– Никого другого нет.
– И тем не менее, – повторил он, только теперь начиная постигать все последствия своего поступка, – я отказываюсь.
– Отказываешься? – прошипел Наутцера. – Только оттого, что этот жрец – слабак? Ахкеймион, ты должен мать придушить, если…
– Ахкеймион поступает так из верности, Наутцера, – перебил его Симас. – Не путай одно и другое.
– Ах, из верности? – огрызнулся Наутцера. – Но ведь как раз о верности‑то и речь, Симас! Того, что разделяем мы, другим людям не понять! Мы плачем во сне – все как один. Если есть такие узы – крепче греха! – верность кому‑то постороннему ничем не лучше мятежа!
– Мятежа? – воскликнул Ахкеймион, зная, что теперь действовать следует осторожно. Такие слова подобны бочкам с вином – раз откупоренное, оно чем дальше, тем хуже. – Вы меня не поняли – вы оба. Я отказываюсь из верности Завету. Инрау слишком слаб. Мы рискуем пробудить подозрения Тысячи Храмов…
– Ложь, и ложь неубедительная! – проворчал Наутцера. Потом расхохотался, как будто понял, что ему следовало с самого начала ожидать подобной дерзости. – Все школы шпионят, Ахкеймион! Мы ничем не рискуем – они нас подозревают заранее! Но это ты и так знаешь.
Старый колдун отошел и принялся греть руки над углями, тлеющими в ближайшей жаровне. Оранжевые блики обрисовали силуэт его мощной фигуры, высветили узкое лицо на фоне массивных колонн.
– Скажи мне, Ахкеймион, если бы этот Майтанет и угроза Священной войны против школ были делом рук нашего, мягко говоря, неуловимого противника, не стоило бы тогда бросить на весы и хрупкую жизнь Инрау, и даже добрую репутацию Завета?
– Ну, в этом случае – да, конечно. Если бы это действительно было так, – уклончиво ответил Ахкеймион.
|
|
– Ах, да! Я и забыл, что ты причисляешь себя к скептикам! Что же ты имеешь в виду? Что мы охотимся за призраками?
Последнее слово он выплюнул с отвращением, словно кусок несвежего мяса.
– Полагаю, в таком случае ты скажешь: возможность того, что мы наблюдаем первые признаки возвращения Не‑бога, перевешивается реальностью – жизнью этого перебежчика. Заявишь, что возможность управлять Армагеддоном не стоит дыхания глупца.
Да, именно это Ахкеймион и ощущал. Но как мог он признаться в подобном?
– Я готов понести наказание.
Он старался говорить ровным тоном. Но его голос! Мужицкий. Обиженный.
– Я – не хрупок.
Наутцера смерил его яростным взглядом.
– Скептики! – фыркнул он. – Все вы совершаете одну и ту же ошибку. Вы путаете нас с другими школами. Но разве мы боремся за власть? Разве мы вьемся около дворцов, создавая обереги и вынюхивая колдовство, точно псы? Разве мы поем в уши императорам и королям? Из‑за того, что Консульта не видно, вы путаете наши действия с действиями тех, у кого нет иной цели, кроме власти и ее ребяческих привилегий. Ты путаешь нас со шлюхами!
Может ли такое быть? Нет. Он сам думал об этом, думал много раз. В отличие от других, тех, кто подобен Наутцере, он способен отличать свой собственный век от того, который снится ему ночь за ночью. Он видит разницу. Завет не просто застрял между эпохами – он застрял между снами и бодрствованием. Когда скептики, те, кто полагал, будто Консульт навеки покинул Три Моря, смотрели на Завет, они видели не школу, скомпрометированную мирскими устремлениями, а нечто совершенно противоположное: школу не от мира сего. «Завету», который, в конце концов, был заветом истории, не следовало вести мертвую войну или обожествлять давно умершего колдуна, который обезумел от ужасов этой войны. Им следовало учиться – жить не в прошлом, но основываясь на прошлом.
|
|
– Так ты желаешь побеседовать со мной о философии, Наутцера? – спросил Ахкеймион, свирепо посмотрев на старика. – Прежде ты был слишком жесток, теперь же попросту глуп.
