Самая ткань существования. Сущее. Он… – он по‑прежнему так и не нашел для этого подходящего слова – «испытал» это. В отличие от большинства прочих, Ахкеймион сразу понял, что он – один из Немногих, понял это с детской упрямой уверенностью. Он вспомнил, как вскричал: «Атьерс!», и голова пошла кругом от мысли, что жизнь его отныне не определяется ни его кастой, ни его отцом, ни его прошлым.
Те случаи, когда Завет появлялся в их рыбацкой деревушке, производили на него в детстве большое впечатление. Сперва звон цимбал, потом фигуры в плащах, под зонтиками, на носилках, которые несут рабы, все окутано сладостной аурой тайны. Такие отчужденные! Бесстрастные лица, лишь чуть‑чуть тронутые косметикой и подобающим по джнану пренебрежением к рыбакам низкой касты и их сыновьям. Такие лица, разумеется, могут принадлежать лишь людям, что подобны мифическим героям, – это он знал твердо. Люди, окутанные величием саг. Драконобойцы, цареубийцы. Пророки и проклятые.
После нескольких месяцев обучения в Атьерсе эти ребяческие иллюзии развеялись как дым. Пресыщенный, напыщенный, живущий в плену самообмана, Атьерс ничем не отличался от деревни, если не считать масштабов.
«Так ли уж сильно отличаюсь я от этого человека? – спросил себя Ахкеймион, наблюдая за капитаном боковым зрением. – Да нет, не особенно». Однако разговора с капитаном не поддержал и снова перевел взгляд на Сумну, туманный силуэт на фоне темных холмов.
Однако он все же был другим. Так много забот, а награда так скудна! Отличается он еще и тем, что его гнев или ужас способен снести городские ворота, стереть в прах плоть, сокрушить кости. Такая сила – и при этом все то же тщеславие, те же страхи и куда более мрачные прихоти. Он надеялся, что мифическое возвысит его, придаст новый смысл любому его поступку, а вместо этого его бросили на волю волн. Отчужденность никого не просвещает. Он способен обратить этот корабль в сияющий ад, а потом пойти по воде целым и невредимым, но при этом он никогда не будет… уверенным.
|
|
Он едва не прошептал это вслух.
Капитан вскоре отлучился, явно радуясь, что его отозвали матросы. Лоцмана подняли на борт раскачивающегося судна.
«Почему они так далеки для меня?» Уязвленный этой мыслью, Ахкеймион опустил голову, мрачно вперясь в винно‑темные глубины. «Кого я презираю?»
Задать этот вопрос означало ответить на него. Как не чувствовать себя одиноким, чуждым всему, когда само бытие отзывается твоим устам? Где та твердая почва, на которой можно чувствовать себя уверенно, если ты можешь все смести несколькими словами? У ученых Трех Морей общим местом было сравнение колдунов с поэтами. Ахкеймион всегда считал это сравнение абсурдным. Трудно представить два других столь же несопоставимых ремесла. Ни один колдун ничего не творил словом – если не считать страха или политических махинаций. Сила, сверкающие россыпи света, имеет только одно направление, и направление это – неправильное: эта сила может лишь разрушать. Как будто бы люди могут лишь передразнивать язык Господа, лишь огрублять и портить его песнь. Известная поговорка гласит: когда колдуны поют, люди умирают.
Когда колдуны поют… А ведь он предан проклятию даже среди себе подобных. Прочие школы не могли простить адептам Завета их наследия, их обладания Гнозисом, знанием Древнего Севера. Великие школы Севера до своего уничтожения имели благодетелей, лоцманов, проводивших их через такие мели, которые человеческий ум и представить не в силах. Гнозис не людских магов, Квийя, был еще и отточен тысячей лет человеческих измышлений.
|
|
Он во стольких отношениях был богом для этих глупцов! Нужно постоянно помнить об этом – не только потому, что это лестно, но и потому, что они об этом не забудут. Они боятся, а значит, обязательно ненавидят – настолько, что готовы рискнуть всем в Священной войне против школ. Колдун, который забыл об этой ненависти, забыл о том, как остаться в живых.
