования этих событий, поступков, фактов. Изменилась Татьяна только внешне или внутрен­не тоже? Что за человек ее муж? Почему Онегин, не по­любивший Татьяну в деревне, теперь охвачен такой все­поглощающей страстью? На все эти вопросы Пушкин не дает однозначного, окончательного ответа, предоставля­ет читателю право додумывать самому...

«Всех выше и нос и плечи подымал вошедший с нею генерал!» Принято считать на основании этих строк, что муж Татьяны спесив, не очень умен, самодоволен. А я вижу в этих строчках другое: он гордится не чинами и звездами, а женщиной, которую любит, - разве это не пре­красно?

При всем равноправии в общественной жизни, в труде, в дружбе - все равно есть от века и будут всегда разные нормы поведения для мужчин и женщин. И так же, как всегда неприятно видеть женщину или девушку, не умеющую сдержать проявлений своей любви, - так же всегда прекрасен мужчина, не скрывающий своего преклонения перед любимой. Ничего уж тут не поделаешь; это неравенство остается...

Онегин узнает Татьяну сразу, но не может пове­рить... чему? Не тому, что она изменилась. Зная жизнь света, он может себе представить, как трудно было не­богатым Лариным выбраться хотя бы в Москву. Где мог­ла познакомиться Татьяна с блестящим генералом? Как сумел он оценить ее, если сам Онегин... оценил, но побо­ялся ошибиться! Не изменения в характере или внешно­сти Татьяны, но изменения в ее судьбе кажутся ему неве­роятными. На вихрь вопросов лучше всего ответит сам генерал.

«Скажи мне, князь, не знаешь ты, Кто там в малиновом берете С послом испанским говорит?» -

еще лениво, длинно спрашивает Онегин, уверенный, что ошибся. Он говорит князю «ты» - и это лишнее доказа­тельство того, что муж Татьяны вовсе не старик. Князь настроен благодушно:

- Ага! Давно ж ты не был в свете. Постой, тебя представлю я. - «Да кто ж она?» - Жена моя.

Что-то дрогнуло в Онегине. Но, может... может, это еще не она? Во всяком случае, от ленивого тона не оста­лось и следа. Вопросы, восклицания сыплются быстро, коротко:

«Так ты женат! не знал я ране!

Давно ли?» - Около двух лет.

«На ком?» - На Лариной. - «Татьяне!»

Вот уже и нет никаких сомнений. И это восклица­ние: «Татьяне!» - сколько в нем.*. нет, не удивления, а го­речи; не просто самолюбивого чувства: вот, мол, люби­ла меня, а вышла замуж за другого, - чего-то гораздо более глубокого и сложного, чему Онегин еще не умеет найти названия...

Князь подходит К своей жене и ей подводит Родню и друга своего.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Родня, конечно, может быть любого возраста. Но друзья обычно бывают хоть приблизительно сверстни­ками - так опять рушится оперная версия о старом муже. Но вот здесь, при первой же встрече в свете, мы видим то новое, что появилось в Татьяне: она стала сдержанной,

Ей-ей! не то чтоб содрогнулась

Иль стала вдруг бледна, красна...

У ней и бровь не шевельнулась;

Не сжала даже губ она.

Законы света жестоки. Если не подчиняться им, они сомнут человека. Татьяна выполнила эти законы только в одном: заперла свою душу так крепко, что до нее не добраться теперь - даже Онегину.

А Онегин, который так ловко умел скрывать напуск­ные страсти, вовсе не умеет таить настоящую, когда она пришла к нему впервые... Ему уже нет дела до того, что творится на бале, он весь в сомненьях:

Ужель та самая Татьяна...

...Та девочка... иль это сон?..

Много раз повторялось - и в разговорах о романе, и в серьезных книгах о нем, - что Онегина привлекли те­перь в Татьяне именно ее холодная сдержанность, ее по­ложение в свете; что он бы опять не заметил ее, встретив в деревенском саду. Я не верю этому.

С Онегиным происходит что-то новое: таким мы его еще ни разу не видели.

Он оставляет раут тесный,

Домой задумчив едет он;

Мечтой то грустной, то прелестной

Его встревожен поздний сон.

(Разрядка моя. - Н. Д.)

Показные страсти его молодости не тревожили душу, не заставляли задумываться и мечтать. Теперь не то. Те­перь он, как и всякий влюбленный, занят «ею» непре­рывно - и так за душу берет это местоимение вместо име­ни: «Боже! к ней!..», которым Пушкин заставляет свое­го герой проговориться, открыть свою страсть.

Что с ним? В каком он странном сне! Что шевельнулось в глубине Души холодной и ленивой? Досада? суетность? Иль вновь Забота юности - любовь?

