И все это еще какое-то время было мило, сладко и сопливо, так, как терпеть не может автор. И Никки наслаждался заботой и теплом, которыми окружал его хозяин. Вот только для Дана с каждым днем, с каждым сексом, было все труднее и труднее удерживать ту маску нежности, что одевал все время с мелким. Поэтому это счастье было кратковременным, очень кратковременным.
А потом брюнет начал пропадать, а когда возвращался под утро, от него очень часто пахло чужим дешевым одеколоном, а немногим реже – алкоголем. И мальчишка ничего не мог сделать, ведь в этом доме он по-прежнему находился на положении раба, обычной шлюхи, которую можно в любой момент выбросить на улицу или отдать в публичный дом, развлечься. И поэтому парнишка цеплялся за любую возможность, если уж трахаться, так только с хозяином, к которому мелкий испытывал если не любовь, так привязанность и огромную благодарность за спасение и все то хорошее, что для него самого было сделано.
Он страдал молча, с тоской каждый раз провожая Дана взглядом, когда тот в очередной раз уходил, не сказав ни слова на прощание. Когда Никки оставался один на один с самим собой в словно бы опустевшем особняке. Когда шатался по комнатам, переходя из одной в другую и стараясь сдержать слезы. Когда сидел в обнимку с каким-то предметом, хранившим запах его хозяина. Словно тот окончательно его оставил. Словно умер, и никогда больше уже не появится. Они действительно становились друг другу чужими, совсем чужими, словно и не было никакой нежности и чего-то подобного.
Тяжело было мальчишке. Он ведь уже давно понял, что влюбился в этого человека. Человека, который сломал ему всю жизнь. Человека, который практически уничтожил его самого. Человека, который не раз вытаскивал его из цепких лап смерти - в своего хозяина...
|
|
А еще, Ник оставался практически безвольной игрушкой, раз за разом откладывая разговор о том, что же им дальше делать. Он боялся, элементарно боялся услышать жестокие слова: «ты мне надоел, я больше не нуждаюсь в тебе и твоем теле». А впрочем... когда Дан говорил, что мелкий ему нужен?
И с каждым днем мальчишка все больше и больше впадал в отчаяние, он почти перестал есть, похудел, стал гораздо более бледным, а под глазами залегли тени.
Вот только его хозяину действительно на это было уже совершенно плевать. Какая любовь? Так, мимолетное чувство жалости, возникшее тогда, которое парень принял за что-то новое.
А потом все же был этот разговор, вот только услышать от хозяина слова «я отпускаю тебя» Никки никак не ожидал.Тогда все рухнуло, в считанные мгновения, когда до мальчишки, наконец, дошел смысл этих слов.
- Т-ты уходишь?... Точнее, прогоняешь меня? – по бледному личику катились слезы, которые мелкий не только никак не мог остановить, но даже и не пытался.
- Просто даю свободу. Так будет лучше, – Дан и не скрывал истинных мотивов своего поступка. В каждом движении, во взгляде читалось: «Надоел!» Вот только вслух он не хотел говорить. Не желая возможной истерики или же имея какие-то другие мнения на данный счет, брюнет промолчал и о причине этого, в своем роде, освобождения.
Только Никки не был таким дурачком, каким себя показывал, и каким его видели все остальные. Ведь все с его хозяином, только уже бывшим, было понятно. И этого мелкий принять не мог.
|
|
И не собирался принимать. Он дождался, пока Дан уйдет, с легкой улыбкой на губах, словно в последний раз впитывая его образ, сохраняя его в душе, сердце и памяти... Зная, что никогда больше не увидит того, кто стал его первой и единственной любовью, той, что причиняет больше всего страданий, как и случилось это с мальчишкой.
А потом... даже не стал задумываться, что делать дальше, просто пошел в ванную и сел на край ванны, взяв с полочки над раковиной бритву и новое лезвие. Мыслей не было никаких, ни сожаления, ни обиды, лишь пустота. Перед глазами стояло лицо Дана, мелкому казалось, что он сейчас здесь, рядом.
И мальчишка не стал медлить, с каким-то болезненным отчаянием задирая рукав пуловера и занося бритву над тонким запястьем. Ему было плевать, что станет с ним потом. Горькая усмешка, и взмахи бритвой, один за другим. Одиннадцать глубоких полос. Одно слово. Имя. «ДАН».
Кровь вытекала медленно, но широким потоком, уже через несколько секунд мальчишка почувствовал сильное головокружение, перед глазами все плыло, и он не смог больше сидеть прямо и удерживать равновесие, сползая на холодный пол прямяком в быстро образовавшуюся лужу крови. В ней было испачкано буквально все, начиная от бортика ванной и заканчивая одеждой самого мелкого, которая уже была буквально пропитана кровью.
Густой, тяжелый запах буквально душил и заставлял задыхаться. Никки уже не мог держаться ровно и медленно съезжал на пол, он пытался еще как-то опереться о стену. И все равно сожаления не было, несмотря на все больше и больше окутывающую темноту, скрадывающую все чувства, ощущения, застилающую сознание пеленой. Мелкий еще держал каким-то чудом глаза открытыми, хоть все и расплывалось разноцветными пятнами. Бритва вываливалась из ослабевших пальцев, но все равно парень упрямо, возможно, на подсознательном уровне, пытался поднять ее. Кто знает, зачем.
|
|
И для него стал большой неожиданностью раздавшийся голос, вот только слов разобрать не получалось, уши словно заткнули ватой, и теперь Никки совершенно ничего не удавалось расслышать четко. Разве что иногда, словно прорывались через этот заслон отдельные слова. Мальчишка сощурился, пытаясь разобрать лицо того, кто сейчас склонился над ним. Получалось смутно, но внезапно из тумана словно бы выплыли знакомые черты любимого человека.
- Дан... – несмотря ни на что, мелкий улыбался. Улыбался и плакал одновременно, поднимая руку с зажатой в ней бритвой.
Его хозяин и слова произнести не успел, когда последним, отчаянным движением, в которое парень вложил все силы, Никки полоснул ему горло. Раз, второй, как можно сильнее и глубже, чтоб наверняка.
- Чт... – только и успел произнести Дан, когда у него в горле что-то булькнуло, и кровь буквально хлестнула из разорванной раны, заливая не только его самого, но и мальчишку, на которого, не удержав равновесия, брюнет и грохнулся. Он задыхался, захлебывался, пытался что-то сказать, но ничего не выходило. И все это – глядя прямо в лицо, прямо в широко открытые и ловящие каждое его движение глаза бывшего раба.
Это было страшно, наблюдать за смертью любимого человека, за отчаянными попытками того зажать рану, за окровавленными руками и теми булькающими звуками, что срывались с губ брюнета.
Это было больно. Вот так вот умирать, задыхаясь из-за заполняющей лёгкие жидкости. Страшно, безумно, все тело Дана охватывал леденящий животный ужас.
Слабее, слабее, слабее... Сознание уходило, и уже буквально из последних сил он дотянулся до губ Никки, касаясь их своими, окровавленными и немыми. Вот так, глаза в глаза, синие, похожие сейчас на бушующее море, и голубые, напоминающие грозовое небо. И те, и те – потемневшие от боли.
Страшно наблюдать за смертью человека, от которого меньше всего ожидал такого, практически в буквальном смысле, удара ножом в спину. Когда в глубине синих глаз что-то погасло, исчезла искра, делающая их живыми. Когда они стали пустыми, холодными, слепыми. Когда Дан в последний раз что-то попытался сказать, а вместо этого его кровь хлынула из носа и рта.Когда вместо двух, бывших еще буквально полчаса назад живыми, людей на холодном, залитом кровью полу, остались лишь два безжизненных тела...
Бритва все так же лежала там, где и упала, когда выскользнула из окончательно ослабевшей руки, а в узких полосках лезвий отражались синие глаза.
Синие, мертвые... жившее в них море будто разлетелось частями, и само стало ими.
Глаза – те же осколки моря.