Стоя перед размытой громадой Сумны, Ахкеймион слушал перебранку моряков у себя за спиной и поскрипывание корабля в такт волнам. Он подумал о сожжении Белых Кораблей в Нелеосте, тысячи лет тому назад. Он как наяву ощущал запах гари и дыма, видел роковой отблеск на вечерних водах, чувствовал, как не его и в то же время его тело дрожит от холода.
И Ахкеймион задумался о том, куда оно все ушло, это прошлое, и если оно в самом деле ушло, отчего так болит сердце.
Очутившись на людных улицах, примыкавших к гавани, Ахкеймион, которого пребывание в толпе всегда располагало к задумчивости, вновь ужаснулся тому, насколько бессмысленно его появление здесь. Тот факт, что Тысяча Храмов вообще дозволяла школам иметь свои посольства в Сумне, граничил с чудом. Ведь айнрити считали Сумну не просто средоточием своей веры и своего священства, но и самим сердцем Божиим. Буквально.
«Хроника Бивня» представляла собой наиболее древнюю и оттого наиболее громогласную весть из прошлого, настолько древнюю, что сама она никакой внятной предыстории не имела – «девственная», как выразился великий кенейский комментатор Гетерий. Опоясанный письменами Бивень повествовал о великих кочевых племенах людей, вторгшихся и захвативших Эарву. Неизвестно почему, но Бивень всегда принадлежал одному и тому же племени, кетьянам, и с первых дней существования Шайгека, еще даже до возвышения киранеев, он хранился в Сумне – по крайней мере на это указывали сохранившиеся записи. В результате Сумна и Бивень сделались неразделимы в людских умах; паломничество в Сумну означало паломничество к Бивню, словно город сделался артефактом, а артефакт – городом. Ходить по Сумне означало ходить по писанию.
|
|
Неудивительно, что Ахкеймион чувствовал себя неуместным.
Он внезапно очутился в давке, вызванной тем, что по улице провели небольшой караван мулов. Спины и плечи, хмурые лица, крики. Движение на тесной улочке застопорилось. Никогда прежде Ахкеймион не видел в этом городе таких умопомрачительных толп. Он обернулся к одному из теснивших его людей – конрийцу, судя по внешности: суровый, плечистый, с окладистой бородой, из воинской касты.
– Скажи, – спросил Ахкеймион на шейском, – что тут происходит?
Он был так раздражен, что махнул рукой на джнан: в конце концов, в таком столпотворении не до тонкостей этикета.
Конриец с любопытством смерил его своими темными глазами.
– Ты хочешь сказать, что не знаешь? – спросил он, повысив голос, чтобы перекричать царящий кругом гам.
– О чем? – переспросил Ахкеймион, чувствуя, как по спине поползла струйка пота.
– Майтанет призвал в Сумну всех верных, – ответил конриец, явно исполнившись подозрения к человеку, который не знает общеизвестного. – Он собирается открыть цель Священной войны!
Ахкеймион был ошеломлен. Он окинул взглядом лица теснившихся вокруг – и только тут заметил, как много среди них людей, явно привычных к тяготам войны. И почти все открыто носили оружие. Что ж, значит, первая половина поручения – выяснить, против кого будет направлена эта Священная война, – вот‑вот исполнится сама собой.
«Наутцера и остальные наверняка знали об этом! Отчего же они мне ничего не сказали?»
Потому что им было нужно, чтобы он отправился в Сумну. Они знали, что он будет против вербовки Инрау, и устроили все таким образом, чтобы убедить его, что без этого не обойтись. Ложь умолчания – не столь великий грех, зато она заставила его поступить так, как им было надо.
Манипуляции, всюду манипуляции! Даже Кворум играет в игры со своими собственными пешками. Это была старая обида, но рана ныла по‑прежнему.