Наутцера ошеломленно заморгал.
– Я понимаю твои колебания, друг мой, – поспешно вмешался Симас. – Я и сам испытываю сомнения, как тебе известно.
Он многозначительно взглянул на Наутцеру. Тот все никак не мог опомниться.
– В скептицизме есть своя сила, – продолжал Симас. – Бездумно верующие первыми гибнут в опасные времена. Но наше время – действительно опасное, Ахкеймион. Таких опасных времен не бывало уже много‑много лет. Быть может, достаточно опасное, чтобы усомниться даже в нашем скептицизме, а?
Ахкеймион обернулся к наставнику. Что‑то в тоне Симаса зацепило его.
Симас на миг отвел глаза. На лице его отразилась короткая борьба. Он продолжал:
– Ты заметил, как сильны сделались Сны. Я это вижу по твоим глазам. У нас у всех в последнее время глаза немного очумелые… Что‑то такое…
Он помолчал. Взгляд его сделался рассеянным, как будто он считал собственный пульс. У Ахкеймиона волосы на голове зашевелились. Он никогда не видел Симаса таким. Нерешительным. Напуганным даже.
– Спроси себя, Ахкеймион, – произнес он наконец. – Если бы наши противники, Консульт, хотели захватить власть над Тремя Морями, какой инструмент оказался бы удобнее, чем Тысяча Храмов? Где удобнее прятаться от нас и в то же время управлять невероятной силой? И есть ли лучший способ уничтожить Завет, последнюю память об Армагеддоне, чем объявить Священную войну против Немногих? Вообрази, что людям придется вести войну с He‑богом, если при этом рядом не будет нас, которые могли бы направлять и защищать их.
|
|
«Не будет Сесватхи…»
Ахкеймион долго смотрел на своего старого наставника. Должно быть, его колебания были видны всем. Тем не менее ему явились образы из Снов – ручеек мелких ужасов. Выдача Сесватхи в Даглиаш. Распятие. Блестят на солнце бронзовые гвозди, которыми пробиты его руки. Губы Мекеретрига читают Напевы Мук. Его вопли… Его? Но в том‑то и дело: это не его воспоминания! Они принадлежат другому, Сесватхе, и их необходимо преодолеть, чтобы иметь хоть какую‑то надежду двигаться дальше.
И однако Симас смотрел так странно, глаза его были полны любопытства – и колебаний. Что‑то действительно изменилось. Сны сделались сильнее. Неотступнее. Настолько, что, стоило на миг забыться – и настоящее исчезало, уступая место какому‑то былому страданию, временами настолько ужасному, что тряслись руки, а губы невольно раздвигались в беззвучном крике. Возможность того, что все эти ужасы вернутся вновь… Стоит ли из‑за этого принести в жертву Инрау, его любовь? Юношу, который так утешил его усталое сердце. Который научил наслаждаться воздухом, которым он дышит… Проклятие! Этот Завет – проклятие! Лишенный Бога. Лишенный даже настоящего. Лишь цепкий, удушливый страх, что будущее может стать таким же, как прошлое.
– Симас… – начал Ахкеймион, но запнулся.
Он уже готов был уступить, но сам факт того, что Наутцера находился поблизости, заставил его умолкнуть. «Неужели я стал настолько мелочен?»
Воистину безумные времена! Новый шрайя, айнрити, взбудораженные обновленной верой, возможность того, что повторятся Войны магов, внезапно усилившиеся Сны…
«Это время, в котором я живу. Все это происходит сейчас».
Это казалось невозможным.
– Ты понимаешь наш долг так же глубоко, как и любой из нас, – негромко сказал Симас. – Как и то, что поставлено на кон. Инрау был с нами, хотя и недолго. Быть может, он сумеет понять – даже без Напевов.
