– Убива‑ают!
Железная рука ухватила его за загривок и приподняла, притянув его ухо к губам Сарцелла.
– Ох, как мне хотелось бы это сделать, жирный боров! – прошипел рыцарь.
И ушел. Жесткий, корявый пол. Мельком – удаляющаяся спина рыцаря. Ахкеймион попытался подняться. Треклятые ноги! Куда они делись? Голова бессильно клонилась набок. Белая слезинка лампы сквозь бронзовый светильник, озаряющая балки и потолок, паутину и иссохших мух… Потом Инрау подскочил сзади, кряхтя, поднял Ахкеймиона на ноги и, что‑то беззвучно шепча, повел его к стулу.
Усевшись, Ахкеймион отмахнулся от заботливых рук Инрау:
– Со мной все в порядке, – проскрежетал он. – Дай мне минутку. Дух перевести.
Ахкеймион глубоко вдохнул через нос, прижал ладонь к щеке, вонзил скрюченные пальцы в бороду. Инрау уселся на свое место и с тревогой наблюдал, как Ахкеймион снова наливает себе вина.
– В‑вышло чуть драматичнее, чем я рассчитывал, – сказал Ахкеймион, делая вид, что все в порядке. Однако когда он расплескал вино на стол, Инрау встал и мягко отобрал у него кувшин.
– Акка…
«Проклятые руки! Вечно трясутся».
Ахкеймион смотрел, как Инрау наливает вино в чашу. Он спокоен. Как этот парень может быть настолько спокоен?
– Ч‑чересчур драматично вышло, но своего я добился… Несмотря ни на что. А это главное.
Он щепотью смахнул слезы с глаз. Откуда они взялись? «От боли, видимо. Ну да, от боли».
– Я просто нажал на нужные рычаги. Он фыркнул, желая изобразить смех.
– Ты видел, как я это сделал?
– Видел.
– Это хорошо, – заявил Ахкеймион, опростал чашу и перевел дух. – Смотри и учись. Смотри и учись.
Инрау молча налил ему еще. Щека и челюсть Ахкеймиона, одновременно горящие и онемевшие, теперь начали болеть.
|
|
Его внезапно охватил необъяснимый гнев.
– А ведь какие ужасы я мог бы на него напустить! – бросил он, но достаточно тихо, так, чтобы никто не подслушал. «А ну как он вздумает вернуться?» Он поспешно бросил взгляд в сторону Сарцелла и других двух шрайских рыцарей. Те над чем‑то смеялись. Над шуткой какой‑нибудь или еще над чем‑нибудь. Над кем‑нибудь.
– Я такие слова знаю! – рыкнул Ахкеймион. – Я мог бы сварить его сердце прямо у него в груди!
И влил в себя еще одну чашу, которая пролилась в его окаменевшее горло, точно горящее масло.
– Я такое уже делал! «Я ли это был?»
– Акка, – сказал Инрау, – мне страшно…
Никогда прежде не доводилось Ахкеймиону видеть столько народу, собравшегося в одном месте. Даже в Снах Сесватхи.
На огромной центральной площади Хагерны яблоку негде было упасть. В отдалении, омытые солнечным светом, вздымались над толпой покатые стены Юнриюмы. Из всех зданий вокруг площади она одна казалась неуязвимой для этих полчищ. Прочие здания, более элегантные, построенные в более поздние времена Кенейской империи, были поглощены колышущейся массой воинов, женщин, рабов и торговцев. На балконах и в длинных портиках административных зданий повсюду, куда ни глянь, виднелись оружие и смутно различимые лица. Десятки подростков, точно голуби, облепили кривые рога и спины трех Быков Агоглии, которые в обычные дни одиноко возвышались в центре площади. Даже уходящие далеко в дымку большой Сумны широкие улицы, по которым выходили на площадь торжественные процессии, были запружены припозднившимся народом, который тем не менее все еще надеялся протолкаться поближе к Майтанету и его откровению.
|
|
Ахкеймион вскоре пожалел, что пробрался так близко к Юнриюме. Глаза щипало от пота. Со всех сторон напирали чьи‑то тела и конечности. Майтанет наконец‑то обещал объявить цель своей Священной войны, и верные стеклись на площадь, точно вода к морю.