А конриец тем временем продолжал, сверкая глазами с неожиданной пылкостью:
– Молись, друг мой, чтобы мы отправились войной против школ, а не против фаним! Колдовство – язва куда более страшная.
Ахкеймион готов был согласиться с ним.
Ахкеймион протянул руку. Он хотел провести пальцем вдоль ложбинки на спине Эсменет, но передумал и вместо этого стиснул в кулаке грязное одеяло. В комнате было темно и душно после их недавнего совокупления. Но даже в темноте были видны объедки и мусор, раскиданные по полу. Единственным источником света служила ослепительно‑белая щель в ставнях. На улице снаружи стоял такой грохот, что тонкие стены дребезжали.
– И все? – спросил он и сам удивился тому, как дрогнул его голос.
– Что значит «и все»? – переспросила она. В ее голосе звучала старая сдерживаемая обида.
Она его неправильно поняла, но он не успел объяснить: внезапно накатила тошнота и удушающая жара. Ахкеймион поспешно поднялся на ноги – и едва не упал. Колени подгибались. Он, точно пьяный, вцепился в спинку кровати. Волосы на руках, голове и спине встали дыбом.
– Акка! – испуганно окликнула она.
– Ничего, ничего, – ответил он. – Это все жара.
Он выпрямился – и рухнул обратно на кровать. Тюфяк под ним поплыл. Ее тело на ощупь было словно жареный угорь. Надо же, еще только ранняя весна, а такая жарища! Как будто сам мир горит в лихорадке в ожидании Священной войны Майтанета.
– У тебя уже бывала горячка, – с опаской сказала Эсменет. – Горячка не заразная, это все знают.
– Да, – хрипло ответил Ахкеймион, держась за лоб. «Ты в безопасности». – Меня прихватило шесть лет тому назад, во время поездки в Сингулат… Я тогда едва не умер.
– Шесть лет тому назад… – откликнулась она. – В том году умерла моя дочь.
Горечь.
Он обнаружил, что ему не нравится, как легко его боль сделалась ее болью. Он представил себе, как могла бы выглядеть ее дочь: крепкая, но тонкокостная, роскошные черные волосы, подстриженные коротко, по обычаям низшей касты, округлая щека, так удобно ложащаяся в ладонь… Но на самом деле он представил себе Эсми. Такой, какая она была ребенком.
Они долго молчали. Его мысли пришли в порядок. Жара сделалась приятно расслабляющей, утратила ядовитую резкость. Ахкеймион сообразил, что, судя по странной обиде в голосе, Эсменет неправильно поняла то, что он сказал незадолго до этого. А он просто хотел знать, известно ли что‑то еще, кроме слухов.
Наверное, он всегда знал, что когда‑нибудь вернется сюда – не просто в Сумну, но именно сюда, в это место между руками и ногами усталой женщины. Эсменет. Странное имя, слишком старомодное для женщины ее нрава, но в то же время удивительно подходящее проститутке.
«Эсменет…» Как может обычное имя так сильно на него влиять?
Она сдала за те четыре года, что он не бывал в Сумне. Похудела, сделалась какой‑то растрепанной, ее чувство юмора поувяло под натиском мелких ран… Выбравшись из многолюдной гавани, Ахкеймион без колебаний направился разыскивать ее, сам поражаясь собственному нетерпению. Когда он увидел ее сидящей на подоконнике, то испытал странное, смешанное чувство: смесь утраты и самодовольства, как будто он признал человека, с которым соперничал в детстве, в изуродованном прокаженном или бродяге.
– Все за палочкой бегаешь, вижу, – сказала она, не выразив ни малейшего удивления.
Ее шутки тоже утратили детскую пухлость.
Постепенно она отвлекла Ахкеймиона от его забот и втянула в свой замысловатый мирок анекдота и сатиры. Ну а потом, разумеется, слово за слово – и они очутились в этой комнате, и Ахкеймион принялся любить ее с жадностью, которая его потрясла: как будто он обрел в этом животном акте недоступное облегчение – забыл о своем сложном поручении.
Ахкеймион прибыл в Сумну с двумя целями: определить, не собирается ли новый шрайя вести Священную войну против школ, и выяснить, не стоит ли за этими примечательными событиями Консульт. Первая цель была вполне осязаемой – она должна была помочь ему оправдать то, что он собирается предать Инрау. А вторая… призрачная, наделенная лихорадочным бессилием доводов, которые на самом деле ничего не оправдывают. Как можно использовать войну Завета против Консульта для обоснования предательства, если сама эта война кажется совершенно необоснованной?
Потому что как еще можно назвать войну без врага?
– Завтра надо будет отыскать Инрау, – сказал он скорее темноте, чем Эсменет.
– Ты по‑прежнему собираешься… обратить его?
– Не знаю. Я теперь почти ничего не знаю.
– Как ты можешь так говорить, Акка? Иногда я думаю, есть ли вообще что‑то такое, чего ты не знаешь.
Она всегда была идеальной шлюхой: обихаживала сперва его чресла, а потом его душу. «Не знаю, вынесу ли я это снова».
– Я всю жизнь провел среди людей, которые считают меня безумцем, Эсми.
Она расхохоталась. Эсменет родилась в касте слуг и никакого образования не получила – по крайней мере, формального. Однако она всегда умела ценить тонкую иронию. Это было одно из многих ее отличий от других женщин – от других проституток.
– Что ж, Акка, а я провела всю жизнь среди людей, которые считают меня продажной девкой.
Ахкеймион улыбнулся в темноте.
– Это не одно и то же. Ты‑то ведь и впрямь продажная девка.
– А ты что, не безумец, что ли?
Эсменет захихикала, а Ахкеймион поморщился. Эти девчачьи манеры были напускными – по крайней мере, ему всегда так казалось, – специально для мужиков. Это напомнило ему, что он – клиент, что они на самом деле не любовники.
– В том‑то и дело, Эсми. Безумец я или нет, зависит от того, существует ли на самом деле мой враг.
Он поколебался, как будто эти слова привели его на край головокружительного обрыва.
– Эсменет… Ты ведь мне веришь, правда?
– Такому прожженному вруну, как ты? Обижаешь! Он ощутил вспышку раздражения, о чем тут же пожалел.
– Нет, серьезно.
Она ответила не сразу.
– Верю ли я, что Консульт существует?..
«Не верит». Ахкеймион знал, что люди повторяют вопросы потому, что боятся отвечать на них.
Ее прекрасные карие глаза внимательно разглядывали его во мраке.
– Скажем так, Акка: я верю, что существует проблема Консульта.
В ее взгляде было нечто умоляющее. У Ахкеймиона снова пробежал мороз по коже.
– Этого достаточно? – спросила она.
Даже для него Консульт отступил от ужасающих фактов в область безосновательных тревог. Быть может, он, печалясь из‑за отсутствия ответа, забыл о важности самого вопроса?
– Надо будет отыскать Инрау. Завтра же, – сказал он.
Ее пальцы зарылись ему в бороду, нащупали подбородок.
Он запрокинул голову, точно кот.
– Что за жалкая парочка мы с тобой! – заметила она, словно бы мимоходом.
– Отчего же?
– Колдун и шлюха… Есть в этом нечто жалкое. Он взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.
– Все пары по‑своему жалки, – сказал он.
Во сне Инрау брел через ущелья из обожженного кирпича, мимо лиц и фигур, озаряемых случайными взблесками пламени. И услышал голос ниоткуда, кричащий сквозь его кости, сквозь каждый дюйм его тела, произносящий слова, подобные теням кулаков, ударяющих рядом с краем глаза. Слова, которые раздавили ту волю, что еще оставалась у него. Слова, которые управляли его руками и ногами.
Он мельком заметил покосившийся фасад кабачка, потом низкое помещение, заполненное золотистым дымом, столы, балки над головой. Вход поглотил его. Земля под ногами опрокинулась, повлекла его навстречу зловещей тьме в дальнем углу комнаты. И эта тьма тоже поглотила его – еще одна дверь. И его притянуло к бородатому человеку, который сидел, откинув голову на стену с потрескавшейся штукатуркой. Лицо человека было лениво запрокинуто, но при этом напряжено в каком‑то запретном экстазе. С его шевелящихся губ лился свет. И в глазах полыхали осколки солнца.
«Ахкеймион…»
Потом душераздирающее гудение превратилось в говор посетителей. Расплывчатое помещение кабачка сделалось массивным и обыденным. Кошмарные углы распрямились. Игра света и тени стала естественной.
– Что ты тут делаешь? – выдохнул Инрау, пытаясь привести в порядок разбежавшиеся мысли. – Ты понимаешь, что происходит?
Он обвел взглядом кабачок и увидел в дальнем углу сквозь столбы и дым стол, за которым сидели шрайские рыцари. Пока что они его не заметили.
Ахкеймион смерил его недовольным взглядом.
– Я тоже рад тебя видеть, мальчик.
Инрау нахмурился.
– Не называй меня «мальчиком»!
Ахкеймион ухмыльнулся.
– А как еще прикажешь любимому дядюшке обращаться к своему племяннику? – Он подмигнул Инрау. – А, мальчик?
Инрау с шумом выдохнул сквозь сжатые зубы и опустился на стул.
– Рад тебя видеть… дядя Акка.
И он не лгал. Несмотря на болезненные обстоятельства, он действительно рад был его видеть. Он довольно долго жалел, что покинул своего наставника. Сумна и Тысяча Храмов оказались совсем не такими, как он их себе представлял – по крайней мере, до тех пор, как престол не занял Майтанет.
– Я скучал по тебе, – продолжал Инрау, – но Сумна…
– Нехорошее место для такого, как я. Знаю.
– Тогда зачем же ты приехал? Слухи ведь до тебя наверняка доходили.
– Я не просто «приехал», Инрау… Ахкеймион замялся, на лице его отразилась борьба.
– Меня прислали.
По спине у Инрау поползли мурашки.
– О нет, Ахкеймион! Пожалуйста, скажи…
– Нам нужно разузнать как можно больше о Майтанете, – продолжал Ахкеймион натянутым тоном. – И о его Священной войне. Сам понимаешь.
Ахкеймион опустил на стол свою чашу с вином. На миг он показался Инрау сломленным. Однако внезапная жалость к этому человеку, человеку, который во многом заменил ему отца, исчезла от головокружительного чувства, словно земля уходит из‑под ног.
– Но ты же обещал, Акка! Ты обещал!!!
В глазах адепта блеснули слезы. Мудрые слезы, но тем не менее полные сожаления.
– Мир завел привычку ломать хребет моим обещаниям, – промолвил Ахкеймион.
Хотя Ахкеймион надеялся явиться Инрау в образе наставника, который наконец признал в бывшем ученике равного себе, его не переставал терзать невысказанный вопрос: «Что я делаю?»
Пристально разглядывая молодого человека, он ощутил болезненный порыв нежности. Лицо юноши стало каким‑то удивительно орлиным. Инрау брил бороду, по нансурской моде. Однако голос остался все тот же и все та же привычка запинаться, путаясь в противоречивых мыслях. И глаза те же: широко раскрытые, горящие энергией и жизнерадостностью, блестяще‑карие, при этом постоянно исполненные искреннего недоверия к себе. Ахкеймион думал, что для Инрау дар Немногих оказался большим проклятием, чем для прочих. По темпераменту он идеально подходил для того, чтобы стать жрецом Тысячи Храмов.
Беззаветная искренность, страстный пыл веры – всего этого Завет его бы лишил.
– Тебе не понять, что такое Майтанет, – говорил Инрау. Молодой человек ежился, как будто ему был неприятен воздух этого кабачка. – Некоторые почти поклоняются ему, хотя он на такое гневается. Ему надлежит повиноваться, а не поклоняться. Потому он и взял это имя…
– Это имя?
Ахкеймиону как‑то не приходило в голову, что имя «Майтанет» может что‑то означать. Это само по себе встревожило. В самом деле, принято ведь, что шрайя берет себе новое имя! Как он мог упустить из виду такую простую вещь?
– Ну да, – ответил Инрау. – От «май’татана».
Это слово было незнакомо Ахкеймиону. Но он не успел спросить, что же оно значит: Инрау сам продолжил объяснять вызывающим тоном, как будто бывший ученик только теперь, сделавшись неподвластным наставнику, мог дать выход старым обидам.
– Ты, наверное, не знаешь, что это означает. «Май’татана» – это на тотиэаннорейском, языке Бивня. Это значит «наставление».
«И чему же учит это наставление?»
– И ничто из этого тебя не тревожит? – поинтересовался Ахкеймион.
– Что именно должно меня тревожить?
– Тот факт, что Майтанету так легко достался престол. Что он сумел, всего за несколько недель, найти и обезвредить всех императорских шпионов при своем дворе.
– И это должно тревожить?! – воскликнул Инрау. – Мое сердце поет при мысли об этом! Ты себе не представляешь, в какое отчаяние я впал, когда впервые очутился в Сумне! Когда я впервые понял, насколько Тысяча Храмов прогнила и разложилась и что сам шрайя – не более чем один из псов императора. И тут явился Майтанет. Точно буря! Одна из тех долгожданных летних гроз, что очищают землю. Тревожит ли меня то, с какой легкостью он очистил Сумну? Акка, да меня это несказанно радует!
– А как насчет Священной войны? Она тоже радует твое сердце? Мысль о новой Войне магов?
Инрау заколебался, словно пораженный тем, как быстро увял его первоначальный порыв.
– Никто ведь еще не знает, против кого будет эта война, – пробормотал он. Инрау, конечно, не любил Завета, но Ахкеймион знал, что мысль о его уничтожении ужасает юношу. «Все‑таки часть его души по‑прежнему с нами».
– А если Майтанет объявит войну против школ, что ты скажешь о нем тогда?
– Не объявит, Акка. В этом я уверен.
– Но я спрашивал не об этом, не так ли? – Ахкеймион сам внутренне поморщился от своего безжалостного тона. – Если Майтанет все‑таки объявит войну школам – что тогда?
Инрау закрыл лицо руками – Ахкеймион всегда думал, что у него слишком изящные руки для мужчины…
– Не знаю, Акка. Я тысячу раз задавал себе тот же самый вопрос – и все равно не знаю.
– Но почему же? Ведь ты теперь шрайский жрец, Инрау, проповедник Бога, явленного Последним Пророком и Бивнем. Разве не требует Бивень, чтобы всех колдунов сожгли на костре?
– Да, но…
– Но Завет другой? Он – исключение?
– Ну да. Завет действительно другой.
– Почему? Потому что старый дурень, которого ты когда‑то любил, – один из них?
– Говори потише! – прошипел Инрау, опасливо косясь на стол шрайских рыцарей. – Ну ты ведь сам знаешь почему, Акка. Потому что я люблю тебя как отца и как друга, разумеется, но еще и потому, что я… чту миссию Завета.
– А если Майтанет объявит войну против школ, что же ты будешь делать?
– Я буду скорбеть.
– Скорбеть? Не думаю, Инрау. Ты подумаешь, что он ошибся. Как бы мудр и свят ни был Майтанет, ты подумаешь: «Он не видел того, что видел я!»
Инрау безучастно кивнул.
– Тысяча Храмов, – продолжал Ахкеймион уже более мягким тоном, – всегда была наиболее могущественной из Великих фракций, но эта сила зачастую была притуплена, если не сломлена, разложением. За много веков Майтанет – первый шрайя, который способен восстановить прежнее величие. И теперь в тайных советах каждой фракции циничные люди спрашивают: «Что станет Майтанет делать с этой мощью? Кого он отправится наставлять своей Священной войной? Фаним и их жрецов кишаурим? Или же он пожелает наставить тех, кто проклят Бивнем, то есть школы?» В Сумне никогда еще не было столько шпионов, как теперь. Они кружат над Священными Пределами, подобно стервятникам в ожидании трупов. Дом Икуреев и Багряные Шпили попытаются найти способ сопрячь намерения Майтанета со своими собственными. Кианцы и кишаурим будут с опаской следить за каждым его шагом, боясь, что урок предназначен для них. Свести к минимуму либо воспользоваться, Инрау, все они поглощены одной из двух этих целей. И только Завет держится в стороне от грязных козней.
Старая тактика, которую ум, обостренный безвыходностью, делает особенно эффективной. Вербуя шпиона, надо прежде всего успокоить его, дать понять, что речь идет отнюдь не о предательстве, а, напротив, об иной, новой, более ответственной верности. Рамки – надо давать им более широкие рамки, в которых и следует интерпретировать события нужным тебе образом. Шпион, вербующий других шпионов, прежде всего должен быть хорошим сказочником.
– Я знаю, – сказал Инрау, разглядывая ладонь своей правой руки. – Это я знаю.
– И если где‑то и может найтись тайная фракция, – продолжал Ахкеймион, – то только здесь. Все названные тобою причины твоей преданности Майтанету сводятся к тому, почему у Завета должны быть свои шпионы в Тысяче Храмов. Если Консульт где‑то существует, Инрау, он находится здесь.
В каком‑то смысле все, что сделал Ахкеймион, – это высказал несколько утверждений, никак между собой не снизанных; однако история, представшая перед глазами Инрау, выглядела вполне отчетливо, даже если молодой человек и не сознавал, что это за история. Из всех шрайских жрецов и Хагерне Инрау будет единственным, кто способен видеть шире, единственным, кто действует, исходя из интересов, которые не будут местечковыми или порожденными самообманом. Тысяча Храмов – место хорошее, но злополучное. Его следует защитить от его же собственной невинности.
– Но Консульт… – сказал Инрау, глядя на Ахкеймиона глазами загнанной лошади. – Что, если они действительно вымерли? Если я сделаю то, чего ты хочешь, Акка, и все это окажется впустую, я буду проклят!
И оглянулся через плечо, словно боясь, что его тут же на месте поразит громом.
– Инрау, вопрос не в том, действительно ли они… Ахкеймион запнулся и умолк, увидев перепуганное лицо молодого жреца.
– В чем дело?
– Они меня увидели.
Он судорожно сглотнул.
– Шрайские рыцари, что позади меня… слева от тебя.
Ахкеймион видел, как эти рыцари вошли сюда вскоре после его прихода, но не обращал на них особого внимания: только удостоверился, что они – не из Немногих. Да и зачем? В подобных обстоятельствах бросаться в глаза – скорее преимущество. Внимание привлекают те, кто прячется и таится, а не те, кто ведет себя шумно.
Он рискнул кинуть взгляд в ту сторону, где, озаренные светом ламп, сидели трое рыцарей. Один, приземистый, с густыми курчавыми волосами, еще не снял кольчуги, но двое других были облачены в белое с золотой каймой одеяние Тысячи Храмов, почти такое же, как у Инрау, только одеяния рыцарей представляли собой странную помесь военной формы и рясы жреца. Тот, что в кольчуге, что‑то рисовал в воздухе куриной костью и взахлеб рассказывал о чем‑то – то ли о бабе, то ли о битве – своему товарищу напротив. Лицо человека, сидевшего между ними, отличалось ленивой надменностью, свойственной высшей касте. Он встретился глазами с Ахкеймионом и кивнул.
Не сказав ни слова своим спутникам, рыцарь встал и принялся пробираться к их столу.