– Кроме того, – добавил Наутцера, – если ты откажешься ехать, ты просто вынудишь нас отправить кого‑то другого… как бы это сказать? Менее сентиментального.
Ахкеймион в одиночестве стоял на парапете. Даже здесь, на башнях, высящихся над проливом, он чувствовал, как давят его каменные стены Атьерса, как он мал рядом с циклопическими твердынями. И даже море почти не помогало.
Все произошло так быстро: как будто гигантские руки подхватили его, поваляли между ладонями и швырнули в другом направлении. В другом, но, в сущности, в том же самом. Друз Ахкеймион прошел немало дорог на Трех Морях, истоптал немало сандалий и ни разу не заметил даже признака того, за чем охотился. Пустота, все та же пустота.
Собеседование на этом не закончилось. Любые встречи с Кворумом, казалось, нарочно затягивались до бесконечности, отягощенные ритуалами и невыносимой серьезностью. Ахкеймион думал, что, наверно. Завету подобает такая серьезность, учитывая особенности их войны, если поиски на ощупь в темноте можно назвать войной.
Даже после того, как Ахкеймион сдался, согласился перетянуть Инрау на сторону Завета любыми средствами, честными или бесчестными, Наутцера счел необходимым распечь его за упрямство.
– Как ты мог забыть, Ахкеймион? – взывал старый колдун тоном одновременно плаксивым и умоляющим. – Древние Имена по‑прежнему взирают на мир с башен Голготтерата – и как ты думаешь, куда они смотрят? На север? На севере – дичь и глушь, Ахкеймион, там одни шранки и развалины. Нет! Они смотрят на юг, на нас! И строят свои замыслы с терпением, непостижимым рассудку! Лишь Завет разделяет это терпение. Лишь Завет помнит!
– Быть может, Завет помнит слишком многое, – возразил Ахкеймион.
Но теперь он мог думать только об одном: «А я что, забыл?»
Адепты Завета ни при каких обстоятельствах не могли забыть то, что произошло, – это обеспечивали Сны Сесватхи. Однако цивилизация Трех Морей была весьма назойлива. Тысяча Храмов, Багряные Шпили, все Великие фракции Трех Морей непрерывно боролись друг с другом. Посреди этих хитросплетений легко забывался смысл прошлого. Чем более насущны заботы настоящего, тем сложнее видеть то, в чем прошлое предвещает будущее.
Неужели его забота об Инрау, ученике, подобном сыну, заставила его забыть об этом?
Ахкеймион превосходно понимал геометрию мира Наутцеры. Некогда это был и его мир. Для Наутцеры настоящего не существовало: было лишь ужасное прошлое и угроза того, что будущее может стать таким же. Для Наутцеры настоящее ужалось до минимума, сделалось ненадежной точкой опоры для весов, на которых лежат история и судьба. Пустой формальностью.
Его можно понять. Ужасы древних войн были неописуемы. Почти все великие города Древнего Севера пали пред He‑богом и его Консультом. Великая Библиотека Сауглиша была разорена. Трайсе, священную Матерь Городов, сравняли с землей. Снесли Башни Микл, Даглиаш, Кельмеол… Целые народы были преданы мечу.
Для Наутцеры этот Майтанет важен не потому, что он – шрайя, а потому, что он может принадлежать к этому миру без настоящего, миру, чьей единственной системой координат служит былая трагедия. Потому что он может оказаться зачинщиком нового Армагеддона.
«Священная война против школ? Шрайя – подручный Консульта?»
Можно ли не содрогнуться от подобных мыслей?
Ахкеймиона трясло, несмотря на то что ветер был теплый. Внизу, в проливе, вздымались волны. Темные валы тяжко накатывались, сталкивались друг с другом, вздымались к небесам, как будто сами боги сражались там.
«Инрау…» Ахкеймиону достаточно было вспомнить это имя, чтобы, пусть на миг, испытать мимолетное ощущение покоя. Он почти не ведал покоя в своей жизни. А теперь он вынужден бросить этот покой на одни весы с кошмаром. Ему придется пожертвовать Инрау, чтобы получить ответ на вопросы.