Ахкеймиона мотало туда‑сюда вместе со всей толпой. Оставаться на месте было невозможно. Навалятся сзади – и его швырнет на спины тех, кто стоит впереди. Он готов был поверить, что движутся не люди, а сама земля у них под ногами, вытягиваемая какой‑то притаившейся армией жрецов, которым не терпится полюбоваться, как люди задохнутся в давке.
В какой‑то момент он проклял все на свете: палящее солнце, Тысячу Храмов, локоть, упершийся ему между лопатками, Майтанета… Но самые жуткие проклятия приберегал он для Наутцеры и своего собственного чертова любопытства. Ведь, в сущности, это они – Наутцера и любопытство – виноваты в том, что он очутился здесь!
Тут он осознал: «Если Майтанет объявит войну против школ…»
В такой толпе велик ли шанс, что в нем признают колдуна и шпиона? Он уже повстречал нескольких людей, имевших головокружительную ауру Безделушки. У членов высших каст было принято открыто носить свои хоры на шее.
И повсюду в толпе вспыхивали крошечные точки, сулившие смерть.
«И стану я первой жертвой новых Войн магов».
Эта ироническая мысль заставила его поморщиться. Перед его мысленным взором промелькнули образы фанатиков, тыкающих в него пальцем и орущих: «Богохульник! Богохульник!», а потом – его собственное тело, растерзанное озверевшей толпой.
|
|
«Как я мог быть таким идиотом?»
Его тошнило от страха, жары и вони. Щека и челюсть снова заныли. Он видел, как над толпой поднимали людей – с висками, оплетенными вздувшимися жилами, с глазами, помутившимися от близкого обморока, – поднимали к солнцу и передавали над головами на поднятых руках. Неизвестно почему, но это зрелище вгоняло Ахкеймиона в изумление и смятение одновременно.
Он смотрел на громаду Юнриюмы, Чертога Бивня, в каменном молчании вздымающейся над людским морем. На стенах суетились группки жрецов и чиновников, которые периодически выглядывали из‑за зубцов. Вот кто‑то опорожнил корзину белых и желтых цветочных лепестков. Лепестки, кружась, полетели вниз вдоль гранитных скатов и наконец рассыпались над рядами шрайских рыцарей, оцепивших площадку у стен. Юнриюма, одновременно храмовое здание и крепость, имела монолитный облик строения, возведенного с расчетом на то, чтобы отражать натиск вражеских армий – и в былые времена ей не раз приходилось это делать. Единственной уступкой религии была огромная сводчатая ниша главных ворот. В этих воротах, по бокам которых высились два киранейских столпа, любой из людей казался карликом. Ахкеймион надеялся, что Майтанет окажется исключением.
За эти дни, в особенности после малоприятной встречи с рыцарем‑командором, новый шрайя буквально не выходил из головы у Ахкеймиона. Адепт надеялся, что присутствие этого человека положит конец его мучениям.
«Стоит ли он твоей преданности, Инрау? Стоит ли Майтанет твоей жизни?»
Позади него раздалось пение Созывающих Труб, чей бездонный тембр был так похож на древние боевые рога шранков. Сотни труб, сотрясающих высокий купол неба над головой. Повсюду вокруг Ахкеймиона люди разразились восторженными криками, и постепенно рев толпы сравнялся и перекрыл океанский стон Созывающих Труб. Трубы утихали, рев же только нарастал, пока не начало казаться, что сами стены Юнриюмы вот‑вот треснут и обрушатся.
