– Отруби палец, и дело с концом! – воскликнул второй мародер, так близко, что у Найюра волосы встали дыбом. – Клянусь нашим сраным Последним Пророком! Единственный, кому повезло найти на этих вонючих дикарях хоть сколько‑то золота, и тому не хватает духу его забрать! Эй, а это что такое? Ну и здоров, сволочь! Сейен милостивый, а вы гляньте на его шрамы!
– Говорят, Конфас все равно велел собрать все их головы, – заметил третий. – Пальцем больше, пальцем меньше, какая разница?
– Вот! Только помялось малость. Как ты думаешь, это рубины?
Чья‑то рука грубо ухватила Найюра за плечо, вырвала его из грязи. В полуоткрытые глаза ударило заходящее солнце. Мышцы напряжены, чтобы изобразить трупное окоченение. Забитый землей рот оскален в насмешливой ухмылке. И не дышать!
– Не, я серьезно! – сказала нависшая над ним тень. – Вы поглядите, сколько шрамов на этом ублюдке! На его счету сотни человек!
– За таких, как он, наверно, должны награды давать! Ты прикинь, это же каждый шрам – наш убитый соплеменник!
Его принялись ощупывать, трясти, тыкать. Не дышать! Застыть и не двигаться!
– Может, отнести его к Гавару? – предложил первый. – Вдруг они захотят его повесить или еще что‑нибудь.
– А что, неплохая идея! – ехидно сказал тот, что держал Найюра. – Вот ты и понесешь, договорились?
Гогот.
– Что, скис, а? – сказал второй. – Ну что, есть на нем что‑нибудь, Нафф?
– Ни хрена! – ответил третий, швыряя Найюра обратно на землю. – Следующее кольцо, которое найдешь, будет мое! Понял, шмакодявка? А то я тебе все пальцы пооттяпаю!
Пинок из мрака. Боль, какой Найюр еще никогда в жизни не испытывал. Мир взревел. Его едва не стошнило, но он сдержался.
– Ладно, ладно, – добродушно отозвался первый. – Кому нужно золото после такого дня! Представь себе, какой триумф устроят, когда мы вернемся! Представь, какие песни сложат! Скюльвенды разгромлены на своей собственной земле! Не кто‑нибудь, а скюльвенды! Когда мы состаримся, нам достаточно будет сказать, что мы были с Конфасом при Кийуте, и все будут смотреть на нас с благоговением!
|
|
– Ну, малый, славой‑то сыт не будешь! Блестяшки, вот что главное! Блестяшки!
Утро. Найюр пробудился, дрожа от холода. Стояла тишина, только журчали рядом струи Кийута.
От затылка по всему телу расползалась тяжкая железная боль, и довольно долго он лежал неподвижно, придавленный ее весом. Потом к горлу подкатила тошнота, и его стошнило желчью в отпечатки ног прямо у лица. Найюр закашлялся. Нащупал языком мягкую, солоноватую дыру между зубами.
Неизвестно почему, но первая отчетливая мысль, пришедшая ему в голову, была о его хоре. Найюр порылся в блевотине и жирной грязи и быстро нащупал шарик. Он запихнул его под свой пояс с железными пластинами.
«Моя! Моя добыча…»
Боль давила на затылок кованым копытом, но Найюру все же удалось подняться на четвереньки. Трава была вымазана белесой глиной и резала между пальцами, как мелкие ножички. Найюр пополз прочь от шума реки.
Трава на берегу была втоптана в грязь и теперь застыла колючей летописью вчерашнего сражения. Трупы, казалось, вросли в почву, натянувшаяся кожа облеплена мухами, кровь застыла, запеклась раздавленными вишнями. Найюру казалось, будто он ползет по одному из тех головокружительных каменных рельефов, какими нансурцы украшают свои храмы: сражающиеся люди, застывшие в дьявольском изображении. Но это было не изображение.
|
|
На краю обрыва над ним, точно округлая горная вершина, взгромоздился лошадиный труп. Брюхо лошади было в тени, а над нею уже показался яркий краешек солнца. Мертвые лошади все похожи друг на друга: застывшие в стоячей позе, точно деревянные статуэтки, поваленные набок. Найюр дополз до нее, с трудом перевалился через тушу. На ощупь конская шкура оказалась такой же холодной, как речная глина.
Поле битвы было пусто: куда ни глянь, одни только галки, стервятники да мертвецы. Найюр окинул взглядом склон, по которому он бежал.
Бежал… Он крепко зажмурился. Он все бежал и бежал, и голубое небо над головой усыхало, сжималось от рева за спиной.
«Мы разбиты».
Они побеждены. Унижены и растоптаны их потомственным врагом.
Долгое время он вообще ничего не чувствовал. Найюр вспомнил те дни в своей юности, когда он, непонятно с чего, просыпался задолго до рассвета. Он выбирался из якша и уходил из стойбища, ища холм повыше, откуда можно следить, как солнце постепенно обнимает землю. Травы шуршали на ветру. Солнце выкатывалось из‑за горизонта и поднималось все выше. Он сидел и думал: «Я – последний. Я – единственный».
Как теперь.
На какой‑то миг Найюр ощутил дурацкое ликование человека, сумевшего предсказать собственную погибель. Говорил же он Ксуннуриту, дураку восьмипалому! Все думали, будто он плетет нелепые страхи, как старая баба! Ну, и где они теперь?
Он осознал, что теперь они мертвы. Все они мертвы. Все! Воинство, застилавшее горизонт, сотрясавшее своды небесные топотом своих коней, исчезло, развеялось, разбито. Оттуда, где лежал Найюр, ему были видны широкие полосы выжженной травы и обгорелые трупы тех, кто еще и мера был гордым воителем. Не просто разбиты – повержены во прах.
|
|
И кем! Нансурцами! Найюр участвовал в слишком многих пограничных стычках, чтобы не отдавать им должное как воинам, но в целом он презирал нансурцев за то же самое, за что презирали их все скюльвенды: раса полукровок, нечто вроде вредных животных, по возможности подлежащих уничтожению. Для скюльвендов упоминание об Империи‑за‑Горами было связано с бесчисленными образами разложения: коварные жрецы, пресмыкающиеся перед своим нечестивым Бивнем; колдуны в бабьих платьях, произносящие таинственные непристойности, в то время как размалеванные придворные, мягкотелые, напудренные, надушенные, предаются непристойностям вполне очевидным. И вот эти‑то люди разбили их войско! Люди, роющиеся в земле и пишущие слова! Мужчины, развлекающиеся с мужчинами!
У него внезапно перехватило дыхание и сдавило горло.
Он подумал о Баннуте, о предательстве своих родичей. Он вцепился в траву саднящими руками, точно якорями, как будто он был так слаб и пуст, что порыв ветра мог унести его в безоблачное небо. Крик боли вырвался из его груди, но застрял в стиснутых зубах. Найюр хватанул воздух ртом, застонал, мотая головой с боку на бок, не обращая внимания на боль. «Нет!»
Потом он всхлипнул. Из глаз хлынули слезы.
«Плакса…»
Баннут, хихикающий, выплевывая мутную кровь.
«Я видел, как ты на него смотрел! Вы были любовниками, я знаю!»
– Нет! – воскликнул Найюр, но спасительная ненависть покинула его.
Все эти годы он мучительно размышлял над молчанием соплеменников, гадая, что за невысказанный упрек читает в их глазах, думая, что сошел с ума от подозрительности, браня себя за беспочвенные страхи и все равно мучительно размышляя о том, какие мысли они таят… Сколько клеветнических слухов распускали о нем в его отсутствие? Сколько раз, привлеченный хохотом, доносящимся из якша, он входил внутрь – и натыкался на плотно сомкнутые губы и наглые взгляды? И все это время они… Найюр схватился за грудь.
«Нет!»
Он выдавливал слезы из своих глаз, все сильнее и сильнее бил по земле рассаженным кулаком, словно забивал кизяки в топку. Перед его мысленным взором всплыло лицо тридцатилетней давности. Найюра охватило демоническое спокойствие.
– Ты издеваешься надо мной! – прошипел он сквозь зубы. – Наваливаешь на меня одну ношу за…
Внезапная вспышка ужаса заставила его умолкнуть на полуслове. Ветер донес до него голоса.
Он замер неподвижно, глядя сквозь ресницы и обратившись в слух. Говорили на шейском, но что именно говорили, он разобрать не мог.
Неужели мародеры все еще обшаривают поле битвы?
«Несчастный трус! Встань и умри как мужчина!»
Ветер улегся, но голоса приближались. Теперь Найюр слышал шаги коней и поскрипывание сбруи. Как минимум двое верховых. Судя по аристократическому выговору – офицеры. Они приближались, но откуда? Найюр с трудом подавил идиотский порыв встать и оглядеться.
– Скюльвенды жили здесь со времен киранейцев, – говорил голос, принадлежавший явно человеку более высокопоставленному, – терпеливые и безжалостные, как океан. И все это время они не менялись! Народы появлялись и исчезали, целые нации были за это время стерты с лица земли, но скюльвенды остались. И я изучал их, Мартем! Я просмотрел все материалы о скюльвендах, какие сумел найти, от самых древних до наиболее свежих. Я даже заставил своих агентов пробраться в библиотеку Сареотов! Да‑да, в Иотии! Правда, они там ничего не нашли. Фаним забросили ее, она теперь разрушена. И вот что удивительно: какие сведения о скюльвендах ни возьми, самые что ни на есть древние, такое впечатление, что написаны они только вчера! Тысячи лет, Мартем, тысячи лет скюльвенды оставались неизменными! Отбери у них стремена и железные мечи – и их не отличишь от тех дикарей, что две тысячи лет тому назад разорили Мехтсонк, или тех, что разграбили Кеней тысячу лет спустя! Скюльвенды – именно то, о чем говорил философ Айенсис: народ без истории.
– Но ведь все некультурные народы именно таковы, разве нет? – спросил его собеседник.
– Нет, Мартем. Даже некультурные народы меняются с течением веков. Они перебираются на новые земли. Забывают древних богов и находят себе новых. У них меняется даже язык. Но не у скюльвендов! Они одержимы своими обычаями. Мы, чтобы одолеть ход времени, возводим огромные каменные здания, они же творят памятники из своих деяний, и их храмы – это их войны.
От этого описания у Найюра заныло в груди. Кто эти люди? Один из них – наверняка из знатного дома…
– Да, это довольно любопытно, – откликнулся Мартем. – Однако это не объясняет, откуда вы узнали, как их одолеть.
– Не будь занудой, Мартем! Я в своих офицерах занудства не терплю. Сперва задаешь неуместные вопросы, потом отказываешься признавать мои ответы за ответы…
– Прошу прощения, господин главнокомандующий. Я не хотел оскорбить вас. Вы ведь сами то хвалите, то осуждаете меня за мое прямолинейное…
– Ах, Мартем… Зачем снова этот фарс? Зачем притворяться скромным провинциальным легатом, который желает одного – выслужиться? Я знаю тебя лучше, чем тебе кажется. Я видел, как ты оживляешься, когда речь заходит о делах государственных. Точно так же, как сейчас я вижу в твоих глазах жажду славы.
На грудь Найюра словно уронили тяжелый камень. Это он. Он! Икурей Конфас!
– Не стану отрицать, это правда. Но я клянусь, что не собирался вас допрашивать. Я просто… просто…
Тут оба остановились. Теперь Найюр видел их: два конных силуэта, расплывчатых оттого, что он смотрел сквозь ресницы. Он старался дышать так, чтобы грудь не шевелилась.
– Что – просто, Мартем?
– На протяжении всей кампании я держал язык за зубами. То, что мы делали, представлялось мне безумным, настолько безумным, что я…
– Что ты?
– Что на какое‑то время моя вера в вас оказалась поколеблена.
– И, однако, ты ничего не говорил, ни о чем не спрашивал… Почему?
Найюр пытался отлипнуть от земли, но не мог. Бестелесные голоса гремели в его ушах насмешливым громом. Убить его! Он должен!
– Боялся, господин главнокомандующий. Человек, который, подобно мне, поднялся из самых низов, знает, как опасно сомневаться в начальстве… особенно когда начальник поступает безрассудно.
Хохот.
– Так значит, теперь, в окружении всего этого, – силуэт Конфаса указал на поле, усеянное трупами, – ты счел, что я все‑таки не утратил рассудок, и думаешь, что теперь задавать эти твои наболевшие вопросы более или менее безопасно?
Найюр внезапно мучительно осознал все происходящее: как будто увидел со стороны себя, съежившегося человека прижавшегося к трупу коня, окруженного бесконечными рядами мертвецов. Даже эти образы пробудили в нем угрызения совести. Это что за мысли такие? Отчего он все время так много думает? Отчего он все время думает?
«Убить его!»
– Вот именно, – ответил Мартем.
«Броситься на них. Схватить коней под уздцы. Перерезать им глотки!»
– Следует ли мне снизойти к тебе? – продолжал Конфас. – Следует ли мне помочь тебе сделать еще шаг к вершине, а, Мартем?
– Господин главнокомандующий, вы можете рассчитывать на мою преданность и скромность без каких‑либо оговорок.
– Я, собственно, так и думал, но все же благодарю за подтверждение… Что бы ты сказал, если бы я сообщил тебе, что битва, которую мы только что выиграли, эта великая победа, которую мы одержали, – не более чем первая стычка Священной войны?
– Священной войны?! Той, которую начинает шрайя?
– В том‑то весь и вопрос, кто ее будет вести: шрайя или не шрайя.
«Ну же! Отомсти за себя! За свой народ!»
– Но как насчет…
– Мартем, я боюсь, что с моей стороны будет безответственным рассказывать тебе больше. Быть может, в ближайшее время – но не теперь. Мой здешний триумф, как он ни великолепен, как ни божествен, – прах и мешковина в сравнении с тем, что последует за ним. Скоро все Три Моря будут прославлять мое имя, а потом… Ну, ты скорее солдат, нежели офицер. Ты понимаешь, что командирам зачастую требуется скорее неведение подчиненных, нежели их осведомленность.
– Понимаю. Наверное, мне следовало этого ожидать.
– Ожидать чего?
– Что ваш ответ скорее распалит, нежели утолит мое любопытство.
Хохот.
– Увы, Мартем, даже если бы я рассказал тебе все, что знаю, тебе бы лучше не стало! Ответы подобны опиуму: чем больше поглощаешь, тем больше требуется. Вот почему человек трезвый обретает утешение в таинственности.
– Но вы, по крайней мере, могли бы объяснить мне, убогому, откуда вы знали, что мы победим.
– Как я уже сказал, скюльвенды одержимы обычаями. А это означает, что они повторяются, Мартем. Они постоянно следуют одной и той же схеме. Понимаешь? Они поклоняются войне, но понятия не имеют, что она собой представляет на самом деле.
– А что же представляет собой война на самом деле?
– Интеллект, Мартем. Война – это интеллект.
Конфас пришпорил коня и выслал его вперед, предоставив своему подчиненному разбираться в том, что он только что услышал. Найюр видел, как Мартем снял свой украшенный перьями шлем, провел ладонью по коротко остриженным волосам. На какой‑то миг он, казалось, уставился прямо на Найюра, как будто расслышал стук его бешено колотящегося сердца. Найюр затаил дыхание. Потом Мартем пришпорил коня и поскакал вслед за своим главнокомандующим.
Когда Мартем поравнялся с Конфасом, тот крикнул ему:
– Сегодня после обеда, когда наши люди придут в себя после вчерашнего празднества, начнем собирать головы скюльвендов. Я собираюсь выстроить дорогу трофеев, Мартем, отсюда и до нашей великой, хотя и пришедшей в упадок столицы. Представь себе, какое великолепное зрелище это будет!
Их голоса стихли вдалеке, остался лишь шум холодной реки, звенящая тишина да слабый запах истоптанной травы.
Как холодно! Земля такая холодная. Куда же ему деваться?
Он бежал от своего детства и ногтями выцарапал себе честь отцовского имени: Скиоаты, вождя утемотов. После позорной смерти отца он бежал и ногтями выцарапал себе имя своего народа, скюльвендов, гнева Локунга – скорее мести, нежели кости или плоти. Теперь и они умерли позорной смертью. И для него не осталось места.
Он лежал нигде, вместе с мертвыми.
Некоторые события оставляют в нас настолько глубокий след, что в воспоминаниях оказываются более весомыми, чем в тот момент, когда они происходили. Они никак не желают становиться прошлым и продолжают жить одновременно с нами, в такт биению наших сердец. Некоторые события не вспоминают – их переживают заново.
Смерть Скиоаты, отца Найюра, была именно таким событием.
Найюр сидит в полумраке белого якша вождя, каким он был двадцать девять лет тому назад. В центре шатра мало‑помалу затухает огонь: на вид он ярок, но почти ничего не освещает. Отец, кутаясь в меха, рассуждает с другими старейшинами племени о дерзости киоатов, их соседей к югу. В тенях, отбрасываемых старейшинами, боязливо переминаются с ноги на ногу рабы, держа наготове меха с гишрутом, забродившим кобыльим молоком. Каждый раз, как из круга поднимается покрытая шрамами рука, держащая рог, рабы поспешно наполняют его. В якше воняет дымом и кислым молоком.
Белый якш навидался подобных сцен, но на этот раз один из рабов, норсираец, осмелился выступить из тени в круг света. Он поднимает голову и обращается к изумленным старейшинам на превосходном скюльвендском, словно он сам уроженец этой земли.
– Вождь утемотов, я хочу побиться с тобой об заклад.
Отец Найюра ошеломлен, как наглостью раба, так и его внезапным преображением. Человек, казалось, абсолютно сломленный, внезапно исполнился царственного достоинства. Один Найюр не удивился.
Прочие старейшины, ограждающие своими спинами круг света, умолкают.
Отец Найюра, сидящий напротив, отвечает:
– Ты уже сделал свой ход в игре, раб. И ты проиграл. Раб презрительно усмехается, точно владыка посреди черни.
– Но я хочу выставить залогом свою жизнь против твоей, Скиоата!
Раб обращается к господину по имени! Это нарушает древние, исконные обычаи, все мироздание летит кувырком!
Скиоата некоторое время осознает абсурдность происходящего и наконец разражается хохотом. Смех принижает, а это оскорбление следует принизить. Разгневаться – означает признать серьезность этого состязания, превратить наглеца в соперника. Однако раб это знает!
И он продолжает:
– Я наблюдал за тобой, Скиоата, и гадал, где мера твоей силы. Многие из присутствующих задумываются об этом… Ты знал это?
Хохот отца умолкает. Чуть слышно потрескивает огонь в очаге.
Потом Скиоата, боясь взглянуть в лицо своим родичам, отвечает:
– Я уже давно измерен, раб.
Эти слова словно подливают масла в огонь: пламя в очаге вспыхивает ярче, забирается в проемы тьмы между сидящими вокруг людьми. Найюру опаляет лицо жаром.
– Но мера, – возражает раб, – это не то, с чем можно покончить раз и навсегда и потом забыть, Скиоата. Старая мера – лишь почва для новой. Измерению нет конца.
Соучастие делает события незабываемыми. Сцены, отмеченные им, врезаются в память с невыносимой отчетливостью, как будто вина состоит именно в мелких деталях. Пламя такое жаркое, как будто он держит его на коленях. Холодная земля под бедрами и ягодицами. Зубы, стиснутые так, словно на них скрипит песок. И бледное лицо раба‑норсирайца поворачивается к нему, голубые глаза сверкают. Они неохватнее неба. Глаза зовут! Они приковывают и строго спрашивают: «Ты не забыл свою роль?»
Потому что в этот момент должен был выступить Найюр.
И он спрашивает из круга сидящих:
– Отец, уж не боишься ли ты?
Безумные слова! Предательские и безумные!
Убийственный взгляд отца. Найюр опускает глаза. Скиоата оборачивается к рабу и спрашивает с напускным безразличием:
– Ну, и каковы же твои условия?
И Найюра охватывает ужас: а вдруг он погибнет!
Он боится, что погибнет раб, Анасуримбор Моэнгхус!
Нет, не отец – Моэнгхус…
И потом, когда его отец лежал мертвым, он разрыдался на глазах у всего племени. От облегчения.
Наконец‑то Моэнгхус, тот, кто называл себя «дунианином», стал свободным!
Некоторые имена оставляют в нас слишком глубокий след. Тридцать лет, сто двадцать сезонов – долгий срок в жизни человека.
Но это было неважно.
Некоторые события оставляют в нас слишком глубокий след.
Найюр бежал. Когда стемнело, он пробрался между яркими кострами нансурских разъездов. Чаша ночи была так огромна и гулка, что в ней, казалось, можно было кануть без следа. Будто сама земля служила ему упреком.
Мертвые преследовали его.
ГЛАВА 7
МОМЕМН
«Мир – это круг, у которого столько центров, сколько в нем людей».
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
Начало осени, 4110 год Бивня, Момемн
Вся столица грохотала.
Продрогнув в тени, Икурей Конфас спешился под огромной Ксатантиевой аркой. Его взгляд на миг задержали резные изображения: бесконечные ряды пленных и трофеев. Он обернулся к легату Мартему, собираясь напомнить тому, что даже Ксатантию не удалось усмирить племена скюльвендов. «Я совершил то, чего еще не совершал ни один человек! Разве это не делает меня чем‑то большим, чем человек?»
Конфас уже не помнил, сколько раз донимала его эта невысказанная мысль. Он ни за что бы в этом не признался, но ему ужасно хотелось услышать ее от других – а особенно от Мартема. Если бы он только мог вытянуть из легата подобные слова! Мартем отличался безыскусной искренностью старого боевого командира. Лесть он считал ниже своего достоинства. Если этот человек что‑то говорил, Конфас мог быть уверен, что это правда.
Но сейчас легату было не до того. Мартем стоял ошеломленный, обводя взглядом Лагерь Скуяри, плац в Дворцовом районе, на котором проходили парады и шествия.
Вся огромная площадь Скуяри была заполнена фалангами пехотинцев в парадных доспехах, и над стройными рядами развевались штандарты всех колонн имперской армии. Сотни багряно‑черных вымпелов с начертанными золотом молитвами реяли над войсками. А между фалангами пролег широкий проход, ведущий прямо к массивному фасаду Аллозиева Форума. И за ним уходили в голубую дымку нескончаемые сады, здания и портики Андиаминских Высот. Конфас видел, что его дядя ожидает их: вдалеке виднелся силуэт, обрамленный могучими колоннами Форума. Несмотря на всю придворную пышность и блеск, император казался крошечным, точно отшельник, выглядывающий из своей пещеры.
– Что, это твоя первая государственная аудиенция? – осведомился Конфас у Мартема.
Легат кивнул, взглянул на Конфаса. Вид у него был изрядно растерянный.
– Я вообще в первый раз в Дворцовом районе!
– Ну что ж, добро пожаловать в наш бордель! – ухмыльнулся Конфас.
Подошедшие конюхи забрали их лошадей. По обычаю, наследственные жрецы Гильгаоала поднесли чаши с водой. Как и ожидал Конфас, они помазали его львиной кровью и, бормоча молитвы, омыли символические раны. Однако шрайские жрецы, подошедшие следом, его удивили. Они, шепча, умастили Конфаса благовонными маслами и наконец омочили пальцы в пальмовом вине и начертали у него на лбу знак Бивня. Конфас понял, отчего дядя включил их в церемонию, лишь когда они в завершение обряда провозгласили его новый титул: «Щит Бивня». В конце концов, скюльвенды тоже язычники, как и кианцы, так почему бы не использовать вездесущий жар Священной войны?
Конфас с легким отвращением осознал, что на самом деле это был блестящий тактический ход. По всей вероятности, за этим стоял Скеаос. Насколько мог судить Конфас, у его дядюшки запасы блестящих мыслей давно иссякли. Особенно насчет Священной войны.
Священная война… При одной мысли о ней Конфасу хотелось плеваться, как скюльвенду, – а ведь он прибыл в Момемн лишь накануне!
Конфас никогда в жизни не испытывал ничего подобного тому душевному подъему, который он пережил во время битвы при Кийуте. Окруженный своими подчиненными, готовыми удариться в панику, он окидывал взглядом поле битвы, исход которой был еще неясен, и каким‑то образом, неизвестно почему, знал результат – знал с уверенностью, от которой его кости сделались точно стальными. «Это место – мое. Я – больше, чем…» Это чувство было сродни восторгу или религиозному экстазу. Позднее Конфас осознал, что то было откровение, момент божественного прозрения, в который ему открылась вся неизмеримая мощь его руки.
Другого объяснения тут быть не могло.
Но кто бы мог подумать, что откровения, точно мясо, могут быть отравлены течением времени?
Поначалу все шло просто превосходно. После битвы выжившие скюльвенды отступили в глубь степей. Несколько разрозненных шаек продолжали преследовать армию, но они могли разве что потрепать отставший разъезд. Конфас не удержался от последнего удара: устроил так, чтобы с десяток пленных «подслушали» разговоры офицеров, которые хвалили племена, якобы предавшие свое воинство. Позднее этим пленным «чудом» удалось бежать: сами они наверняка полагали, что благодаря их собственной отваге и хитрости, хотя их отвага и хитрость были тут ни при чем. Конфас знал, что скюльвенды не только поверят наговорам, но еще и сочтут, будто им повезло. Пусть лучше Народ сам громит Народ, чем это придется делать нансурцам. О благословенные раздоры! Немало времени пройдет, прежде чем скюльвенды снова объединятся для войны с кем бы то ни было.
Если бы только все раздоры шли на пользу». Несколько месяцев тому назад Конфас обещал дяде, что возвратится в империю с наколотыми на пики головами скюльвендов. Для этого он распорядился, чтобы головы всех скюльвендов, убитых при Кийуте, были отрублены, залиты смолой и погружены на возы. Но не успело войско пересечь границу, как картографы и математики принялись грызться из‑за того, как именно надлежит расставить мрачные трофеи. Когда диспут зашел чересчур далеко, вмешались колдуны из Имперского Сайка, которые, как и все колдуны, считали себя куда лучшими картографами, чем любой картограф, и лучшими математиками, чем любой математик. И вспыхнула бюрократическая война, достойная двора его дяди, война, которая каким‑то образом, следуя безумной алхимии оскорбленной гордыни и надменности, привела к убийству Эратия, самого откровенного в суждениях из имперских картографов.
Когда последовавший за этим военный трибунал не смог ни найти виновного, ни разрешить спор, Конфас махнул рукой, велел схватить самых крикливых представителей каждой из сторон и, воспользовавшись невнятно сформулированными статьями военного кодекса, подверг их публичной порке. Неудивительно, что назавтра все споры улеглись сами собой.
Но если эта неприятная история омрачила его восторг, возвращение в столицу и подавно чуть не испортило настроение окончательно. Конфас обнаружил, что вокруг Момемна раскинулись лагеря войска, готовящегося к Священной войне: обширные трущобы, сплошные палатки и шалаши. Как ни встревожило Конфаса это зрелище, он все же рассчитывал, что его встретят восторженные толпы. А вместо этого толпы оборванных, чумазых айнрити выкрикивали оскорбления, бросались камнями, а один раз даже принялись швыряться горящими свертками с человеческими экскрементами. Когда Конфас выслал вперед своих кидрухилей, чтобы расчистить путь, произошло нечто вроде рукопашной.
– Они видят в вас не человека, который покорил скюльвендов, а всего лишь племянника императора, – объяснил офицер, присланный дядей.
– Неужели они настолько ненавидят моего дядю?
Офицер пожал плечами.
– Пока их предводители не согласятся подписать его договор, он выдает им ровно столько зерна, чтобы хватило не умереть с голоду.
Тот же офицер рассказал ему, что Священное воинство каждый день увеличивается на сотни человек, несмотря на то что, по слухам, основные войска из Галеота, Се Тидонна, Конрии и Верхнего Айнона должны подойти только через несколько месяцев. До сих пор к Людям Бивня присоединились лишь три знатных предводителя: Кальмемунис, палатин конрийской провинции Канампуреи; Тарщилка, граф с какой‑то дальней границы Галеота; и Кумреццер, палатин‑губернатор айнонского округа Кутапилет. Все они наотрез отказались подписывать договор, предложенный императором. Все последовавшие за этим переговоры не привели ни к чему, кроме жестокого противостояния самолюбий. Айнритские владыки творили все безобразия, какие только могли себе позволить, не навлекая гнева шрайи, а Икурей Ксерий III распространял одно воззвание за другим в надежде удержать айнрити и заставить их наконец согласиться на его требования.
– Ваше возвращение, господин главнокомандующий, чрезвычайно воодушевило императора, – сказал под конец офицер.
Конфас на это едва не расхохотался вслух. Возвращение соперника ни одного императора не радует – зато любого императора порадует возвращение его войска, особенно когда он в осаде. А это была практически осада. Конфасу пришлось пробираться в Момемн на лодке.
И вот теперь великий триумф, который он так предвкушал, всеобщее признание того, что он совершил, стушевалось на фоне более важных событий. Священная война затмила его славу, принизила даже разгром скюльвендов. Нет, люди, конечно, поздравляли его, но это походило на отправление религиозных ритуалов в разгар голода: все были рассеяны, слишком озабочены более насущными событиями, чтобы сознавать, кого и с чем они поздравляют.
Разве может он не возненавидеть Священную войну?
Грянули цимбалы. Взревели рога. Шрайские жрецы, завершив церемонию, поклонились и отступили, оставив Конфаса окутанным густым, крепким запахом пальмового вина. Появились церемониймейстеры в юбочках с золотой каймой, и Конфас бок о бок с Мартемом медленно направился следом за ними через многолюдное безмолвие Скуяри. Следом шествовала его свита. Когда они проходили мимо, целые ряды солдат в красных юбочках преклоняли колени, так что за ними через всю Скуяри тянулся след, точно за ветром, летящим через пшеничное поле. Конфас на миг ощутил глубокое волнение. Было ли то его откровение? Источник его восторга на берегах реки Кийут?
«Насколько хватает глаз, они повинуются мне, моей руке. Насколько хватает глаз, и даже еще дальше…»