Когда Инрау впервые явился к Ахкеймиону, это был шумный, проказливый подросток, мальчишка на рассвете возмужания. Ни в его внешности, ни в его разуме не было ничего из ряда вон выходящего, и тем не менее Ахкеймион тотчас заметил в нем нечто, делавшее его непохожим на остальных. Быть может, воспоминание о Нерсее Пройасе, первом ученике, которого он полюбил. Однако в то время как Пройас возгордился, исполнился сознания того, что когда‑нибудь он станет королем, Инрау остался просто… Просто Инрау.
У наставников было немало причин любить своих учеников. В первую очередь они любили их просто за то, что ученики их слушали. Однако Ахкеймион любил Инрау не как ученика. Он видел, что Инрау – хороший. Это не имело ничего общего с показной добродетелью Завета, который на самом деле марался в грязи ничуть не меньше всего остального человечества. Нет. То добро, которое Ахкеймион видел в Инрау, не имело отношения к хорошим поступкам или достойным целям: это было нечто внутреннее. У Инрау не было ни тайн, ни смутной потребности скрывать свои недостатки или выставлять себя важнее, чем он есть, во мнении прочих людей. Он был открыт, как ребенок или дурачок, и обладал той же благословенной наивностью, невинностью, говорящей скорее о мудрости, нежели о безумии.
Невинность. Если Ахкеймион о чем и забыл, так это о невинности.
Разве мог он не полюбить такого юношу? Он помнил себя, стоящего вместе с ним на этом самом месте и наблюдающего за тем, как серебристый солнечный свет вспыхивает на спинах валов.
– Солнце! – воскликнул Инрау. А когда Ахкеймион спросил, что он имеет в виду, Инрау только рассмеялся и сказал: – Разве ты сам не видишь? Разве ты не видишь солнца?
Тогда и Ахкеймион увидел: струны жидкого солнечного света, падающие на ослепительное водное пространство вдали, – невыразимая красота.
Красота. Вот что подарил ему Инрау. Он никогда не терял способности видеть прекрасное и благодаря этому всегда понимал, всегда видел насквозь и прощал многие недостатки, уродующие других людей. У Инрау прощение скорее предшествовало проступку, нежели следовало за ним. «Делай что хочешь, – говорили его глаза, – все равно ты уже прощен».
Когда Инрау решил покинуть Завет и уйти в Тысячу Храмов, Ахкеймион расстроился и в то же время испытал облегчение. Расстроился он оттого, что понимал: он теряет Инрау, лишается его благодатного общества. Облегчение же он испытывал оттого, что понимал: Завет уничтожит невинность Инрау, если юноша останется с ними. Ахкеймион не мог забыть той ночи, когда сам он впервые прикоснулся к Сердцу Сесватхи. В тот миг сын рыбака умер; зрение его удвоилось, и сам мир изменился, сделался ноздреватым, точно сыр. Вот и Инрау бы умер точно так же. Прикосновение к Сердцу Сесватхи сожгло бы его собственное сердце. Разве может такая невинность – любая невинность – пережить ужас Снов Сесватхи? Разве можно просто радоваться солнцу, когда над горизонтом, куда ни глянь, угрожающе встает тень He‑бога? Жертвам Армагеддона красота заказана.
Однако Завет не терпит перебежчиков. Гнозис чересчур драгоценен, чтобы доверять его в ненадежные руки. Так что в течение всего их разговора в воздухе висела не высказанная вслух угроза Наутцеры: «Этот юноша – перебежчик, Ахкеймион. Так или иначе, он все равно должен умереть». Давно ли Кворуму стало известно, что история о том, как Инрау якобы утонул, – обман? С самого начала? Или Симае действительно его предал?
Побег Инрау Ахкеймион считал единственным подлинным свершением среди всех бесчисленных поступков, что совершил он за свою долгую жизнь. Он был уверен: это дело – единственное, безусловно благое само по себе и во всех отношениях, несмотря на то что ему пришлось обмануть свою школу ради того, чтобы все устроить. Ахкеймион защитил невинного, помог ему бежать в более безопасное место. Как можно осуждать подобный поступок?