Из врат Чертога появилась вереница бритых наголо детей в багряных одеждах. Дети босиком бежали вниз по высокой лестнице, размахивая пальмовыми ветвями. Рев утих настолько, что сделалось можно различить отдельные выкрики, взмывавшие над гомоном толпы. Кое‑кто затягивал обрывки гимнов, но пение тут же сходило на нет. Нетерпеливо зашевелившийся народ мало‑помалу утихал в предвкушении шагов, которые вот‑вот растопчут их…
«Все мы – для тебя, Майтанет. Как ты себя при этом чувствуешь?»
Несмотря на то, что говорил ему Инрау, Ахкеймион знал, что юноша все же на свой лад поклоняется этому новому шрайе. Сознание этого уязвляло самолюбие Ахкеймиона. Он всегда дорожил обожанием своих учеников, а обожанием Инрау – тем паче. И вот старый наставник забыт ради нового. Ну еще бы, как он, Ахкеймион, может соперничать с человеком, способным повелевать подобными событиями!
Но тем не менее как‑то ему это удалось. Каким‑то образом он сумел обеспечить Завет глазами и ушами в самом сердце Тысячи Храмов. Что помогло убедить Инрау, его хитрость – или его унижение в стычке с Сарцеллом? Может, все дело в жалости?
Возможно, он опять одержал победу благодаря тому, что проиграл?
Ахкеймиону вспомнился Гешрунни.
Тот факт, что он справился без помощи Напевов, успокаивал его совесть – отчасти. Нет, он непременно воспользовался бы ими, если бы Инрау ответил отказом. Иллюзий на этот счет Ахкеймион не питал. Ведь если бы он не выполнил поручения, Кворум уничтожил бы Инрау. Для таких людей, как Наутцера, Инрау был перебежчиком, а перебежчик должен умереть – это закон. Гнозис, даже его жалкие обрывки, известные Инрау, куда ценнее, чем жизнь одного‑единственного человека.
Но если бы он воспользовался Напевами Принуждения, рано или поздно лютимы, коллегия монахов и жрецов, управлявшая обширной сетью шпионов, что принадлежала Тысяче Храмов, обнаружили бы на Инрау следы колдовства. Ведь не все Немногие становятся колдунами. Многие пользуются своим даром, чтобы вести войну против школ. А Ахкеймион не сомневался, что коллегия лютимов убила бы Инрау за то, что на нем – следы колдовства. Ему уже случалось терять агентов таким образом.
Все, что дало бы Принуждение, – это возможность выиграть немного времени. А еще это разбило бы его сердце.
Быть может, потому Инрау и согласился стать шпионом. Быть может, он сообразил, какую ловушку приготовили для него судьба и Ахкеймион. Быть может, он боялся не того, что может случиться с ним, если он откажется, а того, что может случиться с его бывшим наставником. Ахкеймион воспользовался бы Напевами, превратил бы Инрау в колдовскую марионетку – и сошел бы с ума.
Между киранейских столпов, по четыре в ряд, появились жрецы, облаченные в белое с золотой каймой, несущие золотые копии Бивня. Бивни сверкали на солнце. Хриплые вопли взмыли над низким рокотом толпы, нарастая подобно лавине. Толпа теснее сомкнулась вокруг Ахкеймиона, точно мокрые ладони. Спина его выгнулась под напором навалившихся сзади. Он споткнулся и запрокинул голову, чтобы глотнуть воздуха. Воздух имел вкус. Края неба принялись расплываться. Смаргивая пот с глаз, Ахкеймион изо всех сил тянулся повыше, как будто где‑то над головой начинался слой свежести и прохлады, где дыхание многотысячной толпы кончалось и начиналось небо. Голоса гремели, точно гром. Ахкеймион опустил глаза, и взор его наполнила Юнриюма. Сквозь лес воздетых рук он увидел возникшего во вратах Майтанета.
Новый шрайя был могуч. Ростом он не уступал любому норсирайцу. На нем было накрахмаленное белоснежное одеяние. Он носил густую черную бороду. Жрецы рядом с ним выглядели женоподобными. Ахкеймиону внезапно ужасно захотелось заглянуть ему в глаза, но на таком расстоянии глаз было не увидать: они прятались в тени бровей.
