– Скаур! – сказал Ксерий.
Он никогда прежде не видел этого человека, но каким‑то образом понял, что видит перед собой сапатишаха, правителя Шайгека, подлого язычника, чьи нападения южные колонны отражали уже более четырех десятилетий.
Призрачные губы зашевелились, но все, что услышал Ксерий, – это далекий голос, произносящий незнакомые слова с певучей кианской интонацией. Потом настоящие губы под ними тоже открылись и сказали:
– Ты угадал верно, Икурей. Тебя я знаю в лицо по вашим монетам.
– И в чем же дело? Падираджа прислал говорить со мной одного из своих псов‑сапатишахов?
Снова пугающий разрыв в движении лиц и звучании голосов.
– Ты не достоин падираджи, Икурей. Я и в одиночку могу переломить твою империю о колено. Скажи спасибо, что падираджа благочестив и соблюдает условия договоров.
– Теперь, когда шрайей стал Майтанет, все наши договоры подлежат пересмотру, Скаур.
– Тем больше причин у падираджи пренебрегать тобою. Ты сам подлежишь пересмотру.
Скеаос наклонился к уху императора и прошептал:
– Спросите, зачем тогда все это представление, если вы теперь не в счет. Язычники устрашились, о Бог Людей. Это единственная причина, отчего они явились к вам таким образом.
Ксерий улыбнулся, убежденный, что старый советник лишь подтвердил то, что он и так знал.
– Но если это так, для чего тогда все эти из ряда вон выходящие меры, а? Для чего отправлять ко мне посланцем лучшего из лучших?
– Из‑за Священной войны, которую собираются развязать против нас ты и твои собратья‑идолопоклонники. Отчего же еще?
– И оттого, что вы знаете: Священная война – мое орудие.
Гневное лицо искривилось в улыбке, и до Ксерия донесся далекий смех.
|
|
– Ты перехватишь у Майтанета Священную войну, да? Сделаешь из нее огромный рычаг, которым ты перевернешь века поражений? Нам известно о твоих мелких потугах связать идолопоклонников договором. Знаем мы и о войске, которое ты отправил против скюльвендов. Дурацкие уловки – все до единой.
– Конфас обещал, что уставит дорогу от степей до моих ног кольями с головами скюльвендов.
– Конфас обречен. Ни у кого не хватит хитрости и мощи на то, чтобы одолеть скюльвендов. Даже у твоего племянника. Твое войско и твой наследник погибли, император. Падаль. Если бы на твоих берегах не собралось сейчас такое количество айнрити, я бы прямо сейчас отправился к тебе и заставил вкусить моего меча.
Ксерий сильнее сжал свою хору, чтобы сдержать дрожь. Ему представился Конфас, истекающий кровью у ног какого‑нибудь дикого разбойника‑скюльвенда. Зрелище было ужасным, но император помимо своей воли испытал наслаждение. «Тогда у матушки останусь только я…»
Снова Скеаос шепчет на ухо.
– Он лжет, чтобы запугать вас. Мы только сегодня утром получили вести от Конфаса, и все было в порядке. Не забывайте, о Бог Людей, не прошло и восьми лет, как скюльвенды наголову разбили самих кианцев. Скаур потерял в том походе трех сыновей, включая старшего, Хасджиннетa. Постарайтесь раздразнить его, Ксерий! В гневе люди часто совершают ошибки.
Но он, разумеется, уже думал об этом.
– Ты льстишь себе, Скаур, если ты думаешь, будто Конфас так же глуп, как Хасджиннет.
Нематериальные глаза поверх пустых глазниц моргнули.
– Битва при Зиркирте была для нас большим горем, это верно. Но скоро ты и сам испытаешь подобное. Ты пытаешься уязвить меня, Икурей, но на самом деле лишь пророчишь собственное падение.
|
|
– Нансурия несла и более тяжкие потери – и тем не менее выжила! – ответил Ксерий.
«Но Конфас не может потерпеть поражение! Знамения!»
– Ну ладно, ладно, Икурей. Так и быть, соглашусь. Бог‑в‑Одиночестве знает: вы, нансурцы, народ упрямый. Я, пожалуй, даже соглашусь, что Конфас может одержать победу там, где мой собственный сын проиграл. Не стану недооценивать этого факира. Он ведь провел четыре года у меня в заложниках, не забывай! И тем не менее все это не сделает Священную войну Майтанета твоим орудием. Тебе нечем поразить нас.
– Есть чем, Скаур. Люди Бивня не ведают о твоем народе ничего – еще меньше, чем Майтанет. Как только они поймут, что воюют не только против тебя, но и против твоих кишаурим, их военачальники подпишут мой договор. Для Священной войны нужна школа, а у меня эта школа как раз имеется.
Бесплотные губы растянулись в улыбке поверх неподвижного рта Маллахета.
Снова странный, далекий голос:
– Хеша? Эйору Сайка? Матанати ескути ках…
– Что? Имперский Сайк? Ты думаешь, твой шрайя уступит тебе Священную войну в обмен на Имперский Сайк? Майтанет, видно, повыдергал все твои глаза в Тысяче Храмов, а? Что ты видишь, Икурей? Видишь ли ты наконец, как быстро утекает песок из‑под твоих ног?
– Что ты имеешь в виду?
– Даже нам известно о планах твоего проклятого шрайи больше твоего.
Ксерий покосился на Скеаоса, увидел, что его морщинистый лоб омрачен скорее тревогой, нежели расчетами… Что происходит?
|
|
«Скеаос! Что мне говорить? Что он имеет в виду?»
– Что, Икурей, язык проглотил? – насмешливо окликнул его заемный голос Маллахета. – Так вот, на, подавись: Майтанет подписал пакт с Багряными Шпилями! Багряные маги уже готовятся присоединиться к Священному воинству. Школа у Майтанета уже есть, и такая школа, по сравнению с которой твой Имперский Сайк – ничто, как по численности, так и по могуществу. Так что ты уже сброшен со счетов.
– Это невозможно! – воскликнул Скеаос.
Ксерий стремительно развернулся к старому советнику, ошеломленный его дерзостью.
– В чем дело, Икурей? Ты дозволяешь своим псам выть у тебя за столом?
Ксерий понимал, что ему следует разгневаться, но подобная выходка со стороны Скеаоса была… беспрецедентной.
– Да он лжет, Бог Людей! – воскликнул Скеаос. – Это всего лишь уловка язычника, стремящегося добиться уступок…
– Для чего бы им лгать? – перебил Кемемкетри, явно не желавший упускать случая уесть своего старого врага. – Уж не предполагаешь ли ты, будто язычники хотят, чтобы мы руководили Священной войной? Или ты думаешь, что они предпочтут вести переговоры с Майтанетом?
Они что, забыли о том, что здесь их император?! Они говорят так, будто он – всего лишь фикция, сделавшаяся бесполезной! «Они полагают, будто я не имею значения?!»
– Нет! – возразил Скеаос – Они знают, что Священная война – наша, но хотят, чтобы мы думали, будто это не так!
Внутри Ксерия разворачивалась холодная ярость. Ох, и крику будет сегодня вечером!
Но тут оба либо опомнились, либо почуяли, что Ксерий не в духе, и в результате внезапно умолкли. Пару лет тому назад ко двору приезжал зеумец, который развлекал императора дрессированными тиграми. Потом Ксерий спросил, как это ему удается управлять такими свирепыми зверями с помощью одного только взгляда.
– Это потому, – ответил чернокожий гигант, – что в моих глазах они видят свое будущее!
– Ты уж прости моих слуг за излишнее рвение, – сказал Ксерий призраку на лице кишаурима. – Я‑то их не прощу, можешь мне поверить.
Лицо Скаура на миг исчезло, потом возникло вновь, словно собеседник кивнул, убрав лицо из‑под невидимого луча света. Ох, как, должно быть, смеялся над ними этот старый волк! Ксерий словно наяву представил себе, как он будет забавлять падираджу рассказами о раздорах при дворе императора.
– Что ж, я буду их оплакивать, – отозвался сапатишах.
– Побереги слезы для своих сородичей, язычник! Кому бы ни принадлежало руководство Священной войной, тебе все равно конец!
Фаним в самом деле были обречены. Несмотря на то, что Кемемкетри проявил вопиющую непочтительность, он говорил правду. Падираджа предпочтет, чтобы Священная война была в его руках. С фанатиками договориться невозможно.
– О‑о, сильно сказано! Наконец‑то я говорю с императором нансурцев. Тогда ответь мне, Икурей Ксерий III, – что ты можешь предложить теперь, когда оба мы оказались в невыгодном положении?
Ксерий помолчал, поглощенный лихорадочными расчетами. Он всегда соображал лучше всего, когда сердился. В голове крутились возможные варианты. Большинство основывалось на том, что Майтанет дьявольски хитер. Он подумал о Кальмемунисе и его ненависти к кузену, Нерсею Пройасу, наследнику конрийского трона…
И тут он все понял.
– Для Людей Бивня ты и твои люди – не более чем священные жертвы, сапатишах. Они говорят и ведут себя так, словно их победа уже предначертана в писании. Быть может, наступит время, когда они научатся уважать вас не меньше, чем мы.
– Шрай лаксара ках.
– Ты имеешь в виду – бояться.
Теперь все зависело от его племянника, там, далеко на севере. Более чем когда‑либо. «Знамения…»
– Я сказал – уважать.
ГЛАВА 6
СТЕПИ ДЖИЮНАТИ
«Сказано: человек родится от матери и мать вскармливает его. Потом он кормится от земли, и земля проходит сквозь него, каждый раз отдавая и забирая щепотку пыли, пока наконец человек становится не частью матери, но частью земли».
Скюльвендская поговорка
«…А на древнешейском, языке правящих и жреческих каст Нансурии, „скильвенас“ значит „катастрофа“ или „катаклизм“, как будто скюльвенды каким‑то образом стали в истории больше чем просто народом, – они сделались принципом».
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
Начало лета, 4110 год Бивня, степи Джиюнати
Найюр урс Скиоата нашел короля племен и остальных вождей на гребне холма, откуда открывался вид на горы Хетанты и лагерь нансурской армии внизу. Найюр остановил своего серого и принялся рассматривать их издалека. Сердце колотилось, как будто кровь загустела в жилах. На миг он почувствовал себя мальчишкой, которого старшие братья и их вредные дружки прогнали от себя прочь. Ему буквально чудилось, как до него доносятся насмешливые замечания.
«Зачем так меня позорить?»
Но Найюр был отнюдь не ребенок, а знатный вождь утемотов, закаленный скюльвендский воитель более чем сорока пяти лет от роду. Он владел восемью женами, двадцатью тремя рабами и тремя с лишним сотнями голов скота. Тридцать семь сыновей породил он, и девятнадцать из них – чистой крови. Руки его были исполосованы свазондами, ритуальными победным шрамами, которые напоминали о двух с лишним сотнях убитых врагов. Он был Найюр, укротитель коней и мужей.
«Я могу убить любого из них, растереть их в кровавую кашу – а они меня так оскорбляют! Что я им сделал?»
Но он знал ответ, как и любой убийца. Его оскорблял не сам факт бесчестья, а то, что им об этом известно.
Взошедшее солнце полыхнуло меж одетых снегом пиков, омыло собравшихся вождей бледным утренним золотом. Они выглядели точно воины из разных веков и народов, несмотря на то что все ветераны битвы при Зиркирте носили остроконечные кианские боевые шапки. Одни были одеты в старинные чешуйчатые доспехи, другие – в кольчуги и кирасы из самых разных краев – все боевые трофеи, снятые с давно погибших айнритских князей и знатных воинов. Лишь руки в шрамах, каменные лица да длинные черные волосы выдавали их принадлежность к Народу – к скюльвендам.
Ксуннурит, выборный король племен, сидел посередине. Левой рукой он властно упирался в бедро, правую же вскинул, указывая вдаль. Словно повинуясь его указанию, стоявший рядом всадник поднял свой лук – изломанный полумесяц. Найюр заметил, как проплыла по небу березовая стрела, увидел, как она канула в травы на полпути к реке. Он понял, что вожди меряют расстояние, а это могло означать лишь одно: они готовились к атаке.
«И без меня!» А вдруг они просто забыли?
Найюр выругался и направил коня в их сторону. Он не отрываясь смотрел на восток, чтобы не унижаться, глядя на их насмешливые лица. Река Кийут вилась по дну долины, черная везде, кроме перекатов, подернутых морозной пеной. Даже отсюда были видны нансурские войска, кишащие на берегах, рубящие оставшиеся тополя, утаскивающие стволы прочь на запряженных лошадьми волокушах. Имперский лагерь, обнесенный земляным валом и частоколом, лежал примерно в миле от реки: огромный вытянутый прямоугольник, сплошь палатки да повозки, под горой, которая в легендах звалась Сактута, «два быка».
Три дня тому назад это зрелище ошеломило и ужаснуло Найюра. Уже само вторжение нансурцев на эту землю было возмутительным, но вбивать тут столбы и возводить стены?!
Теперь, однако, вид лагеря не вызывал никаких чувств – одни только предчувствия.
Оскалив зубы, он влетел в самую гущу своих собратьев‑вождей.
– Ксуннурит! – взревел он. – Почему меня не позвали? Король племен выругался и развернул своего чалого, чтобы оказаться лицом к Найюру. Утренний ветерок шевелил лисий мех, которым была обшита его кианская боевая шапка. Ксуннурит смерил Найюра взглядом, не скрывая презрения, и процедил:
– Тебя звали, как и остальных, утемот!
Найюр впервые встретился с Ксуннуритом всего пять дней тому назад, вскоре после того, как прибыл сюда со своими воинами‑утемотами. Они невзлюбили друг друга с первого взгляда, точно двое парней, ухаживающих за одной и той же красоткой. Найюр не сомневался, что Ксуннурит презирает его из‑за слухов о позорной смерти отца, хотя с тех пор прошло уже много лет. Причин своей собственной ненависти к Ксуннуриту Найюр сам не понимал. Возможно, он просто платил враждой за вражду. Возможно, он презирал Ксуннурита за шерстяную тунику с шелковым подбоем и самодовольную улыбочку, которая не сходила с уст короля племен. Ненависть не нуждалась в причинах, тем более что причин было много и найти их не составляло труда.
– Нам не следует нападать, – рубанул с ходу Найюр. – Это мальчишество.
Неодобрение повисло в утреннем воздухе ощутимо, точно запах мускуса. Прочие вожди внимательно изучали утемота, стараясь не выдавать своих мыслей. Невзирая на слухи, которые все они, несомненно, знали, исполосованные шрамами руки Найюра требовали какого‑никакого почтения. Найюр видел, что ни один из них не убил и половины того количества врагов, как он.
Ксуннурит подался вперед и сплюнул в траву – знак неуважения.
– Мальчишество? Нансурцы срут, ссут и ковыряются в заднице на нашей священной земле, утемот! Что, по‑твоему, мне следует делать? В переговоры с ними вступить? А может, сразу сдаться и заплатить дань Конфасу?
Найюр поразмыслил, что лучше: осмеять этого человека или его план.
– Нет, – ответил он, решив обратиться скорее к мудрости, чем к злословию. – По‑моему, нам следует выждать. Икурей Конфас у нас вот где. – Он поднял толстопалую руку и сжал ее в кулак. – Он в ловушке. Его коней нужно сытно кормить, наши себя сами прокормят. Его люди привычны к крышам, к подушкам, к вину, к податливым женщинам. Наши умеют спать в седле и питаться одной только кровью своего коня. Помяни мое слово: не пройдет и нескольких дней, как в сердцах у них поселится олень, а в брюхе – шакал. Они ослабеют от страха и от голода. Их укрепления из земли и дерева покажутся им скорее рабским загоном, чем безопасным убежищем. И скоро отчаяние погонит их туда, куда нам будет угодно!
Собравшиеся вожди откликнулись глухим ропотом. Найюр обвел глазами обветренные лица. Некоторые были молоды и жаждали крови, но большинство видели немало битв и набрались в них суровой мудрости. Немолодые люди, его ровесники. Они переросли юношеское нетерпение, и тем не менее еще не утратили мощи. Они увидят мудрость его слов.
Но на Ксуннурита мудрые речи особого впечатления не произвели.
– А‑а, ты, видно, всегда так предусмотрителен, утемот? Скажи мне, Найюр урс Скиоата, если ты войдешь в свой якш и увидишь, как чужие люди насилуют твоих жен, ты тоже поступишь предусмотрительно? Наверно, подождешь в засаде снаружи, ведь там больше надежды на успех! Дождешься, пока они осквернят и очаг, и чрево?
Найюр усмехнулся. Он только теперь заметил, что у Ксуннурита недостает двух пальцев на левой руке. Этот глупец небось и из лука‑то стрелять не может!
– Мой якш – одно дело, Ксуннурит, а подножия Хетант – совсем другое!
– Ах, вот как? То ли говорят нам хранители легенд?
Найюра потрясла не столько изворотливость этого человека, сколько то, что он его, оказывается, недооценил.
Глаза Ксуннурита вспыхнули торжеством.
– Нет! Хранители говорят, что битва – наш очаг, земля – наша жена и небо – наш якш. Нас все равно что изнасиловали, и это так же верно, как если бы Конфас отымел наших жен или разбил камень нашего очага. Нас опозорили. Унизили. Обесчестили! Так что нам не до хитрых расчетов, утемот.
– А как насчет нашей победы над фаним при Зиркирте? – осведомился Найюр. Большинство присутствующих были при Зиркирте восемь лет тому назад, где Найюр своей рукой поверг кианского военачальника Хасджиннета.
– А при чем тут Зиркирта?
– Вспомни, как долго отступали племена перед кианцами! Как долго мы старались их обескровить, прежде чем наконец сломали им хребет!
Он одарил Ксуннурита мрачной улыбкой, той, от которой его жены обычно ударялись в слезы. Король племен напрягся.
– Но тут…
– Тут – дело другое, так, Ксуннурит? Как же может битва быть подобна якшу – и при этом не быть подобна другой битве? При Зиркирте мы положились на терпение. Мы выжидали, и дождались своего часа, и наголову разбили сильного врага!
– Но тут дело не просто в выжидании, Найюр, – вмешался третий голос. То был Окнай Одноглазый, вождь могущественных племен мунуатов из внутренних земель. – Весь вопрос, сколько нам придется ждать. Скоро начнется засушливое время, тем из нас, кто живет в сердце степей, пора будет гнать стада на летние пастбища.
На это замечание многие отозвались одобрительными возгласами, как будто то была первая разумная вещь, сказанная за все время.
– В самом деле, – добавил Ксуннурит, ободренный неожиданной поддержкой. – Конфас явился тяжело нагруженным, обоз едва ли не больше всего его войска. Сколько нам придется ждать, пока твои олени и шакалы не источат им сердце и брюхо? Месяц? Два? А может быть, все полгода?
Найюр погладил свою бритую макушку, обвел взглядом враждебные лица окружающих. Он понимал их заботы, потому что это были и его заботы тоже. Длительное отсутствие сулило немало опасностей. Оставленные без присмотра стада – это волки, болезни, голод. А если добавить к этому угрозу восстаний рабов, измены жен, а для племен, живущих вдоль северных границ степей, таких, как его собственное, еще и нападения шранков, – любой захочет вернуться как можно скорее!
Найюр понял, что Ксуннурит вовсе не навязал остальным вождям идею напасть немедленно. Несмотря на то, что все они знали, что торопливость – проклятие мудрости, им хотелось побыстрее покончить с войной, куда сильнее, чем тогда, под Зиркиртой. Но почему?
Все глаза были устремлены на него.
– Ну? – спросил Ксуннурит.
Возможно ли, что Икурей Конфас на это как раз и рассчитывал? В конце концов, не так уж сложно узнать, в какое время года Народ может позволить себе воевать, а когда им не до войны. Неужели, Конфас нарочно явился за несколько недель до начала летней засухи?
У Найюра голова пошла кругом. Ведь если так, то… Внезапно все, что он видел и слышал с тех пор, как присоединился к воинству, приобрело иной смысл: изнасилование взятых в плен скюльвендов, издевательские посольства, даже сортиры, вырытые в самых священных местах, – все это делалось с тем расчетом, чтобы вынудить Народ напасть как можно быстрее.
– Зачем? – вдруг спросил Найюр. – Зачем Конфас привез с собой столько припасов?
Ксуннурит фыркнул.
– Потому что тут – степи. Припасы пополнить негде.
– Нет. Потому что он рассчитывает переждать нас.
– Вот именно! – воскликнул Ксуннурит. – Он собирается выжидать, пока голод не вынудит племена рассеяться. Именно поэтому мы должны напасть немедленно!
– Рассеяться? – воскликнул Найюр, встревоженный тем, как легко оказалось вывернуть его догадку наизнанку. – Нет! Он рассчитывает дождаться, пока голод или гордость не вынудит племена напасть!
Слушатели откликнулись на это дерзкое предположение насмешливыми криками. Ксуннурит расхохотался, услышав жалкие догадки человека, принявшего наивность за мудрость.
– Вы, утемоты, живете слишком далеко от империи, – сказал он, словно бы снисходя к глупцу, – неудивительно, что вы не знакомы с интригами имперцев. Откуда тебе знать, что сила Икурея Конфаса растет, в то время как сила его дяди‑императора идет на убыль? Ты говоришь так, словно Икурея Конфаса отправили сюда завоевать наши земли, а на самом деле его прислали сюда умирать!
– Ты что, шутишь? – вскричал в отчаянии Найюр. – Ты его войско видел? Их отборная конница, норсирайские вспомогательные войска, почти все колонны императорской армии, даже личная эотская гвардия императора! Ради того, чтобы организовать этот поход, они оставили без защиты всю империю! Заключили договоры, пообещали и истратили горы золота… Это завоевательная армия, а не погребальная процессия какого‑то…
– Спроси хранителей! – перебил его Ксуннурит. – Другие императоры жертвовали не меньшим, если не большим. В конце концов, Ксерию нужно было обмануть Конфаса, верно?
– Ха! И ты еще утверждаешь, будто это утемоты ничего не знают об империи! Нансурия сейчас осаждена со всех сторон. Она не может себе позволить потерять такую армию!
Ксуннурит еще сильнее подался вперед, угрожающе занес кулак. Его брови сомкнулись над гневно горящими глазами. Ноздри раздувались.
– Так тем больше причин разбить ее прямо сейчас! А потом мы вихрем промчимся до самого Великого Моря, как наши праотцы! Мы сровняем с землей их храмы, обесчестим их дочерей, вырежем их сыновей!
К ужасу Найюра, утренний воздух сотрясли восторженные крики. Убийственным взглядом он заставил вождей заткнуться.
– Вы что, упились и потеряли разум? Тем больше причин предоставить нансурцам томиться от безделья! Как вы думаете, что делал бы Конфас, окажись он среди нас? Что…
– Выдергивал бы мой меч из своей задницы! – выкрикнул кто‑то, вызвав взрыв бурного хохота.
Тут Найюр снова почуял это: добродушное взаимопонимание, за которым, в сущности, не стоит ничего, кроме молчаливого уговора все время поднимать на смех одного и того же человека. Его губы гневно скривились. Всегда одно и то же! Неважно, насколько он силен и мудр. Они отвели ему место много лет тому назад – и привыкли считать за дурачка.
«Ничего, как привыкли – так и отвыкнут!»
– Нет! – рявкнул Найюр. – Он бы посмеялся над вами, как вы теперь смеетесь надо мной! Он сказал бы, что собаку не посадишь на цепь, не зная ее повадок, – и я знаю, кто эти собаки! Лучше, чем они сами знают себя! – Почувствовав что‑то заунывное в своем тоне и оборотах речи, он тут же сменил их. – Послушайте! Вы должны меня выслушать! Конфас рассчитывает как раз на то, что вы решите то, что решили, – на нашу гордость, на наш… привычный образ мыслей! Он сделал все, что в его силах, чтобы вызвать нас на бой! Как вы сами не видите? От нас зависит его талант полководца. Только мы можем выставить его дураком. И для этого нужно сделать единственное, чего он страшится, что он всеми силами стремится предотвратить. Нам нужно выждать! Дождаться, пока он сам нападет на нас!
Ксуннурит пристально следил за ним, глаза его блестели торжествующей насмешкой. Теперь он презрительно ухмыльнулся.
– Люди зовут тебя Найюр‑Убийца, рассказывают о том, как отважен ты в бою, о том, что ты вечно жаждешь священной резни. Но теперь, – и он укоризненно покачал головой, – куда же теперь делась эта твоя жажда, утемот? Может, переименовать тебя в Найюра Убийцу Времени?
И снова заливистый хохот, грубый и хриплый, одновременно искренний, как то свойственно простым людям, и в то же время отравленный подлой насмешкой, грязной радостью мелких душонок, радующихся унижению того, кто лучше их. У Найюра зазвенело в ушах. Земля и небо усохли, съежились, и наконец весь мир превратился в скопище хохочущих желтозубых рож. Он почувствовал, как она шевелится в нем, его вторая душа, та, что затмевает солнце и пятнает землю кровью. Их хохот заглох при виде его угрожающей гримасы. Грозный взгляд Найюра стер с лиц даже ухмылочки.
– Завтра, – объявил Ксуннурит, нервным рывком разворачивая своего чалого в сторону далекого нансурского лагеря, – завтра мы принесем весь их народ в жертву богу смерти! Завтра мы вырежем всю империю!
Молча покачиваясь в деревянных седлах, бесчисленные всадники ехали через холодные, седые от утренней росы травы. Почти восемь лет прошло после битвы при Зиркирте, восемь лет с тех пор, как Найюр в последний раз видел такое огромное сборище Народа. Большие союзы племен следовали за своими вождями, покрывая склоны и высоты на милю вокруг. За чащей воздетых копий вздымались над людскими массами сотни штандартов из конских шкур, указывая, где находятся те или иные племена, пришедшие со всех концов степей.
Так много!
Сознает ли Икурей Конфас, что он натворил? Скюльвенды по природе своей – народ разрозненный, и, если не считать ритуальных пограничных набегов на Нансурию, большую часть времени они заняты тем, что убивают друг друга. Эта склонность к вражде и внутренним войнам – самая надежная защита империи от их расы, куда более надежная, чем вспарывающие небо Хетанты. Вторгшись в степь, Конфас сплотил Народ и тем самым подверг империю величайшей опасности, какую она ведала на протяжении этого поколения.
Что же могло сподвигнуть их на такой риск? Без каких‑либо видимых причин Икурей Ксерий III поставил саму империю в зависимость от успеха своего отчаянного племянника. Что наобещал ему Конфас? Какие обстоятельства толкнули его на этот шаг?
Все на самом деле не так, как кажется. В этом Найюр был уверен. И однако, глядя на равнину, заполненную вооруженными всадниками, он невольно пожалел о своих прежних колебаниях. Куда ни глянь, повсюду стояли угрюмые, воинственные всадники, с круглыми щитами, обитыми шкурами, на конях, чьи чепраки были расшиты нансурскими и кианскими монетами, награбленными в походах. Тьмы и тьмы скюльвендов, внушающего ужас народа, закаленного суровым климатом и непрекращающимися войнами, объединились, как во дни легенд. На что надеяться этому Конфасу?
У подножия гор взревели нансурские трубы, заставив встрепенуться и людей, и коней. Все глаза обратились к длинному гребню, нависающему над долиной. Серый Найюра всхрапнул и загарцевал, потрясая скальпами, подвешенными к узде.
– Скоро, уже скоро, – буркнул Найюр, твердой рукой успокаивая коня. – Скоро начнется безумие.
Найюр всегда вспоминал о часах, предшествующих битве, как о невыносимых, и из‑за этого каждый раз удивлялся, когда ему снова удавалось их пережить. Бывали минуты, когда необъятность того, что вот‑вот должно произойти, захватывала его, и он оставался ошеломленным, как человек, чудом избежавший падения в пропасть. Но такие минуты стремительно пролетали. В целом же эти часы проходили примерно так же, как любые другие, разве что были более тревожны, отмечены вспышками общей ярости и ужаса, но в остальном столь же нудны, как и всегда. В целом Найюр нуждался в том, чтобы напоминать себе о грядущем безрассудстве.
Найюр первым из своих сородичей достиг гребня холма. Раскаленное солнце, встающее между двух ножеподобных вершин, ударило в глаза, и лишь несколько мгновений спустя Найюр различил далекие ряды имперской армии. Пехотные фаланги выстроились длинной рваной лентой на открытом пространстве между рекой и укрепленным нансурским лагерем. Перед ними, по неровным склонам вдоль реки, разъезжали туда‑сюда конные застрельщики, готовые напасть на скюльвендов, которые попытаются переправиться через Кийут. Снова, точно приветствуя старинных врагов, взревели нансурские трубы. Пение труб затрепетало в свежем утреннем воздухе. Ряды нансурцев откликнулись громогласным кличем, сопровождавшимся гулким стуком мечей о щиты.
Пока прочие племена выстраивались вдоль гребня холма, Найюр изучал нансурцев, заслонившись рукой от солнца. То, что они выстроились на ровном месте, а не на восточном берегу реки, его нисколько не удивило – хотя Ксуннурит и другие вожди сейчас наверняка спешно меняют свои планы. Он попытался сосчитать ряды – строй был что‑то уж слишком глубок, – но ему трудно было сосредоточиться. Абсурдное величие обстоятельств, в которых он находился, давило на него, как некая материальная тяжесть. Как может происходить такое? Как могут целые народы…
Найюр опустил голову, потер затылок, заново повторяя все мысленные упреки, которыми обычно осыпал себя за такие позорные мысли. Перед его мысленным взором снова предстал отец, Скиоата, с почерневшим лицом, задыхающийся в грязи…
Когда Найюр снова поднял глаза, его мысли были так же пусты, как его лицо. Конфас. Икурей Конфас был центром всего, что должно сейчас произойти, а вовсе не Найюр урс Скиоата.
Из задумчивости его вывел голос Баннута, брата покойного отца.
– Отчего они встали так близко к своим укреплениям? – Старый воин откашлялся – звук напоминал хриплый конский храп. – Казалось бы, для них разумнее использовать реку, чтобы не дать нам напасть.
Найюр снова принялся подсчитывать численность имперской армии. Слабость от предчувствия близящегося кровопролития растекалась по телу.
– Потому что Конфасу нужна решающая битва. Он хочет, чтобы мы перевели свои войска на его сторону реки. Чтобы при этом у нас не было места, где можно маневрировать, и пришлось бы сражаться или умереть.