Однако осудить можно любой поступок. Подобно тому, как любой род можно возвести к какому‑нибудь давно умершему королю, в любом действии можно разглядеть зерно некой потенциальной катастрофы. Достаточно только предусмотреть все возможные последствия. Если бы Инрау попал в руки какой‑то другой школы и из него вытянули бы даже те немногие тайны, которые были ему известны, то Гнозис со временем мог быть утрачен, и Завет был бы низведен до уровня бессильной и никому не известной школы. Быть может, даже уничтожен.
Правильно ли он поступил? Или просто бросил жребий?
Стоит ли дыхание хорошего человека возможности управлять Армагеддоном?
Наутцера утверждал, что нет, и Ахкеймион согласился с ним.
Сны. То, что произошло, не может произойти вновь. Мир не должен погибнуть. Даже тысяча невинных – тысяча тысяч невинных! – не стоит возможности второго Армагеддона. Ахкеймион был согласен с Наутцерой. Он предаст Инрау по той же причине, по какой всегда предают невинных – из страха.
Он облокотился на каменную балюстраду и посмотрел вниз, через бушующий пролив, пытаясь вспомнить, как это выглядело в тот солнечный день, когда они смотрели отсюда вместе с Инрау. Вспомнить не удалось.
Майтанет и Священная война. Скоро Ахкеймион оставит Атьерс и уедет в нансурский город Сумну, священнейший из городов айнрити, дом Тысячи Храмов и Бивня. Святостью Сумне равнялся лишь Шайме, родина Последнего Пророка.
Сколько лет миновало с тех пор, как он последний раз был в Сумне? Пять? Семь? Ахкеймион равнодушно задумался о том, найдет ли он там Эсменет. Жива ли она вообще? С ней у него на душе всегда становилось как‑то легче.
И снова повидать Инрау тоже неплохо, невзирая на обстоятельства. Надо же, по крайней мере, предупредить мальчика! «Они все знают, мой мальчик. Я тебя подвел».
Море почти не утешает. Ахкеймиона внезапно охватило чувство одиночества, и он устремил взгляд за пролив, в сторону далекой Сумны. Ему вдруг ужасно захотелось вновь увидеть этих двоих, одного, которого он полюбил лишь затем, чтобы потерять его в Тысяче Храмов, и другую, которую он, возможно, мог бы полюбить…
Если бы он был мужчиной, а не колдуном и шпионом.
Проводив взглядом одинокую фигуру Ахкеймиона, спускавшегося в кедровые леса под Атьерсом, Наутцера еще немного постоял, прислонясь к парапету, наслаждаясь случайным проблеском солнца и изучая грозовые облака, окутавшие небо на севере. В это время года путешествию Ахкеймиона в Сумну наверняка будет мешать неблагоприятная погода. Но Наутцера знал, что Ахкеймион выживет – с помощью Гнозиса, если потребуется. Однако переживет ли он куда более страшную бурю, которая его ожидает? Переживет ли он столкновение с Майтанетом?
«Наша задача так велика, – подумал он, – а орудия наши столь слабы!»
Он встряхнулся, пробуждаясь от забытья – дурная привычка, которая с годами только усилилась, – и заторопился обратно в мрачные галереи, не обращая внимания на попадавшихся навстречу коллег и подчиненных. Через некоторое время он очутился в папирусном сумраке библиотеки. Его старые кости уже начали ныть от усталости. Как Наутцера и рассчитывал, Симас был там. Он сидел, склонившись над древним манускриптом. Тоненькая струйка чернил блестела в свете фонаря, и Наутцере на миг померещилось, будто это кровь. Несколько мгновений Наутцера молча наблюдал за погруженным в чтение Симасом. Он ощутил вспышку зависти, смутившую его самого. Чему он завидует? Быть может, тому, что глаза Симаса все еще верно ему служат, в то время как самому Наутцере, как и многим другим, приходится заставлять своих учеников читать вслух?
– В скриптории светлее, – заметил наконец Наутцера, застав старого колдуна врасплох.
Дружелюбное лицо Симаса взметнулось над книгой, глаза сощурились, вглядываясь в полумрак.
– Так‑то оно так, освещение там лучше, зато общество лучше тут!
И вечно эти шуточки! В конечном счете Симас все‑таки очень предсказуем. Или это тоже часть фокуса, как и тот, едва уловимый мягкий и рассеянный вид, с помощью которого он обезоруживает учеников?
– Надо было ему сказать, Симас.
Старик нахмурился и почесал бороду.
– О чем? О том, что Майтанет уже созвал верных, чтобы объявить цель своей Священной войны? Что половина его задания – всего лишь предлог? Об этом Ахкеймион и так узнает достаточно быстро.
– Нет.
Утаить это было необходимо хотя бы для того, чтобы необходимость предать собственного ученика представлялась Ахкеймиону менее болезненной.
Симас кивнул и тяжело вздохнул.
– Значит, ты тревожишься из‑за другого. Если мы чему и научились у Консульта, дружище, так это тому, что незнание – мощное оружие!
– Знание тоже. Неужели мы откажем ему в орудиях, которые могут понадобиться? А что, если он допустит промах? Люди часто делаются неосмотрительны, в отсутствие какой‑либо реальной угрозы.
Симас уверенно замотал головой.
– Ведь он едет в Сумну, Наутцера! Разве ты забыл? Он будет осторожен. Какой колдун станет вести себя неосмотрительно в логове Тысячи Храмов, а? Тем более в такие времена, как наши.
Наутцера поджал губы и ничего не ответил.
Симас откинулся на спинку стула, как бы желая вновь сосредоточиться. Он пристально вгляделся в лицо Наутцеры.
– Ты получил новые вести, – сказал он наконец. – Кто‑то еще погиб.
Симас всегда обладал удивительной способностью угадывать причины перемен его настроения.
– Хуже, – ответил Наутцера. – Пропал. Сегодня утром Партельс донес, что его главный осведомитель при дворе Тидонна исчез бесследно. На наших агентов идет охота, Симас.
– Должно быть, это они. Они.
Наутцера пожал плечами.
– Или Багряные Шпили. Или даже Тысяча Храмов. Если помнишь, императорских шпионов в Сумне постигла та же участь… Как бы то ни было, следовало сказать Ахкеймиону.
– Наутцера, ты всегда так строг! Нет. Кто бы ни нападал на нас, он либо чересчур робок, либо чересчур хитер, чтобы делать это напрямую. Они не трогают наших высокопоставленных колдунов – нет, они бьют по осведомителям, нашим глазам и ушам в Трех Морях. По какой бы то ни было причине они надеются сделать нас глухими и немыми.
Наутцера вполне оценил жуткие выводы, которые отсюда следовали, однако не уловил, к чему именно клонит Симас.
– И что?
– А то, что Друз Ахкеймион в течение многих лет был моим учеником. Я его знаю. Он использует людей, как и положено шпиону, но так и не научился получать от этого удовольствие. От природы он человек необычайно… открытый. Слабый человек.
Ахкеймион действительно был слаб – по крайней мере, так всегда думал сам Наутцера. Но какое отношение это могло иметь к их обязанностям по отношению к Ахкеймиону?
– Симас, я слишком устал, чтобы разгадывать твои загадки! Говори прямо!
Глаза Симаса сердито сверкнули.
– Какие загадки? Мне казалось, я и без того говорю достаточно понятно.
«Наконец‑то ты показал себя таким, какой ты есть на самом деле, „дружище“!»
– Дело вот в чем, – продолжал Симас – Ахкеймион вступает в дружбу с теми, кого использует, Наутцера. И если он знает, что за его людьми могут охотиться, то он колеблется. И, что еще важнее, если он узнает, что вражеские шпионы проникли в самый Атьерс, то может начать сообщать неполную информацию, с тем чтобы защитить своих осведомителей. Вспомни, Наутцера: он солгал, рискнул самим Гнозисом ради того, чтобы защитить своего ученика‑предателя.
Наутцера одарил собеседника улыбкой, что с ним случалось крайне редко. Улыбка на его лице выглядела злобной, но в данном случае это казалось оправданным.
– Согласен. Такого допустить нельзя ни в коем случае. Однако же, Симас, в течение долгого времени наша успешная деятельность основывалась на том, что мы предоставляли полевым агентам свободу действий. Мы всегда полагались на то, что люди, которые лучше знают положение вещей, примут наилучшее решение. А теперь, по твоему настоянию, мы отказываем одному из наших братьев в сведениях, которые могут ему пригодиться. В сведениях, которые могут спасти ему жизнь.
Симас резко встал и во мраке подошел к нему вплотную. Несмотря на его небольшой рост и лицо доброго дедушки, у Наутцеры по спине поползли мурашки.
– Но ведь все не так просто, верно, дружище? Наши решения основываются на сочетании знания и незнания. Поверь мне, когда я говорю, что в случае с Ахкеймионом мы добились нужного соотношения. Разве я ошибался, когда говорил тебе, что в один прекрасный день измена Инрау окажется полезной?
– Не ошибался, – признал Наутцера, вспоминая их жаркие споры двухлетней давности.
Он тогда беспокоился, что Симас попросту защищает своего любимчика. Но если Наутцера и узнал за эти годы что‑то о Полхиасе Симасе, так то, что этот человек очень хитер и абсолютно чужд каким бы то ни было чувствам.
– Тогда положись на меня и в этом деле, – заверил Симас, дружески кладя ему на плечо запачканную чернилами руку. – Идем, дружище. У нас немало своих срочных дел.
Наутцера кивнул, удовлетворенный. Дела и впрямь не терпели отлагательства. Кто бы ни выслеживал их осведомителей, он делал это с оскорбительной легкостью. Такое могло означать только одно: несмотря на то что все они каждую ночь заново переживают муки Сесватхи, в рядах Завета завелся предатель.
ГЛАВА 3
СУМНА
«Если мир – это игра, правила коей создал Бог, а колдуны – нечестные игроки, которые все время плутуют, кто же тогда создал правила колдовства?»
Заратиний, «В защиту тайных искусств»
Ранняя весна, 4110 год Бивня, по дороге в Сумну
На Менеанорском море их застигла буря.
Ахкеймион пробудился от очередного сна, обнимая себя за плечи. Древние войны, виденные во сне, казалось, переплетались с темнотой каюты, кренящимся полом и хором громыхающих волн. Он лежал скорчившись, дрожа, пытаясь отделить явь от снов. Во тьме перед глазами плавали лица, искаженные изумлением и ужасом. Вдали сражались фигуры в бронзовых доспехах. Горизонт был затянут дымом, и в небеса взмывал дракон, узловатый, как ветви, выкованные из черного железа. «Скафра…»
Раскат грома.
На палубе, ежась под струями ливня, стенали моряки‑нронцы, взывая к Мому, воплощению бури и моря. А также богу игральных костей.
Нронское торговое судно поднимало якорь у входа в гавань Сумны, древнего оплота веры айнрити. Облокотясь на щербатый фальшборт, Ахкеймион смотрел, как навстречу им идет, подпрыгивая на волнах, лодка лоцмана. Большой юрод на заднем плане был виден неотчетливо, однако Ахкеймион все же узнал здания Хагерны – огромного нагромождения храмов, хлебных амбаров и казарм, составлявшего административно‑хозяйственное сердце Тысячи Храмов. В центре вздымались легендарные бастионы Юнриюмы, заветного святилища Бивня.
Ахкеймион ощущал притяжение чего‑то – очевидно, их величия. Однако на таком расстоянии они казались безмолвными, немыми. Просто камни. Для айнрити же это место, где небеса обитают на земле. Сумна, Хагерна и Юнриюма для них не просто географические названия: они неразрывно связаны с самим смыслом истории. Это дверные петли судьбы.
Для Ахкеймиона же то были не более чем каменные скорлупки. Хагерна звала к себе людей, не похожих на самого Ахкеймиона, – людей, которые, по всей видимости, не способны были сбросить бремя своей эпохи. Таких, как его бывший ученик Инрау.
Каждый раз, как Инрау принимался рассуждать о Хагерне, он говорил так, как будто ее основу заложил сам Бог. Эти разговоры вызывали у Ахкеймиона отторжение, как часто бывает, когда сталкиваешься с неуместным энтузиазмом собеседника. В тоне Инрау звучали напор, безумная уверенность, способная предавать мечу целые города и даже народы, как будто эта праведная радость может быть сопряжена с любым, самым безумным деянием. Вот еще одна причина, по которой следует страшиться Майтанета: такой фанатизм и сам по себе страшен, а уж если кто‑то придаст ему направление… Тут есть о чем призадуматься.
Майтанет был разносчиком заразы, первым симптомом которой являлась слепая уверенность. Как можно приравнивать Бога к отсутствию колебаний, для Ахкеймиона оставалось загадкой. В конце концов, разве Бог – не тайна, тяготящая их всех в равной мере? Что такое колебания, как не жизнь внутри этой тайны?
«Тогда я, возможно, благочестивейший из людей!» – подумал Ахкеймион, мысленно улыбаясь. Довольно льстить себе. Он слишком много предается пустым размышлениям. Майтанет… – пробормотал он себе под нос. Однако и имя это гоже было пустым. Оно не могло ни обуздать головокружительных слухов, что ходили о нем, ни предоставить достаточных мотивов для преступлений, которые намеревался совершить его обладатель.
Капитан торгового судна, словно бы движимый полуосознанным чувством долга по отношению к своему единственному пассажиру, подошел разделить его задумчивое молчание. Встал он несколько ближе к Ахкеймиону, чем предписано джнаном, – обычная ошибка членов низких каст. Капитан был крепкий мужик, как будто сколоченный из того же дерева, что и его корабль. На руках его блестели соль и солнце, в нечесаных волосах и бороде запуталось море.
– Этот город, – промолвил он наконец, – нехорошее место для таких, как вы.
«Для таких, как я… Колдун в священном городе». В словах человека и его тоне не было осуждения. Нронцы привыкли к Завету, к дарам Завета и к его требованиям. Но тем не менее они оставались айнрити, верными. Они разрешали это противоречие, напуская на себя нарочито туповатый вид. О собственной ереси они упоминать избегали: видимо, надеялись, что, если не касаться этого факта словами, им каким‑то образом удастся сохранить свою веру в целости.
– Они не могут нас распознавать, – ответил Ахкеймион. – В том‑то и весь ужас грешников. Мы неотличимы от праведных людей.
– Ну да, мне говорили, – сказал капитан, отводя глаза. – Только Немногие видят друг друга.
В его тоне было нечто настораживающее, как будто он пытался расспросить о подробностях какого‑нибудь противоестественного полового акта.
С чего он вообще затеял этот разговор? Или этот глупец пытается подольститься?
Внезапно Ахкеймиону вспомнилось: он мальчишкой карабкается на огромные валуны, где его отец, бывало, сушил сети, и каждые несколько мгновений, запыхавшись, останавливается, просто чтобы оглядеться. Что‑то произошло. Как будто у него поднялись какие‑то другие веки, еще одни, кроме тех, что он поднимал каждое утро. Все было так мучительно натянуто, как будто плоть мира иссохла и уменьшилась, открыв провалы между костей: сеть на камне, решетка теней, капельки воды, висящие между связками его руки – так отчетливо! И внутри этого напряжения – ощущение, будто что‑то распускается внутри, видение рушится, превращаясь в бытие, как будто глаза его обратились в самое сердце вещей. В поверхности камня он видит себя – смуглого мальчика, возвышающегося на фоне солнечного диска.