Инрау рассказывал, что Майтанет родом с дальнего юга, откуда‑то из Сингулата или Нильнамеша, где власть Тысячи Храмов была нетвердой. Он пришел пешком, одинокий айнрити, через языческие земли Киана. Но в Сумну он не столько явился, сколько захватил ее. Среди пресыщенных чиновников Тысячи Храмов его темное происхождение было скорее преимуществом. Принадлежать к Тысяче Храмов означало быть запятнанным разложением, вонь которого не в силах были отбить ни чистота веры, ни величие духа.
Тысяча Храмов взывала к Майтанету, и Майтанет явился на зов.
«Быть может, Консульт проведал об этой нужде? И создал тебя, чтобы заполнить брешь?»
Одна мысль о Консульте тут же привела Ахкеймиона в чувство. Бесчисленные кошмары внушили ему такую страстную ненависть к этому слову, что оно стало близким и узнаваемым, как собственное имя.
Его мысли перебил многоголосый рев толпы. В течение нескольких мгновений воздух дрожал от воплей. Ахкеймион поймал себя на том, что у него снова темнеет в глазах и холодеет в груди. Шум толпы поредел и наконец улегся. Ахкеймион услышал какие‑то бессвязные звуки, но он был уверен, что это голос Майтанета. Снова рев. Люди пытались дотянуться рукой до далекого шрайи. Ахкеймион пошатывался от толчков потных рук, сдерживая комок тошноты, подкативший к горлу.
«Горячка…»
Потом рук вокруг сделалось еще больше, и незнакомые поди подняли его над поверхностью толпы. Ладони и пальцы, их было так много и прикосновение их было столь легким: были – и нет. Он чувствовал, как солнце печет его лицо сквозь черную бороду, сквозь влажную соль на щеках. Мельком видел неуклюже шевелящиеся расселины потных одежд, волос и кожи – равнина лиц, смотрящих на его тень, что проплывала над ними. На фоне внутреннего неба его полузакрытых глаз солнце растягивалось и колебалось сквозь слезы. И он слышал голос, ясный и теплый, точно погожий осенний день.
– Само по себе, – гремел шрайя, – фанимство есть оскорбление Господу. Но того факта, что верные, айнрити, терпят это кощунство, достаточно, чтобы гнев Божий ярко воспылал против нас!
Болтаясь на вытянутых руках под солнцем, Ахкеймион невольно ощутил безрассудный восторг при звуках этого голоса. Что за голос! Он касался не ушей, но страстей и мыслей напрямую, и все его интонации были отточенными, рассчитанными на то, чтобы возбуждать и приводить в ярость.
– Этот народ, эти кианцы – гнусный род, последователи Ложного Пророка. Ложного Пророка, дети мои! Бивень гласит, что нет нечестия страшнее лжепророчества! Нет человека подлее, вреднее, чернее душой, нежели тот, что творит насмешку над гласом Божиим! Мы же подписываем с фаним договоры; мы покупаем шелка и бирюзу, что прошли через их нечистые руки. Мы платим золотом за рабов и коней, взращенных в их корыстных стойлах. Отныне не вступят более верные в связь с такими заблудшими народами! Отныне не станут верные сдерживать свое негодование ради безделушек из рук язычников! Нет, дети мои, мы явим им свою ярость! Мы обрушим на них мщение Господне!
Ахкеймион бултыхался посреди рокота толпы, подбрасываемый ладонями, что вот‑вот сожмутся в кулаки, руками, стремящимися скорее повергать, нежели поднимать.
– Нет! Не станем мы более торговать с язычниками! Отныне и впредь мы будем лишь брать боем! Никогда более не станут айнрити мириться с подобными гнусностями! Проклянем то, что уже проклято! МЫ! ОБЪЯВЛЯЕМ! ВОЙНУ!
Голос все приближался, как будто бесчисленные руки, несущие Ахкеймиона, могли лишь одно: нести его навстречу источнику этих громовых слов – слов, разодравших завесу будущего ужасным обетом.
Священная война…
– Шайме!!! – возопил Майтанет так, будто слово это лежало у истока всех горестей. – Град Последнего Пророка томится в длани язычника! В нечистых, кощунственных руках! Священная земля Шайме сделалась самым очагом отвратительнейшего зла! Кишаурим! Кишаурим превратили Ютерум – священные холмы! – в логовище непристойных церемоний, в конуру грязных, чудовищных обрядов! Амотеу, Святая Земля Последнего Пророка, Шайме, Святой Град Айнри Сейена, и Ютерум, священное место Вознесения, – все стало обиталищем множества и множества поруганий. Один отвратительный грех за другим! Воспомним же эти святые имена! Очистим же святые земли! Обратим же руки наши на кровавый труд войны! Поразим язычника лезвием отточенного меча. Пронзим его острием длинного копия. Очистим его мукой святого пламени! Мы будем сражаться и сражаться, доколе не ОСВОБОДИМ ШАЙМЕ!!!
Толпа взорвалась – и, продолжая свое кошмарное путешествие, Ахкеймион гадал, с неестественной отчетливостью мыслей близкого к обмороку мозга: отчего же фаним, когда посреди них имеется раковая опухоль в лице школ? Зачем убивать, когда собственное тело нуждается в исцелении? И зачем объявлять Священную войну, которую нельзя выиграть?
Невероятно далеко взметнулась, касаясь солнца, каменная стена – Юнриюма, твердыня Бивня, – и вот уже люди опускают его на ступени в тени портала. Вода заструилась по его лицу, попала в рот. Ахкеймион поднял голову, увидел стену орущих, побагровевших лиц, воздетых рук.
«Им нужен Шайме… Шайме. Никто и не думал угрожать школам».
Каждый миг напряженно звенел восторженным ревом собравшихся, но почему‑то те, кто находился на ступенях, не разделяли общего ликования. Ахкеймион окинул взглядом остальных – тех, кого, подобно ему, подняли из толпы, дрожащих, обливающихся потом от изнеможения. Почему‑то все они, как завороженные, не отрывали глаз от чего‑то, что находилось на ступенях прямо над ним. Ахкеймион поднял глаза, вздрогнул, увидев на расстоянии пяди от своего лба поношенный сапог. Он глядел прямо между ног человеку, преклонившему колени рядом с другим. Человек всхлипнул, смахнул слезы – и тут заметил Ахкеймиона. Ошеломленный, Ахкеймион видел, как человек изумленно раскрыл глаза и вскинул брови, узнавая его, и тут же окаменел в ярости: колдун! «Здесь…»
«Пройас».
Это был принц Нерсей Пройас Конрийский… Еще один любимый ученик. Четыре года наставлял его Ахкеймион во всяких искусствах, не имеющих отношения к колдовству.
Но прежде чем они успели обменяться хоть словом, чьи‑то руки отвели принца, все еще не отрывавшего глаз от Ахкеймиона, в сторону, и колдун увидел перед собой безмятежное и удивительно молодое лицо Майтанета.
Толпы ревели, но тут между ними двоими воцарилась жутковатая тишина. Лицо шрайи помрачнело, но в его синих глазах блеснуло нечто… нечто…
Он сказал негромко, словно бы свой своему:
– Подобных тебе не любят здесь, друг мой. Беги!
И Ахкеймион обратился в бегство. Станет ли ворона вступать в бой со львом? И, судорожно продираясь сквозь обезумевшие толпы айнрити, он мог думать лишь об одном: «Он способен видеть Немногих».
Лишь Немногие видят Немногих…
Майтанет крепко взял Пройаса под руку и шепнул, достаточно громко, чтобы перекрыть разбушевавшуюся толпу:
– Мне нужно многое с вами обсудить, мой принц.
Пройас, еще не успевший опомниться от ярости и потрясения, вызванных встречей с бывшим наставником, утер слезы, струившиеся по щекам, и молча кивнул.