Почему нам так хочется, чтобы Онегин полюбил Та­тьяну, чтобы из трех предположений, высказанных Пуш­киным, верным оказалось последнее? Ведь любовь к за­мужней женщине не принесет Евгению счастья. Но опять- таки - что есть счастье? Покой? Тогда, конечно, не сле­дует Онегину влюбляться в Татьяну. Но если счастье - вовсе не в покое, а, наоборот, в полноте жизни со всеми ее тревогами, - тогда... тогда становится понятно, поче­му каждый читатель, молодой и старый, счастливый и несчастливый, желает Онегину мучений любви, а не ме­лочных переживаний досады или суетности. Мучения не замедлили явиться.

Онегин вновь часы считает, Вновь не дождется дню конца. Но десять бьет; он выезжает, Он полетел, он у крыльца, Он с трепетом к княгине входит...

Трепетное состояние Онегина передано всего не­сколькими словами: «он выезжает - он полетел - он у крыльца...» но мы видим: жизнь Евгения превратилась в сплошное ожидание встречи, он напряжен, он летит вперед, навстречу страданиям и радостям настоящей люб­ви, не рассуждая и не оглядываясь...

На вечере у Татьяны собирается «цвет столицы». Пушкин старается быть объективным: в гостиной кня­гини «легкий вздор сверкал без глупого жеманства», тут можно было даже услышать «разумный толк без по­шлых тем», а к мужу Татьяны Пушкин явно относится с симпатией:

С Онегиным он вспоминает Проказы, шутки прежних лет. Они смеются...

Да, Татьяна вышла замуж без любви. Но ведь не могла она - такая, какой мы ее знаем, - связать свою жизнь с че­ловеком низким, мелким. Вот гости, собирающиеся в гос­тиной Татьяны, - другое дело. Раз уж княгиня и князь живут в свете, они вынуждены принимать «необходимых глупцов». Как бы они ни отбирали лучших людей, как бы ни старались сохранить в своем доме «разумный толк», - пошлость про­никает к ним то в виде «на все сердитого господина», то в другом обличье:

Тут был Проласов, заслуживший

Известность низостью души...

И этих двух строк было бы достаточно для исчер­пывающей характеристики мира, где живет Татьяна, где предстоит жить и любить Онегину. Одна фамилия чего стоит: Проласов! Да еще «заслуживший известность ни­зостью души» - и, несмотря на это, а может быть, благо­даря этому, всеми принимаемый почтенный гость! Ка­ков же свет, если уважаемые в нем люди - Проласовы!

Но мой Онегин вечер целый

Татьяной занят был одной...

Пушкин нисколько не приукрашивает своего героя. Он признает, что Евгений думал о равнодушной кня­гине, а не о «девочке несмелой». И все-таки Татьяна привлекла его не пышным положением, а той душев­ной силой, которую Онегин увидел и почувствовал в ней. Пушкин знает психологию человеческую, и муж­скую в особенности:

Запретный плод вам подавай:

А без того вам рай не рай, -

горько шутит он. Но в размышлениях Онегина о Татьяне (на этот раз они сливаются с авторскими размышления­ми) видно и глубокое понимание того, что произошло:

Как изменилася Татьяна!

Как твердо в роль свою вошла!

Не просто изменилась, но «вошла в роль» - значит, Онегин понимает, что на самом деле Татьяна осталась прежней, что в душе ее, под маской равнодушной княгини, «законодательницы зал», живет та же «девчонка не­жная», грустившая о нем «во мраке ночи», цельная, чистая, любящая, страдающая.

Любви все возрасты покорны...

Эта строчка стала поговоркой, ее повторяют, не вдумы­ваясь, а между тем она начинает одну из самых трагических и самых глубоких строф романа. Автор либретто оперы «Евгений Онегин» позволил себе чрезвычайно вольно по­ступить с мудрыми пушкинскими строками. У него все просто: «Любви все возрасты покорны, ее порывы благо­творны и юноше во цвете лет, едва увидевшему свет, и за­каленному судьбой бойцу с седою головой...»

Здесь не только приписаны к двум пушкинским строч­кам просто плохие стихи, но искажена пушкинская мысль. Получилось этакое развеселое: любите, друзья, любовь во всяком возрасте приносит одну только радость... У Пушки­на все совсем иначе:

Любви все возрасты покорны; НО ЮНЫМ, ДЕВСТВЕННЫМ СЕРДЦАМ ЕЕ ПОРЫВЫБЛАГОТВОРНЫ, Как бури вешние полям: В дожде страстей они свежеют, И обновляются, и зреют - И жизнь могущая дает И пышный цвет и сладкий плод.

Да, в юности любовь легка, и даже страдания ее лег­ки. Не только потому, что молодому человеку все в жиз­ни проще: он полон сил, веры в людей, в свое счастье - но и потому, что молодой человек в принципе одинок; он сам по себе, и отдать себя, свою душу, свою жизнь другому человеку - его естественная потребность; он этим никому не причиняет зла; он свободен...

Но в возраст поздний и бесплодный, НА ПОВОРОТЕ НАШИХ ЛЕТ, ПЕЧАЛЕН страсти мертвой след: Так бури осени холодной В болото обращают луг

И обнажают лес вокруг.

(Выделено мною. - Н. Д.)

Любовь зрелого человека трагична. Всегда. Как в пуш­кинское время, так и в наше. И не только потому, что зрелый человек чаще всего имеет семью, которая становится не­счастной, если он ее оставляет (так и здесь: Онегин свобо­ден, но у Татьяны есть муж, который любит ее и гордится ею). Это очень страшно - купить свое счастье ценой несча­стья близкого человека.

Но дело не только в этом. Зрелый человек обреме­нен опытом, которого нет у молодого: он то не верит сво­ей любви, то не верит чувству другого, боится потерь, разочарований; он устал страдать; ему уже дороже «по­кой и воля», чем «бурные волненья», он знает, какие муки может принести настоящая любовь, и страшится этих мук, он уже испытал все, к чему молодой человек стре­мится: горечь утрат и разлук, унижение ожидания, опус­тошенность потери...

Страшно зрелому человеку испытать любовь. Пуш­кин знает это, и Онегин тоже знает. Но - поздно! Сердце Евгения, закрытое для творчества, для любви, для тоски по делу, равнодушное сердце разочарованного денди, пе­реполнилось новыми чувствами еще во время путеше­ствия. Он возродился к жизни, а возродившись, полю­бил ту самую женщину, которую не умел любить преж­де, которая суждена ему судьбою.

Сомненья нет: увы! Евгений В Татьяну как дитя влюблен; В тоске любовных помышлений И день и ночь проводит он.

В письме Татьяны к Онегину Пушкин точно и тон­ко передал смятение, тоску, надежду влюбленной девуш­ки. Но ему самому была ближе и понятней зрелая страсть Онегина. Он писал восьмую главу тридцатилетним, он испытывал ту же опасную, трагическую и непреодоли­мую любовь зрелого человека, что и его герой... И мне, когда я читаю о любви Онегина, видится Пушкин с его нелегкой любовью к Гончаровой:

Ума не внемля строгим пеням, К ее крыльцу, стеклянным сеням Он подъезжает каждый день; За ней он гонится как тень......Она его не замечает, Как он ни бейся, хоть умри. Свободно дома принимает, В гостях с ним молвит слова три...

Читатели романа давно обратили внимание на очень простое его построение. Главные герои - ОН и ОНА - ме­няются ролями к концу книги. Сначала ОНА любит ЕГО, а ОН не замечает ЕЕ, ОНА пишет ЕМУ письмо и выслу­шивает ЕГО проповедь... Потом ОН любит ЕЕ, а ОНА не замечает ЕГО, ОН пишет ЕЙ письмо и выслушивает ЕЕ проповедь - только и всего... Но это простое построе­ние только подчеркивает сложность человеческих пережи­ваний, внешне укладывающихся в такую нехитрую схему. И может быть, читая письмо Онегина, мы, как никогда еще раньше, убеждаемся в справедливости пушкинской мыс­ли: каждый человек неповторимо индивидуален, он - чудо... Нигде так глубоко, так полно не раскрывается ха­рактер человека, как в любви: насколько же возвышенная любовь юной, неопытной Татьяны не похожа на возвы­шенную же любовь зрелого Онегина! И насколько глубже и прекраснее чувство Онегина!

Он начинает письмо очень похоже - конечно, по мысли, а не по словам - на письмо Татьяны:

Предвижу все: вас оскорбит Печальной тайны объясненье. Какое горькое презренье Ваш гордый взгляд изобразит!

Сразу вспоминается:

Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать.

Онегин, как и Татьяна в свое время, начинает пись­мо с попытки как-то объяснить свой поступок, старает­ся писать сдержанно и даже не очень искренне:

Случайно вас когда-то встретя, В вас искру нежности заметя, Я ей поверить не посмел...

Какая же тут «искра нежности», если Татьяна не скрывала от него своей любви, огромного чувства, кото­рому он не хотел поверить... Вот где прорывается правда:

Свою постылую свободу Я потерять не захотел......Я думал: вольность и покой Замена счастью. Боже мой! Как я ошибся, как наказан!

Через несколько лет, в 1834 году, Пушкин, уже же­натый на Гончаровой, снова придет к убеждению, что «на свете счастья нет, но есть покой и воля». Теперь же, в 1830 году, и он, и его герой стремятся к бурям, надеют­ся на их освежающую силу...

Татьяна начала свое письмо сдержанно, на «вы» - и не выдержала холодного тона: «То воля неба: я твоя; вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой...» Онегин не заменяет «пустого вы сердечным ты », но и он, начав письмо спокойно, не выдерживает холодного тона, и мучительная страсть прорыв



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-04-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: