Ксерий хотел рассмеяться, но не мог.
– Это потому, что быть обделанным птицей – единственная удача, на какую они могут надеяться, не так ли?
– И тем не менее, о Бог Людей, в этом веровании есть глубокая мудрость. Люди верят, что мелкие несчастья, подобные этому, предвещают добрые события. Триумф всегда должен сопровождаться какой‑нибудь символической неурядицей, дабы мы не забывали о собственной слабости.
Щека отчаянно чесалась, как бы подтверждая справедливость слов авгура. Это было предзнаменование! И к тому же доброе предзнаменование. Он так и почувствовал!
«Меня снова коснулись боги!»
Император, внезапно оживившись, поднялся на возвышение и принялся жадно слушать Аритмея: тот рассуждал о том, что это событие соответствует расположению звезды Ксерия, которая как раз вступила в круг Ананке, Блудницы‑Судьбы, и теперь находится на двух благоприятных осях по отношению к Гвоздю Небес.
– Великолепное сочетание! – восклицал пузатый авгур. – Воистину великолепное!
Вместо того чтобы вновь занять свое место на престоле, Ксерий прошел мимо него, жестом пригласив Аритмея следовать за собой. Ведя с собой небольшую толпу чиновников, он миновал две массивные колонны из розового мрамора, обозначающих линию отсутствующей стены, и вышел на примыкающую террасу.
Внизу под заходящим солнцем распростерся Момемн, подобный огромной бледной фреске. Императорский дворец, Андиаминские Высоты, лежал у самого моря, так что Ксерий мог при желании окинуть взглядом весь лабиринт улочек Момемна, просто повернув голову: на севере – квадратные башенки эотских казарм, на западе, прямо напротив – просторные бульвары и величественные здания храмового комплекса Кмираль, на юге – кишащий народом бедлам гавани, раскинувшейся вдоль устья реки Фай.
|
|
Не переставая слушать Аритмея, император смотрел за далекие стены туда, где простирались пригородные сады и поля, выбеленные брюхом солнца. Там, точно плесень на хлебе, расползались и грудились шатры и палатки Священного воинства. Пока их еще немного, но Ксерий понимал, что не пройдет и нескольких месяцев, как эта плесень расползется до самого горизонта.
– Но Священная война, Аритмей… Означает ли все это, что Священная война будет моей?
Императорский авгур сцепил внушительные пальцы и потряс брылями в знак согласия.
– Однако пути судьбы узки, о Бог Людей. Нам так много предстоит сделать!
Ксерий был так поглощен диагнозом авгура и его предписаниями, включающими подробные инструкции относительно жертвоприношения десяти быков, что поначалу даже не заметил появления своей матушки. Но внезапно обнаружил, что она здесь – узкая тень, возникшая из‑за спины, легко узнаваемая, точно сама смерть.
– Ну что ж, Аритмей, готовь жертвы, – повелел он. – На сегодня достаточно.
Авгур уже собирался удалиться, когда Ксерий заметил рабов, несущих таз с водой, о которой распорядился сенешаль.
– Аритмей!
– Что угодно Богу Людей?
– Моя щека… следует ли мне омыть ее?
Авгур смешно замахал руками.
– Что вы, что вы! Разумеется, нет, о Бог Людей! Важно обождать хотя бы три дня. Это принципиально!
Ксерию тотчас пришло в голову еще несколько вопросов, но его мать была уже рядом. За ней, переваливаясь с боку на бок, тащился ее жирный евнух. Императрица же двигалась с непринужденной грацией пятнадцатилетней девственницы, невзирая на свой седьмой десяток старой шлюхи. Шурша голубой кисеей и шелком, она повернулась к императору в профиль, взирая с высоты на город, как он сам за несколько секунд до того. Чешуйки ее нефритового головного убора сверкнули в лучах заката.
|
|
– Сын, который, разинув рот, внимает словам бестолкового, слюнявого идиота! – сухо сказала она. – Как это согревает сердце матери!
Он почувствовал в ее поведении нечто странное – нечто… сдерживаемое. Но, с другой стороны, в последнее время в его присутствии все почему‑то чувствовали себя не в своей тарелке – несомненно, оттого, что теперь, когда два великих рога его плана приведены в действие, люди наконец‑то заметили живущую в нем божественность.
– Времена нынче сложные, матушка. Опасно не задумываться о будущем.
Она обернулась и смерила его взглядом одновременно кокетливым и каким‑то мужским. Солнечный свет подчеркивал ее морщины и отбрасывал на щеку длинную тень носа. Ксерий всегда думал, что старики просто уродливы, как телом, так и душой. Возраст навеки преображает надежду в сожаление. То, что в юных глазах было мужеством и честолюбием, в старческих превращается в бессилие и алчность.
«Я нахожу вас отвратительной, матушка! Ваш облик и ваше поведение».
Когда‑то его матушка славилась своей красотой. Пока еще жив был отец, она считалась самым прославленным сокровищем империи. Икурей Истрийя, императрица нансурская, чьим приданым стало сожжение императорского гарема.
– Я наблюдала за твоей встречей с Кальмемунисом, – мягко произнесла она. – Ужасающе. Все как я вам говорила, а, мой богоравный сын?
|
|
Она улыбнулась – и косметика у нее на лице пошла мелкими трещинами. Ксерия охватило страстное желание поцеловать эти губы.
– Видимо, да, матушка…
– Так отчего же вы упорствуете в этом сумасбродстве? И вот эта последняя странная выходка! Его мать спорит против доводов разума!
– В сумасбродстве, матушка? Договор позволит восстановить империю!
– Но если тебе не удалось уговорить его подписать даже такого глупца, как Кальмемунис, на что ты вообще надеешься, а? Нет, Ксерий, для империи будет лучше всего, если ты поддержишь Священную войну.
– Матушка, неужели этот Майтанет и вас зачаровал? Разве можно зачаровать ведьму? Как, чем?
Смех.
– Обещанием уничтожить ее врагов, чем же еще!
– Но ведь ваши враги – это весь мир, матушка! Или я ошибаюсь?
– Любому человеку враги – весь мир, Ксерий. Не забывайте об этом, будьте так любезны.
Император краем глаза увидел, как к Скеаосу подошел один из гвардейцев и прошептал что‑то ему на ухо. Авгуры не раз говорили императору, что гармония – это музыка. Гармония требует чутко отзываться на все, происходящее вокруг. Ксерий был из тех, кому не обязательно смотреть, чтобы видеть, что происходит. Его подозрительность была отточена до предела.
Старый советник кивнул, мельком взглянул на императора. Глаза у советника были встревоженные.
«Не строят ли они заговор? Может, это предательство?» Однако Ксерий отмахнулся от этой мысли – она приходила на ум слишком часто, чтобы ей доверять.
Будто догадавшись о причине его рассеянности, Истрийя обернулась к старому советнику.
– А ты что скажешь, а, Скеаос? Что ты скажешь о ребяческой жадности моего сына?
– Жадности?! – вскричал Ксерий. Ну зачем, зачем она его так провоцирует? – Ребяческой?!
– А какой же еще? Вы расточаете дары Блудницы. Сперва судьба дарует вам этого Майтанета, а вы, вопреки моим советам, пытаетесь его убить. Для чего? Потому что он – не ваш! Потом она предоставляет вам Священную войну, молот, которым можно сокрушить врага нашего рода! Но она не ваша – и вы пытаетесь погубить и ее тоже. Это ребяческая истерика, а не интриги многомудрого императора.
– Поверьте, матушка, я стремлюсь не погубить Священную войну, но приобрести ее! Заморские псы подпишут мой договор!
– Да, подпишут – вашей кровью! Или вы забыли, что бывает, когда пустое брюхо объединяется с фанатичной душой? Это воинственные люди, Ксерий! Люди, опьяненные собственной верой. Люди, которые, столкнувшись с оскорблением, действуют. Или вы и впрямь ожидаете, что они стерпят ваше вымогательство? Вы рискуете империей, Ксерий!
Рискует империей? Отнюдь. На северо‑западе империи лишь немногие нансурцы осмеливались жить в виду гор – так страшились они скюльвендов, – а на юге все «старые провинции», принадлежавшие Нансурии в те дни, когда она пребывала в расцвете сил и величия, ныне томились в рабстве у язычников‑кианцев. В древле завоеванных ею землях ныне грохотали барабаны фаним, созывая людей на поклонение Фану, лжепророку. И крепость Асгилиох, которую древние киранейцы возвели для защиты от Шайгека, ныне снова сделалась пограничной. Он рискует не империей, а лишь видимостью империи. Империя – выигрыш, а не заклад.
– Ваш сын, по счастью, не столь слабоумен, матушка. Люди Бивня голодать не будут. Они станут получать пищу от моих щедрот – но не более чем на день вперед. Я не намерен отказывать им в пропитании, необходимом для того, чтобы выжить, – я всего лишь не дам им припасов, необходимых для похода.
– А как насчет Майтанета? Что, если он повелит вам предоставить им эти припасы?
Согласно древнему уложению, в делах Священной войны императору надлежало повиноваться шрайе. Ксерий был обязан обеспечивать Священное воинство под страхом отлучения.
– Ах, матушка, но вы же видите, что он этого сделать не может! Ему не хуже нашего известно, что эти Люди Бивня – глупцы, и им кажется, будто сам Господь устроил так, что язычники будут повержены. Если я предоставлю Кальмемунису все, чего он требует, не пройдет и двух недель, как он двинется в поход, будучи уверен, что сумеет разгромить фаним с помощью одного своего вассального войска. Майтанет, разумеется, станет изображать возмущение, но втайне он будет мне благодарен, зная, что это дает Священному воинству время собрать силы. А иначе отчего бы он повелел войскам собираться под Момемном, а не под Сумной? Уж не затем, чтобы облегчить мою казну! Он наперед шал, как я поступлю.
Императрица ответила не сразу, окинув его одобрительным взглядом сузившихся глаз. Кому, как не этой змеиной душе, было оценить тонкость подобного маневра!
– Но значит ли это, что вы играете Майтанетом или Майтанет играет вами?
Ксерий мог теперь признать, что в предыдущие месяцы недооценивал нового шрайю. Но больше он этого демона недооценивать не станет.
Ксерий сознавал, что Майтанет понимает: Нансурия обречена. Последние полтораста лет все подданные Нансурии, которые знали достаточно много и были достаточно близки к власти, непрерывно ожидали катастрофы: вестей о том, что племена скюльвендов объединились, как встарь, и неудержимо несутся к побережью. Именно так пали киранейцы две тысячи лет тому назад, а еще через тысячу лет Кенейская империя. И таким же образом падет и Нансурия – Ксерий был в этом уверен. Но что всерьез ужасало его, так это перспектива неизбежного конца в сочетании с Кианом, языческой страной, которая набирала мощь по мере того, как нансурцы угасали. После того как уйдут скюльвенды – а они уйдут, скюльвенды всегда уходили, – кто помешает кианским язычникам стереть с лица земли замутившуюся кровь киранейцев, вырвать Три Сердца Божиих: Сумну, Тысячу Храмов и Бивень?
Да, этот шрайя хитер. Ксерий уже не жалел, что подосланные им убийцы потерпели неудачу. Майтанет дал ему молот, коему нет равных: Священную войну!
– Нашего нового шрайю, – сказал он, – сильно переоценивают.
«Пусть себе думает, что это он играет мною».
– Но для чего вам это, Ксерий? Предположим даже, предводители Священного воинства пойдут на то, чтобы удовлетворить ваши требования. Но не думаете же вы, что они станут проливать свою кровь, чтобы вознести солнце империи? Даже если кто‑то и подпишет ваш договор, он все равно не имеет смысла.
– Имеет, матушка. Даже если они нарушат свои клятвы, договор все равно имеет смысл.
– Но почему, Ксерий? Для чего вам этот безумный риск?
– Ну же, матушка! Неужели вы настолько постарели? На миг он испытал непривычное озарение – как все это должно выглядеть с ее точки зрения: меркантильное и оттого из ряда вон выходящее требование, чтобы любой военачальник, собирающийся участвовать в Священной войне, подписал его договор; самая могучая армия, какую нансурцы смогли собрать в этом поколении, отправлена не против язычников‑кианцев, но против куда более древнего и непредсказуемого врага, скюльвендов. Как должны ее раздражать хотя бы два этих факта! В таких тонких планах, как его, логика никогда не лежит на поверхности.
Ксерий был не настолько глуп, чтобы полагать, будто он равен своим предкам мощью рук либо силой духа. Икурей Ксерий III не был глупцом. Нынешний век – иной, и иные силы призваны участвовать в событиях. Великие люди дня сегодняшнего обретают оружие в других людях и в точных, тонких расчетах событий. Ксерий теперь обладал и тем, и другим: его молодой да ранний племянник Конфас и Священная война безумного шрайи. Эти два орудия помогут ему отвоевать прежнюю империю.
– В чем же состоит ваш план, Ксерий? Вы должны мне все рассказать!
– Мучительно, не правда ли, матушка: стоять у самого сердца империи и быть глухой к его биению – когда ты всю жизнь играла на нем, точно на барабане?
Но вместо вспышки ярости она внезапно раскрыла глаза – на нее снизошло откровение.
– Договор – всего лишь повод! – ахнула она. – То, что должно спасти вас от отлучения, когда вы…
– Что – «когда я», матушка? – Ксерий нервно огляделся: их окружала небольшая толпа. Место было неподходящее для подобной беседы.
– Так вот почему вы отправили моего внука на смерть! – воскликнула она.
Ах, вот в чем истинная причина ее мятежного вмешательства! Ее любимый внучек, бедняжка Конфас, который в этот самый миг бродит с войсками где‑то по степям Джиюнати, разыскивая ужасных скюльвендов. Это была Истрийя, которую Ксерий знал – и презирал: лишенная религиозных чувств, однако одержимая мыслями о своем потомстве и судьбах дома Икуреев.
«Конфасу предстояло возродить Империю, верно, матушка? Меня ты не считала способным на подобные подвиги, так, старая сука?»
– Вы зарываетесь, Ксерий! Вы замахиваетесь на слишком многое!
– А‑а, а я было на миг решил, будто вы поняли.
Он произнес это с небрежной уверенностью, но в глубине души во многом верил ей – верил настолько, что ему теперь требовалась добрая кварта неразбавленного вина, чтобы наконец уснуть. А тем более сегодня, после происшествия с воробьями…
– Я понимаю достаточно! – отрезала Истрийя. – Ваши воды не настолько глубоки, чтобы старая женщина не могла достать до дна, Ксерий. Вы надеетесь вытребовать подписи под своим договором не потому, что рассчитываете, будто кто‑то из Людей Бивня и впрямь расстанется со своими завоеваниями, а потому, что рассчитываете потом объявить войну им. При наличии договора вам не будет грозить отлучение, если вы завоюете мелкие, малонаселенные графства, которые наверняка возникнут после окончания Священной войны. Именно поэтому вы и отправили Конфаса на вашу так называемую карательную экспедицию против скюльвендов. Ваш план требует сил, которые вы собрать не сможете, пока вам приходится охранять северные границы. Его нутро скрутило от страха.
– Что, – злобно шипела она, – обдумывать свои планы во мраке собственной души – это одно дело, а слышать о них из чужих уст – совсем другое, верно, глупенький мальчик? Все равно что слушать, как пересмешник‑попугай копирует твой голос. Тебе теперь это не кажется глупым, Ксерий? Не кажется безумным?
– Нет, матушка, – ответил он, сумев напустить на себя уверенный вид. – Всего лишь отважным.
– Отважным?! – возопила она так, будто это слово привело ее в бешенство. – Клянусь богами, как мне жаль, что я не удавила тебя в колыбели! Что за дурака я родила! Ты нас погубил, Ксерий! Разве ты не видишь? Никто, ни один верховный король киранейцев, ни один воплощенный император кенейцев ни разу не сумел одолеть скюльвендов в их собственных землях! Это Народ Войны, Ксерий! Конфас теперь покойник! Цвет твоего войска погиб! Ксерий! Ксерий!!! Ты навлек погибель на всех нас!
– Нет, матушка, нет! Конфас заверил меня, что справится с ними. Он изучил скюльвендов, как никто другой. Он знает все их слабости!
– Ксерий… Бедный мой дурачок, ну как же ты не видишь, что Конфас еще дитя? Блестящий, бесстрашный, прекрасный как бог, но все равно он ребенок!..
Она схватилась за щеки и принялась раздирать себе лицо ногтями.
– Ты убил моего мальчика! – взвыла она.
Ее рассуждения – а быть может, ее ужас – водопадом нахлынули на него. В панике Ксерий оглядел прочих присутствующих, увидел, что страх его матери отразился на всех лицах, и осознал, что страх этот появился уже давно.
Они страшились не Икурея Ксерия III, а того, что он наторил!
«Неужели я погубил все?»
Он пошатнулся. Костлявые руки подхватили его, помогли удержаться на ногах. Скеаос. Скеаос! Он понимает, что сделал Ксерий. Он прозревал величие! Славу!
Ксерий стремительно развернулся, схватил Скеаоса за красиво уложенные складки одеяния и встряхнул так сильно, что знак советника, золотое око с ониксовым зрачком, отлетел и со звоном покатился по полу.
– Скажи мне, что ты видишь! – потребовал Ксерий. – Скажи!
Старик подхватил свое одеяние, чтобы не дать ему упасть, и послушно потупил глаза.
– В‑вы поставили на кон все, о Бог Людей. Только после того, как выпадут кости, можно будет узнать, что произойдет.
Да! Вот оно!
«Только после того, как выпадут кости…»
Из глаз императора хлынули слезы. Он схватил советника за щеки, мимоходом удивившись тому, какая у него грубая кожа. Мать не сказала ему ничего нового. Он с самого начала знал, как много поставлено на кон. Сколько часов провел он наедине с Конфасом, строя планы! Сколько раз приходилось ему дивиться военному дарованию племянника! Никогда прежде не было у Империи такого главнокомандующего, как Икурей Конфас. Никогда!
«Он возьмет верх над скюльвендами. Он посрамит Народ Войны!» Теперь Ксерию казалось, будто он знает это наперед с немыслимой уверенностью.
«Моя звезда входит в Блудницу, привязанная двойным предзнаменованием к Гвоздю Небес… Меня обделала птица!»
Император уронил руки на плечи Скеаоса и был поражен великодушием своего поступка. «Как он, должно быть, любит меня!» Он обвел взглядом Гаэнкельти, Нгарау и прочих, и внезапно причина их сомнений и страхов сделалась ему ясна, как никогда. Он обернулся к своей матери, которая теперь упала на колени.
– Вы – все вы, – вам кажется, будто вы видите перед собой человека, который сделал безумную ставку. Но люди слабы, матушка. Люди ненадежны.
Императрица уставилась на него. Сажа, которой были подведены ее глаза, размазалась от слез.
– А разве императоры – не люди, Ксерий?
– Жрецы, авгуры, философы – все учат нас, что видимое взору – не более чем дым. Человек, которым я являюсь, – всего лишь дым, матушка. Сын, которого вы родили на свет, – всего лишь моя маска, еще одно обличье, которое я принял посреди этого утомительного буйства крови и семени, что вы зовете жизнью. На самом же деле я – то, чем вы обещали мне, что я когда‑нибудь стану! Император. Божественный. Не дым, но пламя!
Услышав это, Гаэнкельти пал на колени. После краткого колебания за ним последовали и остальные.
Но Истрийя ухватилась за руку своего евнуха и поднялась на ноги, не сводя с Ксерия пристального взгляда.
– А если Ксерий погибнет в этом дыму, а, Ксерий? Если из дыма появятся скюльвенды и потушат это твое «пламя» – что тогда?
Он изо всех сил постарался взять себя в руки.
– Ваш конец близок, и вы цепляетесь за дым, оттого что боитесь, что, кроме дыма, на самом деле ничего нет. Вы боитесь, матушка, оттого что вы стары, а ничто не ослепляет, не сбивает с толку сильнее страха.
Истрийя посмотрела на него свысока.
– Мои годы – это мое личное дело. Я не нуждаюсь в том, чтобы всякие глупцы напоминали мне о моем возрасте.
– Ну конечно. Полагаю, ваши груди и так не дают вам забыть о нем.
Истрийя завизжала и набросилась на него, как бывало в детстве. Однако великан‑евнух, Писатул, удержал императрицу, перехватив ее запястья своими ручищами, и покачал бритой башкой в испуганном ошеломлении.
– Надо было тебя убить! – верещала императрица. – Придушить твоей собственной пуповиной!
Ксерия ни с того ни с сего разобрал смех. Трусливая старуха! Впервые в жизни она казалась ему обыкновенной бабой, не имеющей ничего общего с обычно присущим ей образом неукротимой и всеведущей властительницы. Его мать выглядела попросту жалко!
Ради этого, пожалуй, стоило лишиться империи!
– Уведи императрицу в ее покои, – велел Ксерий великану. – И распорядись, чтобы ее осмотрели мои врачи.
Евнух на руках унес с террасы шипящую и вырывающуюся императрицу. Ее пронзительные вопли затерялись в коридорах огромных Андиаминских Высот.
Роскошные краски заката потускнели, сменившись бледными сумерками. Солнце, облаченное в пурпурную мантию облаков, наполовину село. Несколько секунд Ксерий просто стоял, тяжело дыша, ломая пальцы, чтобы успокоить бившую его дрожь. Придворные боязливо наблюдали за ним краем глаза. Стадо!
Наконец Гаэнкельти, более откровенный, чем прочие, благодаря своему норсирайскому происхождению, нарушил молчание.
– Бог Людей, могу ли я спросить?
Ксерий нетерпеливо махнул рукой в знак согласия.
– Императрица, Бог Людей… То, что она говорила…
– Ее страхи не лишены оснований, Гаэнкельти. Она просто высказала ту правду, что прячется во всех наших сердцах.
– Но она угрожала убить вас!
Ксерий с размаху ударил капитана по лицу. Белокурый воин на миг стиснул кулаки, но тут же разжал их и яростно уставился в ноги Ксерию.
– Прошу прощения, Бог Людей. Я просто опасался за…
– Нечего опасаться, – перебил Ксерий. – Императрица стареет, Гаэнкельти. Ход времени унес ее далеко от берега. Она попросту утратила ориентацию.
Гаэнкельти рухнул наземь и крепко поцеловал правое колено Ксерия.
– Довольно! – сказал Ксерий, поднимая капитана на ноги. Он на миг задержал пальцы на роскошных голубых татуировках, оплетающих предплечья воина. Глаза у него горели. Голова гудела. Но чувствовал он себя на удивление спокойно.
Он обернулся к Скеаосу.
– Кто‑то принес тебе послание, старый друг. Что это было, вести о Конфасе?
Безумный вопрос, но на удивление тривиальный, если задаешь его, когда нечем дышать.
Советник ответил не сразу. У императора вновь затряслись руки.
«Молю тебя, Сейен! Прошу тебя!»
– Нет, о Бог Людей.
Головокружительное облегчение. Ксерий едва не пошатнулся снова.
– Нет? А что же тогда?
– Фаним прислали своего эмиссара в ответ на вашу просьбу о переговорах.
– Хорошо… Очень хорошо!
– Но это не простой эмиссар, Бог Людей. Скеаос облизнул свои тонкие, старческие губы.
– Это кишаурим. Фаним прислали кишаурима. Солнце село, и, казалось, всякая надежда угасла вместе с ним.
В тесном дворике, который Гаэнкельти выбрал для встречи, точно лохмотья на ветру, трепалось клочьями пламя факелов. Окруженный карликовыми вишнями и плакучими остролистами, Ксерий крепко стиснул свою хору, так, что захрустели костяшки пальцев. Он обводил взглядом мрак примыкающих к дворику галерей, бессознательно подсчитывая своих людей, которых было еле видно во мраке. Обернулся к тощему колдуну, стоявшему по правую руку, Кемемкетри, великому магистру его Имперского Сайка.
– Тебе этого достаточно?
– Более чем достаточно, – негодующим тоном отозвался Кемемкетри.
– Не забывайтесь, великий магистр! – одернул его Скеаос, стоявший по левую руку от Ксерия. – Император задал нам вопрос!
Кемемкетри напряженно, словно бы нехотя склонил голову. В его больших влажных глазах отражались двойные языки пламени.
– Нас здесь трое, о Бог Людей, и дюжина арбалетчиков, все при хорах.
Ксерий поморщился.
– Всего трое? То есть ты и еще двое?
– Тут уж ничего не поделаешь, о Бог Людей.
– Разумеется.
Ксерий подумал о хоре в своей правой руке. Он легко мог унизить надменного мага одним лишь прикосновением, но тогда их останется только двое. Как он презирал и ненавидел колдунов! Почти так же, как необходимость пользоваться их услугами.
– Идут! – шепнул Скеаос.
Ксерий стиснул хору еще сильнее, вырезанные на ней письмена обожгли ему ладонь.
Во двор вступили два эотских гвардейца, вооруженные не столько мечами, сколько лампами. Они встали по обе стороны бронзовых дверей, и между ними появился Гаэнкельти, все еще не снявший церемониального доспеха, а следом за Гаэнкельти – человек, закутанный в черное холщовое одеяние с капюшоном. Капитан подвел посланца к нужному месту – туда, где смыкались и пересекались круги света от четырех факелов. Несмотря на яркий свет, Ксерию были видны лишь губы посланца да левая щека, наполовину закрытая капюшоном.
Кишаурим… Для нансурцев не было слова ненавистнее – разве что скюльвенды. Нансурских детей – даже детей императора – воспитывали на страшных сказках о языческих колдунах‑жрецах, об их развратных обрядах и бесконечном могуществе. Само это слово пробуждало ужас в душе нансурца.
Ксерий попытался перевести дыхание. «Зачем они прислали кишаурима? Чтобы убить меня?»
Посланец откинул капюшон, расправив его по плечам. Потом отпустил руки – и черный балахон упал наземь, открывая взору длинную шафрановую рясу. Выбритая голова была бледной – ужасающе бледной, – а самой приметной чертой лица были пустые черные глазницы. Безглазые лица всегда пугали Ксерия: они напоминали о черепе, скрывающемся за каждым живым человеческим лицом, – но сознание того, что человек этот, несмотря ни на что, все же способен видеть, болезненно сдавило горло. Ксерий сглотнул – не помогло. Как и рассказывали ему наставники в детстве, вокруг шеи кишаурима обвилась змея – шайгекский соляной аспид, черный, блестящий, точно намазанный маслом. Мелькающее жало и глазки, заменявшие жрецу его собственные глаза, покачивались рядом с его правым ухом. Незрячие провалы были устремлены прямо на Ксерия, в то время как змеиная головка ворочалась из стороны в сторону, медленно озирая дворик, методично пробуя на вкус воздух.
– Ты его видишь, Кемемкетри? – прошипел еле слышно Ксерий. – Ты видишь знак его колдовства?
– Я ничего не вижу, – откликнулся великий магистр. Его голос был напряженным: он боялся быть услышанным.
Глазки змеи на миг задержались на темных галереях, обрамлявших дворик, будто оценивали опасность, таящуюся во мраке. А потом змея, точно рулевое весло на хорошо смазанной уключине, плавно развернулась и уставилась на Ксерия.
– Я – Маллахет, – сказал кишаурим на безупречном шейском, – приемный сын Кисмы из племени Индара‑Кишаури.
– Ты – Маллахет?! – воскликнул Кемемкетри. Очередное нарушение этикета: Ксерий не давал ему дозволения заговорить.
– А ты – Кемемкетри.
Безглазое лицо склонилось, но голова змеи застыла неподвижно.
– Встреча со старым врагом – большая честь для меня.
Ксерий ощутил, как напрягся великий магистр.
– Ваше величество, – чуть слышно прошептал Кемемкетри, – вам необходимо уйти! Немедленно! Если это и впрямь Маллахет, вам грозит серьезная опасность. Не только вам, но и всем нам!
Маллахет… Ксерий уже слышал это имя прежде, на одном из совещаний Скеаоса. Тот, чьи руки в шрамах, как у скюльвенда…
– Так значит, троих недостаточно? – отозвался Ксерий, почему‑то ободренный страхом своего великого магистра.
– Среди кишаурим Маллахет – второй после Сеоакти! И то лишь потому, что закон их пророка запрещает не кианцу занимать должность ересиарха. Сами кишаурим страшатся его могущества!
– Великий магистр прав, о Бог Людей, – вполголоса добавил Скеаос. – Вам немедленно нужно удалиться. Позвольте мне вести переговоры вместо вас…
Но Ксерий не обратил внимания на их речи. Как они могут быть столь малодушны, когда сами боги хранят эту их встречу?
– Приятно познакомиться, Маллахет, – сказал он, сам удивляясь тому, как ровно звучит его голос.
После краткого молчания Гаэнкельти рявкнул:
– Вы находитесь в присутствии Икурея Ксерия III, императора нансурцев! Преклоните колени, Маллахет.
Кишаурим повел пальцем, и аспид у него на шее насмешливо качнулся в такт.
– Фаним не преклоняют колен ни перед кем, кроме Единого, Бога‑в‑Одиночестве.
Гаэнкельти, то ли машинально, то ли из невежества, замахнулся кулаком, собираясь ударить посланца. Ксерий успел остановить его, вытянув руку.
– Для такого случая мы, пожалуй, отбросим придворный этикет, капитан, – промолвил он. – Язычники и так достаточно скоро склонятся предо мной.
Он накрыл кулак, сжимавший хору, ладонью другой руки, повинуясь бессознательному стремлению скрыть хору от глаз змеи.
– Ты пришел, чтобы вести переговоры? – спросил он у кишаурима.
– Нет.
Кемемкетри процедил сквозь зубы казарменное ругательство.
– Зачем же ты пришел?
– Я пришел, император, чтобы вы могли вести переговоры с другим.
Ксерий удивленно моргнул.
– С кем?
На миг показалось, будто со лба кишаурима сверкнул сам Гвоздь Небес. Потом из тьмы галерей послышались крики, и Ксерий вскинул руки, пытаясь защититься.
Кемемкетри забормотал что‑то невнятное, настолько невнятное, что голова кружилась. Вокруг них взметнулся шар, состоящий из призрачных языков синего пламени.
Однако ничего не случилось. Кишаурим стоял так же неподвижно, как прежде. Глаза аспида сверкали, точно раскаленные уголья.
И тут Скеаос ахнул:
– Его лицо!
Поверх подобного черепу лица Маллахета, точно прозрачная маска, возникло иное лицо: седовласый кианский пони, чьи ястребиные черты все еще хранили отпечаток пустыни. Из пустых глазниц кишаурима на них оценивающе уставились живые глаза, а с подбородка свисала полупризрачная козлиная бородка, заплетенная по обычаю кианской знати.