Майтанет велел ему следовать за Готианом, прославленным великим магистром шрайских рыцарей. Великий магистр увел принца прочь от блистательного шествия шрайи, в мрачные, подобные гробницам переходы Юнриюмы. Готиан отпустил несколько доброжелательных замечаний, несомненно надеясь втянуть принца в разговор, но Пройас мог думать лишь об одном: «Ахкеймион! Бесстыжий мерзавец! Да как ты осмелился на такое поругание!»
Сколько лет прошло с тех пор, как они виделись в последний раз? Четыре года? Или даже пять? И все это время Пройас пытался очистить душу от влияния этого человека. Вся его жизнь вела к этому судьбоносному мигу, когда, преклонив колени у ног Святого Отца, он ощутил его величие, омывающее золотым водопадом, и облобызал его колено в миг чистого, абсолютного предания себя Господу.
И лишь затем, чтобы увидеть перед собой на ступенях дрожащего Друза Ахкеймиона! Закоренелого нечестивца, укрывающегося в тени самого великого человека, родившегося на свет за последнюю тысячу лет! Майтанет… Великий шрайя, который освободит Шайме, который снимет с веры Последнего Пророка иго императоров и язычников.
«Ахкеймион… Когда‑то я любил тебя, дорогой наставник, но это уже слишком! Всякой терпимости есть предел!»
– Вы, похоже, встревожены, мой принц, – сказал наконец Готиан, указывая ему путь в очередной коридор.
Благовонный дым из смеси душистых пород дерева струился между колоннами, обрамляя светящимися ореолами огненные точки ламп. Откуда‑то доносилось пение хора, разучивающего гимны.
– Прошу прощения, господин Готиан, – отозвался принц. – Сегодня был весьма удивительный день.
– Воистину так, мой принц, – ответствовал седовласый великий магистр с мудрой улыбкой на устах. – Но это еще не все: скоро он станет еще удивительнее.
Пройас не успел спросить, что он имеет в виду: колоннада закончилась и вывела их в просторный зал, окруженный массивными колоннами… Точнее, Пройасу сперва показалось, что это зал, но он быстро понял, что находится во внутреннем дворе. Сквозь навес высоко над головой лилось солнце, пронзая полумрак своими косыми лучами и протягивая светящиеся пальцы между западных колонн. Пройас моргнул, обвел взглядом истертый мозаичный пол…
Возможно ли это?
Он пал на колени.
Бивень.
Огромный витой рог, наполовину на солнце, наполовину в тени, подвешенный на цепях, что уходили ввысь и терялись там на фоне сияющего неба и колонн, погруженных в полумрак.
Бивень. Святая Святых!
Сверкающий маслом, покрытый надписями, точно татуированные руки и ноги жрицы Гиерры.
Первые строки Богов! Первое писание! Здесь, доступное его взору!
Здесь.
Миновало несколько незабываемых мгновений. Потом Пройас ощутил на своем плече утешающую руку Готиана. Он сморгнул слезы и посмотрел на великого магистра.
– Спасибо вам, – произнес он почти шепотом, страшась потревожить царящее здесь величие. – Спасибо, что привели меня в это место.
Готиан кивнул и оставил принца наедине с его молитвами.
В его мыслях беспорядочно кружились триумфы и сожаления: победа над тидонцами в битве при Паремти; оскорбления, брошенные им в лицо старшему брату за неделю до смерти того… Казалось, будто здесь сокрытые сети наконец‑то вытягивались на поверхность, так, чтобы все былое могло быть собрано на палубе настоящего мгновения. И даже годы, которые он мальчишкой провел при Ахкеймионе, и его раздражение бесконечной учебой, и беззлобные шутки наставника – все имело свое значение в подготовке к этому моменту. Сейчас. Пред Бивнем.
«Предаю себя Слову твоему, Господи. Всей душой предаюсь той жестокой цели, что Ты поставил предо мной. Я обращу поле брани в храм!»
Гомон птиц, резвящихся под крышей. Аромат сандалового дерева, омытый чистым, как на небесах, воздухом. Полосы льющегося с вышины солнечного света. И Бивень, парящий на фоне тени могучих киранейских колонн. Неподвижный. Безмолвный.
– Не правда ли, великое потрясение – впервые узреть Бивень? – раздался позади мощный голос.
Пройас обернулся. Ему казалось, что он уже выше преклонения перед любым из смертных, однако же на этого человека он уставился с обожанием. Майтанет. Новый, безупречный шрайя Тысячи Храмов. Человек, который принесет мир народам Трех Морей, дав им Священную войну.
«Новый наставник».
– С самого начала был он с нами, – продолжал Майтанет, благоговейно взирая на Бивень, – наш вожатый, наш советник, наш судия. Это единственная вещь, которая видит нас, когда мы смотрим на нее.
– Да, – откликнулся Пройас. – Я это чувствую.
– Дорожи этим ощущением, Пройас! Носи его в груди и не забывай никогда. Ибо во дни грядущие тебя будет осаждать множество людей, что забыли.
– Прошу прощения, ваша милость?
Майтанет подошел к нему вплотную. Он сменил свои роскошные, шитые золотом одежды на простой белый балахон. Пройасу казалось, что каждое его движение, любая поза передают ощущение неизбежности, как будто писание о его деяниях уже создано.
– Я говорю о Священной войне, Пройас, тяжком молоте Последнего Пророка. Многие будут стремиться извратить ее.
– До меня уже дошли слухи, будто император…
– Будут и иные, – продолжал Майтанет тоном одновременно печальным и резким. – Люди из школ…
Пройас почувствовал неловкость. Перебивать его осмеливался лишь король, его отец, и то если он говорил какую‑то глупость.
– Из школ, ваша милость?
Шрайя повернул в его сторону бородатое мощное лицо, и Пройаса ошеломил решительный блеск его синих глаз.
– Скажите мне, Нерсей Пройас, – осведомился Майтанет голосом, не терпящим возражений, – кто был этот человек, этот колдун, что осмелился осквернить мое присутствие?
ГЛАВА 4
СУМНА
«Быть несведущим и быть обманутым – две разные вещи. Быть несведущим означает быть рабом мира. Быть обманутым означает быть рабом другого человека. Есть лишь один вопрос: отчего, если все люди невежественны и тем самым являются рабами, это второе рабство так нас уязвляет?»
Айенсис, «Эпистемологии»
«Но, невзирая на легенды о зверствах фаним, факт остается фактом: кианцы, хотя и язычники, на удивление терпимо относились к паломничествам айнрити в Шайме – разумеется, до того, как началась Священная война. Отчего бы народу, мечтающему уничтожить Бивень, оказывать такую любезность тем, кто его боготворил? Быть может, они делали это ради возможности торговать с ними, как это предполагали другие. Однако основную причину следует искать в их прошлом. Кианцы пришли из пустыни, и священное место называется в их языке „си’инкхалис“, что означает буквально „большой оазис“. У них в пустыне обычай требовал никогда не отказывать путнику в воде, даже если это враг».
Друз Ахкеймион, «Компендиум Первой Священной войны»
Священная война айнрити против фаним была объявлена Майтанетом, 116‑м шрайей Тысячи Храмов, в утро Вознесения 4110 года Бивня. День выдался не по сезону жарким, как будто сам Господь благословил Священную войну предвестием лета. Да и по всем Трем Морям не счесть было слухов о видениях и предзнаменованиях – и все они свидетельствовали о святости цели, поставленной перед айнрити.
Вести разносились стремительно. Среди всех народов жрецы шрайских храмов и храмов разных богов произносили проповеди о зверствах и беззакониях фаним. Как, вопрошали они, как могут айнрити называть себя верными, когда град Последнего Пророка порабощен язычниками? Благодаря их страстным обличительным речам абстрактные грехи далекого экзотического народа сделались близки собраниям айнрити и преобразились в их собственные. Терпеть беззаконие, говорили им, означает поощрять греховность. Ведь если человек не пропалывает свой сад, не означает ли это, что он взращивает сорную траву? И айнрити казалось, будто их разбудили от корыстного сна и безделья, будто они погрязли в безответственном слабодушии. Долго ли станут боги терпеть народ, который превратил свои сердца в продажных девок, который позволил убаюкать себя мирскому процветанию? Быть может, боги уже готовы отвернуться от них, или, хуже того, обратить на них свой пылающий гнев!
На улицах больших городов торговцы делились с покупателями вестями о все новых монархах, изъявивших желание встать под знамена Бивня. В кабаках старые солдаты спорили, чей командир благочестивее. Детишки собирались у очагов и, развесив уши, в страхе и трепете внимали рассказам своих отцов о том, как фаним, гнусный и бесчестный народ, осквернили чистоту немыслимо прекрасного города Шайме. А потом дети с криком просыпались ночами, бормоча что‑то о безглазых кишаурим, которые видят с помощью змеиных голов. А днем, бегая по улицам или по лугам, старшие братья заставляли младших исполнять в игре роли язычников, чтобы они, старшие, могли лупить их палками, изображающими мечи. А мужья в темноте, на супружеском ложе, рассказывали женам последние новости о Священной войне и внушительным шепотом объясняли, какую великую цель поставил перед ними шрайя. Жены же плакали – но тихо, ибо вера делает сильной даже женщину, – понимая, что скоро их мужья покинут их.
Шайме. Люди думали об этом священном названии – и скрежетали зубами. И казалось им, будто в Шайме стоит тишина, будто этот край затаил дыхание на много томительных столетий, дожидаясь, пока ленивые последователи Последнего Пророка наконец пробудятся от сна и исправят древнее дьявольское преступление. Они явятся с мечом и кинжалом и очистят эту землю! И когда все фаним умрут, они преклонят колени и поцелуют сладостную землю, что породила Последнего Пророка.
Они примут участие в Священной войне.
Тысяча Храмов распространяла эдикты о том, что любой, попытавшийся воспользоваться отсутствием какого‑либо владыки, вставшего под знамена Бивня, будет схвачен, предстанет перед храмовым судом по обвинению в ереси и казнен. Получив таким образом гарантию, что никто не посмеет лишить их законных прав, многочисленные принцы, князья, графы и рыцари разных народов объявляли, что идут служить Бивню. Обычные войны и раздоры оказались забыты. Земли отдавались в залог. Таны и бароны созывали своих мелких вассалов. Холопов срывали с земли, вооружали и селили в выстроенных на скорую руку казармах. Были наняты огромные флотилии, дабы перевезти войска в Момемн, откуда шрайя повелел начать священный поход.
Майтанет воззвал – и все Три Моря откликнулись на зов. Хребет язычников будет сломлен! Святой Шайме будет очищен.
Середина весны, 4110 год Бивня, Сумна
Эсменет никогда не переставала думать о дочери. Даже удивительно, как любая, самая обыденная случайность могла пробудить воспоминания о ней. Вот на сей раз это был Ахкеймион и его странная привычка сперва понюхать каждую сливу, а потом уже положить ее в рот.
Один раз ее дочка понюхала яблоко на рынке. Это было безжизненное воспоминание, полупрозрачное, словно бы обесцвеченное тем жутким фактом, что девочка умерла. Прелестное дитя, яркое, как цветок, на фоне теней проходящих мимо людей, с прямыми черными волосами, круглощеким личиком и глазами, что сияли вечной надеждой.
– Мама, оно так пахнет! – сказала она вполголоса, делясь озарением. – Оно… оно как будто вода и цветы!
И расплылась в торжествующей улыбке.
Эсменет взглянула на угрюмого торговца. Тот молча кивнул на сплетенных змей, вытатуированных у нее на левой руке. Мысль была понятна: «Таким, как ты, не продаю».
– Как странно, радость моя! А вот мне кажется, оно пахнет так, как будто оно слишком дорогое.