– Один из них идет сюда, – сказал Ахкеймион, наливая себе еще чашу вина. – Бойся или будь спокоен, как хочешь, но предоставь говорить мне. Понял?
Молчаливый кивок.
Шрайский рыцарь стремительно лавировал между столов и посетителей, твердо отодвигая с пути замешкавшихся пьяниц. Он был аристократически худощав, высок ростом, чисто выбрит, с коротко подстриженными черными как смоль волосами. Белизна его изысканной туники, казалось, бросала вызов любой тени, но лицо было мрачнее тучи. Когда он подошел, от него пахнуло жасмином и миррой.
Инрау поднял глаза.
– Мне показалось, что я узнаю вас, – сказал рыцарь. – Инрау, верно?
– Д‑да, господин Сарцелл…
Господин Сарцелл? Имя было Ахкеймиону незнакомо, однако, судя по тому, как перепугался Инрау, это кто‑то весьма высокопоставленный, отнюдь не из тех, кто обычно имеет дело с мелкими храмовыми служащими. «Рыцарь‑командор…» Ахкеймион заглянул за спину Сарцеллу и обнаружил, что другие два рыцаря смотрят в их сторону. Тот, что в кольчуге, подался вперед и прошептал нечто, от чего другой расхохотался. «Это какая‑то шуточка. Хочет позабавить своих приятелей».
– А это кто такой, а? – осведомился Сарцелл, оборачиваясь к Ахкеймиону. – Мне кажется, он вас беспокоит.
Ахкеймион залпом проглотил вино и, грозно нахмурившись, уставился куда‑то мимо рыцаря: пьяный старикан, который не привык, чтобы его перебивали.
Этот мальчишка – сын моей сестрицы, – прохрипел ни. И он по шейку в дерьме. – Потом, как бы спохватившись, добавил: – Господин.
– Ах вот как? Это почему же? Скажи, будь любезен!
Ахкеймион пошарил по карманам, словно в поисках потерявшейся монеты, и потряс головой с напускным отвращением, по‑прежнему не поднимая глаз на рыцаря.
– Да потому, что ведет себя как придурок, вот почему! Хоть он и вырядился в белое с золотом, а как был самодовольным дурнем, так и остался!
– А кто ты такой, чтобы порицать шрайского жреца, а?
– Я? Да что вы, я никто! – воскликнул Ахкеймион в притворном пьяном ужасе. – Мне до мальчишки и дела нет! Это сестрица ему велела материнский наказ передать.
– А‑а, понятно. И кто же твоя сестра?
Ахкеймион пожал плечами и ухмыльнулся, мимоходом пожалев, что все зубы у него целы.
– Сестра‑то моя? Моя сестра – распутная хрюшка.
Сарцелл удивленно вскинул брови.
– Хм. И кто же ты после этого?
– Я‑то? Хрюшкин брат, выходит! – воскликнул Ахкеймион, наконец взглянув ему в лицо. – Неудивительно, что и парень в дерьме, а?
Сарцелл усмехнулся, но его большие карие глаза остались на удивление пустыми. Он снова обернулся к Инрау.
– Сейчас, как никогда, шрайе требуется все наше усердие, юный проповедник. Ведь вскоре он объявит цель нашей Священной войны. Уверены ли вы, что накануне столь важных событий стоит пьянствовать с шутами, пусть даже вы и связаны с ними кровными узами?
– А вам‑то что? – буркнул Ахкеймион и снова потянулся за вином. – Слушай дядюшку, малый! Такие надутые самодовольные псы…
Сарцелл наотмашь ударил его по щеке тыльной стороной ладони. Голову Ахкеймиона откинуло к плечу, стул накренился, встал на две ножки и рухнул на выложенный булыжником пол.
Кабачок разразился криками и улюлюканьем.
Сарцелл пинком отшвырнул стул и склонился над Ахкеймионом с обыденным видом охотника, выслеживающего добычу. Ахкеймион судорожно заслонился руками. У него еще хватило фиглярства выдавить: