Не то чтобы Бруни это было неприятно. Но – непривычно. До сих пор ее работа со стеклом удостаивалась лишь коротких полуиронических вопросов матери: «Ну что, ты все еще возишься со своими стекляшками?» Но – о чудо! – хватило одной журнальной статьи, чтобы эти «стекляшки» стали предметом материнской гордости.
Филиппу она позвонила через два дня после Рождества – узнать, понравился ли его дочке кенгуру. А на самом деле просто соскучилась до чертиков.
Позвонила и… наткнулась на бесконечную череду длинных гудков. Еще раз позвонила на следующий день – снова длинные гудки.
Где же он шляется?! А может, специально дал неверный номер, чтобы отвязаться (она сама иногда делала так с особо назойливыми кавалерами)? И тут Бруни осенило: наверное, он тоже встречал Рождество в семейном кругу – то есть у сестры. И, вполне возможно, до сих пор пребывает там.
Проблема состояла в том, что телефон цветочного магазина, где работала его сестра, был записан в ежедневнике, который остался в Мюнхене. Конечно, и номер телефона, и все данные сестры Филиппа имелись у Кристины, но без разрешения отца она ничего не скажет – и просить бесполезно…
Всю рождественскую неделю папаша, как и полагается добропорядочному американцу, не работал. То есть не ездил в офис – вместо этого целыми днями торчал в кабинете, решая всякие неотложные вопросы. Бруни знала, что если он в самом деле хотел отдохнуть, то улетал в Орегон, на ранчо – вот там никаким «неотложным вопросам» места не было.
В кабинет она вошла через боковую дверь. Увидев ее, отец приглашающе махнул рукой и снова уставился в лежавшие на столе бумаги; лишь когда Бруни подошла и села, он оторвался от них и взглянул на нее сквозь очки.
|
|
– Папа, я хочу, чтобы ты пригласил на новогоднюю вечеринку Филиппа! – решила она сразу взять быка за рога.
– Пожалуйста, приглашай! – отец снова уткнулся в свои бумаги.
– Нет, лучше, если ты пригласишь!
Ну как ему объяснить, что если пригласит она, Филипп запросто может не придти – скажет, что занят, или просто откажется без объяснения причин!
– Так‑так‑та‑ак! – отец поднял голову, снял очки и пристально взглянул на нее. – Нужно так понимать, что ты по‑прежнему за ним бегаешь?
– Ничего я не бегаю! – возмутилась Бруни. – Просто…
– А он, как ты в свое время выразилась, «не выставляет тебя за дверь»? – не дал ей продолжить свою мысль отец.
– Н‑ну да… Нет, ты не думай, у нас с ним хорошие отношения, дружеские…
– Дружеские?! – Сарказм, прозвучавший в этом слове, Бруни не понравился.
– Да, дружеские! – рассердилась она. – Конечно, мы с ним и ссоримся иногда, но… но ему есть до меня дело – вот это главное. Никому нет – а ему есть. И это не потому, что ты ему деньги за это платишь, а просто… вот он такой.
Вспомнилось вдруг ясно‑ясно, как Филипп защищал ее от Катрин, а потом обнимал и утешал, и как он сказал: «Мы же друзья!»
– Что значит – никому до тебя нет дела?! Я что, мало для тебя делаю?
– Ты… да, ты делаешь. Только вот мы с тобой о серьезных вещах сейчас говорим – а ты все равно одним глазом в бумаги косишься. И для тебя эти бумаги важнее, чем я.
Папаша вроде бы даже слегка смутился (редкое зрелище!). Закрыл папку, отложил в сторону.
– Ну, я тебя слушаю.
– Да нет, я только хотела, чтобы ты пригласил Филиппа на вечеринку, – промямлила Бруни, подостыв и понимая, что замечание про бумаги было совершенно лишним: если хочешь что‑то получить от человека, к нему стоит подлизнуться, а не тыкать его носом в его недостатки.
|
|
– Можно, я тогда тебя кое о чем спрошу?
Она пожала плечами: все равно же спросит – к чему эти заходы?!
– Ты собираешься за него замуж?!
– Что?! – Бруни аж подскочила.
– Я просто лелею надежду хоть раз, для разнообразия, узнать о твоем замужестве не постфактум, – съехидничал папаша.
– Ну почему же, когда я за Гюнтера выходила, я тебе сообщила заранее! – машинально огрызнулась она.
Замуж – за Филиппа?! Да нет, что за чушь! Отцу в этом случае явно изменила его обычная проницательность, которой он так гордится!
– О да – меньше чем за сутки, – напомнил он.
Гюнтер тогда ей плешь проел, что не предупредить отца – это неприлично, пришлось позвонить и сказать.
– Ты никогда моих советов не слушаешь, – кажется, папаша решил, что теперь его очередь говорить нелицеприятные истины, – но я все же скажу тебе кое‑что – а уж твое дело, принять ли это к сведению…
Бруни вздохнула, сложила руки на коленях и приготовилась слушать нравоучения.
– …Конечно, Берк был бы для тебя неплохим вариантом. Боюсь, ты даже не в состоянии понять, насколько неплохим. Но он не из тех людей, которые комфортно чувствуют себя с рогами. Иными словами, он, в отличие от твоих предыдущих мужей, не станет терпеть твои измены…
– Да вовсе я не собираюсь выходить за Филиппа замуж, с чего ты взял?! – не выдержала она. – Я просто хочу, чтобы он пришел на вечеринку!
|
|
Пару секунд отец смотрел на нее, сердито поджав губы, потом кивнул:
– Хорошо, я скажу Кристине, чтобы она включила Берка в список приглашенных и позвонила ему. Тебя это устраивает?
– Да, папа.
– Но я прошу тебя не забывать, что на новогодней вечеринке ты будешь хозяйкой и не сможешь заниматься одним гостем в ущерб остальным.
– Да, папа, – покорно сказала Бруни.
Отец надел очки и потянулся к папке – это значило, что разговор окончен.
Глава шестнадцатая
«Тирли‑линь – пинь – пинь – ти‑ти‑ти!».
Кенгуру понравился Линни чрезвычайно. Она всюду таскала его с собой, отказывалась без него ложиться спать. Даже когда Филипп повез ее в кондитерскую, кенгуру поехал с ними.
Хуже было другое. Амелия предупредила, что положила в карман кенгуру некий сюрприз. Не предполагал Филипп только, что сюрпризом окажется «музыкальная черепашка», и не мог понять, что это: результат недомыслия – или сознательный и утонченный садизм.
«Пир‑линь – брям‑брям – пи‑пи – тирли‑линь!»
Панцирь черепашки состоял из четырех разноцветных частей‑клавиш. Стоило нажать на любую из них, как черепашка вызванивала простенькую мелодию. Если нажать на две клавиши сразу, черепашка играла одновременно две разные мелодии. Линни ухитрялась иногда давить сразу на четыре и с упоением слушала получившуюся какофонию.
Но чаще она нажимала на какую‑нибудь одну. Примерно раз двадцать в час. За едой, за игрой, во дворе, на кухне, в кроватке, в коридоре и на лестнице. С семи утра и до девяти вечера, с перерывом на дневной сон.
Попытка отобрать у нее черепашку привела к такому отчаянному реву, что Филипп пожалел, что родился на свет. Пришлось вернуть. Линни схватила ее, прижала к груди, еще раз запоздало всхлипнула – и унесла в коридор, откуда тут же донеслось: «Брям‑брям – ти‑ти‑ти – брям‑брям‑брям – у‑уу!»
Провалилась и попытка забрать игрушку ночью, пока девочка спит. С раннего утра, прямо в пижамке, Линни принялась бегать по дому, заглядывая под все шкафы – и наконец снова разразилась рыданиями. Филипп продержался минут пятнадцать, после чего «нашел» черепашку под лестницей.
Эдна, очевидно из чувства противоречия, приняла сторону Линни, заявив:
– Хватит издеваться над ребенком! С самого начала не надо было эту штуку привозить, а теперь уж терпи! И вообще, она вся в тебя! Когда тебе два года было, ты тоже всех своим барабаном доставал!
– Что еще за барабан?! – удивился Филипп.
– Жестяной. Красный с золотом, до сих пор помню. Ты в него с утра до вечера барабанил – удивляюсь, как тебя тогда никто не пристукнул!
Он не помнил никакого барабана. Наверняка просто так сказала, чтобы повоспитывать!
Его не раз подмывало бросить все и уехать в Бостон. Но поступить так было бы малодушием: ведь он решил эти две недели провести у Эдны, чтобы узнать, как нужно кормить Линни и как ее положено укладывать спать, какие мультфильмы она любит, чего боится… Короче – чтобы учиться быть отцом.
До сих пор он считал Линни покладистой девочкой – но, как выяснилось, она могла быть очень упрямой. Не любила зеленый горошек, зато помидоры утаскивала прямо из кулька – поэтому их надо было, принеся из магазина, сразу обдавать горячей водой. Не хотела мыться, если на бортике ванны не стояли два разноцветных утенка. И засыпала не сразу – звала, просила попить или заявляла, что под кроватью скребется медведь…
Да еще Эдна… Вот когда она вовсю развернулась с попреками! Хорошо хоть при ребенке затыкалась – не хотела подрывать «авторитет отца».
Так что, когда позвонила секретарша Трента и пригласила его на вечеринку, Филипп обрадовался возможности немного отдохнуть и от Эдны, и от бесконечного «Тирли‑линь – пинь – пинь‑ти‑ти‑ти!»
Вечеринка была организована с присущим Тренту размахом.
На въезде в поместье стояли два «Санта Клауса» в красных костюмах. Подъехав, Филипп назвал свою фамилию и получил золоченую карточку с номером столика, за которым ему предстояло сидеть.
Деревья вдоль подъездной аллеи были густо увиты гирляндами цветных лампочек, а на лужайке перед входом в дом стояла «рождественская композиция» – упряжка северных оленей раза в полтора больше настоящих. Олени мотали головами, их шкуры искрились голубыми огоньками, а глаза и носы вспыхивали красным.
Едва он остановился, к машине подскочил паренек‑парковщик, наряженный гномом, сказал: «Вам сюда, сэ‑эр!» и указал на ведущую ко входу красно‑желтую ковровую дорожку, похожую на обрывок штанов гигантского Арлекина.
Амелию Филипп увидел сразу, едва вошел в холл. В тот же миг и она заметила его и понеслась к нему с таким сияющим видом, словно он ее любимый родственник.
– Приветик! – протянула руку, будто для поцелуя.
– Здравствуй. – Руку он пожал, целовать не стал.
На ней было золотое платье – длинное, облегающее от подмышек до щиколоток и оставляющее открытыми плечи; на шее – ожерелье из блестящих висюлек, похожее на сосновую ветку с золотой хвоей. Филипп и прежде обращал внимание, что она не обвешивает себя сверх меры украшениями, серьги же вообще никогда не носит.
– А я все гадала, удастся Кристине до тебя добраться, придешь ты или нет! Ты по телефону не отвечал.
– Эти дни я у сестры был, в Спрингфилде.
– Дай потом номер! Я по тебе здорово соскучилась, – Амелия хихикнула. – Даже поругаться не с кем было! Манри, как я рада вас видеть! – она сорвалась с места и устремилась к вошедшей в холл новой паре гостей.
Вокруг мелькали веселые незнакомые лица. Это Филиппа вполне устраивало – болтать «ни о чем» не хотелось, выслушивать от кого‑нибудь запоздалые соболезнования по поводу Линнет тем более.
Он прошелся по обвешанным гирляндами комнатам, полюбовался на огромную елку, украшенную гранеными хрустальными колокольчиками и шарами; попросил в баре белое вино и вышел с бокалом на балкон. Отсюда просматривалась подъездная дорожка и голубые олени перед входом. Было тихо, как бывает лишь зимой, когда свежевыпавший снег словно поглощает звуки. Лишь порой снизу слышался приглушенный шелест шин, хлопок двери машины и повторяющиеся «Сюда, сэр!» или «Прошу вас, мэм!».
Амелия выскользнула на балкон, веселая и разрумянившаяся, тоже с бокалом в руке.
– Ах, вот ты где! Ты за каким столом сидишь – за восьмым?! А я за первым, с папой. После ужина ты должен со мной потанцевать!
– Ты же знаешь…
– Ты что, забыл – хозяйке дома отказывать не положено!
– Иди в дом, простудишься! Ты же сверху вся голая!
– Снизу тоже! – беззастенчиво хихикнула она. – Под это платье белье не полагается надевать, только чулки на подвязках. Вот пообещаешь, что потанцуешь – сразу уйду!
– Потанцую.
– Три раза!
– Ладно, три, вымогательница! – рассмеялся Филипп.
– То‑то же! – хихикнула она, убегая.
Следующий раз Амелия объявилась в конце ужина. Филипп как раз думал, не взять ли к кофе кусочек орехового безе, когда она побарабанила его пальцами по плечу.
– Тук‑тук! Ну ты что – еще не кончил?! Мы же танцевать собирались!
Не просить же прилюдно хозяйку дома, чтобы она пошла прогуляться и дала ему спокойно допить кофе! Поэтому он сделал последний глоток и встал.
– Ладно, пойдем.
Баронесса тут же ухватила его под руку.
– Только учти – весь вечер я с тобой танцевать не смогу! – сообщила она уже в бальном зале. Филипп проглотил вертевшийся на языке ответ: что вообще‑то никто ее об этом и не просил.
Фейерверк был великолепный: переливающиеся огненные струи, разноцветные вспышки, похожие на диковинные астры, и под конец – золотой дракон с развевающейся алой гривой. Увидев его, высыпавшие на балкон гости вначале онемели и лишь затем разразились восторженными криками.
Филипп представил себе, как визжала бы от счастья Линни, если бы увидела такое зрелище. И Линнет… Искра боли внезапно кольнула сердце, пробежала по спине мурашками, так что он невольно вцепился пальцами в холодные чугунные перила балкона. Вспомнилась последняя новогодняя вечеринка, на которой они были вместе: в полночь вдали загрохотало, кто‑то крикнул: «Фейерверк!» – и все выбежали на крыльцо. Чтобы Линнет было лучше видно, он поднял ее и посадил себе на плечо. Она смотрела в расцветающее яркими вспышками небо, смеялась и то и дело спрашивала: «Тебе видно? А тебе не тяжело?».
Смеялась… смотрела… держала за руку… – все в прошедшем времени. Больше ее не будет никогда. Никогда…
В соседней с бальным залом комнате Филипп обнаружил небольшой бар. Присел у стойки, попросил рюмку арманьяка, потом – кофе и снова арманьяк.
Ароматная янтарная жидкость пощипывала язык и не то чтобы пьянила, а просто постепенно возникло ощущение, что нет ни прошлого, ни будущего, только этот бар, деревянная полированная стойка, легкий запах сигаретного дыма – маленький островок реальности в пустоте.
Из «безвременья» его бесцеремонно вырвала возникшая перед носом баронесса:
– Правда, шикарный фейерверк получился?! Пошли потанцуем еще!
Обещанные три танца она уже получила, поэтому он смог с чистой совестью сказать:
– Не хочу.
– Ты что – пьяный?!
Филипп покачал головой. Он не был пьян – во всяком случае не настолько, чтобы не смог вести машину. Вопрос только, куда вести? В Спрингфилд, чтобы с утра пораньше выслушивать очередные попреки Эдны, что он полночи топал и не давал спать? Или, может, домой, в Бостон?
– Что ты пьешь? Дай лизнуть! – она выхватила у него из‑под руки рюмку с арманьяком, глотнула и скривилась. – Б‑рр! Нет, вермут лучше. Слушай, а кенгуру твоей дочке понравился?
– Да, – сам того не желая, усмехнулся Филипп, – она его всюду с собой таскает. А твоя черепашка (зорко взглянул в глаза – не промелькнет ли там скрытое ехидство?)… твоя черепашка ее просто очаровала!
– Правда? – По лицу баронессы расплылась неподдельная широкая улыбка.
Он надеялся, что она вот‑вот отстанет, упорхнет куда‑нибудь по своим делам. Но Амелия вместо этого присела на соседний табурет.
– Чего ты такой квелый?
– Я не квелый. Просто помолчать хочется.
– Слушай, а может, махнем куда‑нибудь?!
– Че‑его?! Куда еще?
– Здесь все уже скоро расходиться начнут, а я даже толком не потанцевала. Можно в какой‑нибудь ночной клуб поехать!
Филипп скривился, показывая, что даже обсуждать эту бредовую идею не собирается. Но сам подумал – а может, действительно, несколько часов пересидеть в ночном клубе или в каком‑нибудь баре? Пока туда‑сюда – как раз получится, что в Спрингфилд он попадет к завтраку.
Только, разумеется, одному, без Амелии. До восьмого он выходной, пусть ищет себе чичисбея в другом месте (словечко‑то какое поганенькое незнамо откуда выплыло: чичисбей…)
Он решительно кивнул собственным мыслям – и тут обнаружил, что табурет напротив пуст. Убежала… ну и хорошо, не придется нудно спорить и объяснять, почему он не хочет с ней никуда ехать.
– Двойной эспрессо, пожалуйста, – попросил он бармена.
– И?.. – выразительно взглянул тот на опустевшую рюмку.
– Нет, спасибо. Может, у вас найдется стакан холодного молока?
Бармен без малейшего удивления кивнул:
– Да, сэр, сейчас я узнаю.
Подошел к прикрепленной на стенке коробочке переговорника, неразборчиво произнес несколько слов. Не прошло и трех минут, как официант в темно‑красном смокинге принес на подносе высокий запотевший стакан.
Несколько глотков ледяного молока очистили голову от хмельного ступора так, как не удалось бы никакому кофе. Филипп пожалел, что не попросил сразу два стакана.
Ладно, хорошего понемножку! Теперь можно двигаться…
Амелия появилась из‑за угла, будто специально дожидалась этого момента; поверх платья на ней была пелерина из белоснежного меха. Подошла и покрутилась, будто манекенщица.
– Красиво, правда? Это мне папа на Рождество подарил. Ну, пошли?!
– Куда?
– В ночной клуб! Да, вот возьми. – Выпростала из‑под пелерины руку – в ней была пластиковая сумочка, голубая с белыми снежинками. – Это тебе.
– Когда это я тебе сказал, что поеду с тобой в ночной клуб? – перебил он.
– Филипп?! – глаза ее от удивления, казалось, стали еще больше. – Ты что, совсем пьяный, не помнишь ничего? Мы с тобой здесь сидели, я тебе сказала: «Поехали в ночной клуб!» – ты немного подумал, кивнул, и я пошла одеваться!
За последние месяцы Филипп научился более‑менее различать, когда Амелия блефует, а когда говорит правду. Сейчас на вранье было не похоже.
– Я и папе уже сказала, что с тобой еду! – обиженно добавила она. – И… это тебе подарок к Рождеству! – потрясла сумочкой со снежинками. – Чего ты?!
Конечно, можно сказать ей, что он никуда не поедет, а Тренту, если спросит, объяснить, что они с Амелией друг друга просто не поняли. Но объясняться будет очень неприятно. Да еще этот чертов подарок…
– Да нет, ничего. Ладно, поехали! – Взял у нее из руки сумочку, выдавил из себя улыбку. – Спасибо.
– Сейчас, в машине посмотришь! – просияла баронесса. – И для твоей девочки там тоже кое‑что есть!
Глава семнадцатая
Рождественским подарком для него оказались запонки из гематита, прямоугольные, с узенькой полоской крохотных рубинов, пересекающей наискосок серую блестящую поверхность. И такая же булавка для галстука.
Наверное, Филипп сумел бы лучше оценить подарок, будь у него другое настроение, но сейчас вид этих элегантных, неброских и сделанных со вкусом вещиц вызвал у него лишь глухое раздражение: еще благодарить теперь придется…
– Спасибо. Очень красиво.
– Тебе правда понравилось?! – Амелия наклонила голову, вглядываясь ему в глаза.
– Да, – он сумел улыбнуться – не слишком весело, но достаточно, чтобы удовлетворить ее испытующий взор.
– А это для Линни! – достала она яркую коробочку с пышным бантом сверху. – Я сейчас бантик аккуратно сдвину, тебе покажу, а потом все обратно так же упакую, чтобы ей было интересно самой развязывать…
Машина стояла на полузанесенном снегом асфальтовом пятачке невдалеке от ворот поместья – Амелии не терпелось ознакомить его с содержимым сумочки. Пытаясь острыми ноготками сдвинуть бант, она весело рассказывала:
– …Увидела и чуть не обалдела! У меня в детстве точно такой был! Сразу подумала – куплю!
О чем именно шла речь, Филипп узнал через секунду, когда она наконец справилась с лентой. В коробочке лежал стеклянный шарик «со снегом».
Такие шарики – с домиками, с зайчиками и медвежатами, со статуей Свободы или с елочками – были неотъемлемой частью праздника, и перед Рождеством их продавали во всех магазинах. Но внутри этого действительно было нечто непривычное, а именно всадница.
Светловолосая, в синем платье с блестками, она рукой в белой перчатке держала поводья. Серый конь выгнул шею и приподнял ногу, словно собираясь шагнуть вперед.
– Правда, красиво?! – сказала Амелия и встряхнула шарик – внутри поднялась «снежная буря». – Вот! Он небьющийся, так что даже если Линни уронит, ничего страшного не будет!
Снежинки опустились, и стало видно, что конь по‑прежнему шагает по снегу, а всадница все так же высоко несет голову, увенчанную крохотной золотой короной.
– Ну что? – улыбнулась Амелия. – Угодила?
– Спасибо! – Филипп притянул ее к себе и поцеловал в щеку. Отпустил, но баронесса придвинулась еще ближе и потерлась губами об его шею.
– Мурр!
От волос ее знакомо пахнуло розами – тело Филиппа, против его воли, отозвалось коротким толчком желания. Рассердившись на самого себя, он решительно повернул ключ зажигания.
– Ну, поехали?
– Ты, действительно, хочешь в ночной клуб? – прищурившись, поинтересовалась Амелия.
– А что?
– Ну‑у… мы могли бы поехать в мотель и неплохо провести время там. – Пальцы ее игриво пробежались по его бедру.
– Нет, – вырвалось у Филиппа прежде, чем он сообразил облечь отказ в более вежливую форму. – Не надо… не сегодня!
– Да что с тобой?! – она настолько удивилась, что даже не обиделась.
– Поедем лучше в ночной клуб.
– С каких это пор тебя в ночной клуб тянет?!
Объяснять ничего не хотелось – да она ничего бы наверняка и не поняла.
На этом месте, рядом с ним, должна была сидеть Линнет. И говорить о подарке для Линни, и покупать этот самый подарок – тоже Линнет.
Линнет, а не эта – светловолосая, красивая и беззаботная…
Но сидела она. Улыбалась, зазывно поблескивала глазами, будто пыталась отвлечь его, заставить забыть о том, о чем он не хотел забывать.
Да, конечно, не ее вина, что у него так тяжело на душе, и надо быть последней свиньей, чтобы испортить настроение еще и ей. Но разговаривать с ней не хотелось и тем более не хотелось ехать с ней в какой‑то мотель – казалось почему‑то, что, поехав сейчас туда, он снова, в очередной раз предал бы Линнет.
Поэтому Филипп просто сказал:
– Ну или не в ночной клуб – в бар какой‑нибудь можно…
– Хорошо, – ответила Амелия чуть раздраженно. – Будет ответвление на Личфорд – сверни, там есть одно неплохое местечко.
«Местечко» оказалось действительно неплохое – не слишком шумное и без гремящей в уши рок‑музыки. Вместо этого там играли кантри.
Пела женщина – не первой молодости, но с выразительным голосом и, судя по тому, как ей аплодировали, любимая публикой. Голос ее Филипп оценил с порога – от этого хрипловатого тембра внутри у него что‑то сжалось и по спине пробежали мурашки.
В баре собралось человек семьдесят – скорее всего, завсегдатаев, одетых в основном в джинсы и ковбойки. Амелия в ее золотом платье и белой пелерине на их фоне смотрелась яркой экзотической птицей, когда она вошла, кто‑то даже присвистнул.
Она прошествовала к столику у стены, за которым пили пиво двое парней, кончиками пальцев потеребила одного по плечу:
– Мальчики, уступите место! А я с вами за это потом потанцую!
Второй парень хотел что‑то сказать, но первый пнул его ногой, пробормотал: «Да‑да, конечно!» – оба взяли стаканы и поплелись к стойке.
Баронесса грациозно опустилась на сидение.
– Закажи мне джин. И учти: белое вино здесь, конечно, есть, но я тебе его пить не советую! Гадость жуткая!
Подошла официантка, Филипп сделал заказ. Себе, памятуя предупреждение Амелии, взял бренди.
Певица начала новую песню, что‑то про несчастную любовь. Он прикрыл глаза, расслабляясь, уплывая на волне этих звуков…
– Фили‑ипп, – по тыльной стороне запястья побарабанили острые ноготки. – Я все хотела спросить, почему ты так странно ведешь себя в последнее время? Неужели до сих пор не можешь забыть ту историю в Париже?
– Да при чем тут это… – не открывая глаз, отозвался он.
– Но я же вижу! Ты с тех самых пор мрачный ходишь. Ну поверь ты, наконец, что у меня с Тедом ничего не было! Даже Рене на меня не обиделась, поняла, что это просто недоразумение вышло.
Пришлось все‑таки открыть глаза.
– Рене, по‑моему, тебе все прощает, что бы ты ни делала. Но мне смотреть, как ты чуть ли не в открытую ее мужика охмуряешь, было действительно неприятно.
– Да никого я не охмуряла! – вспылила Амелия. – Мы с ним просто танцевали! Ты что, считаешь, что если я с этими ребятами сейчас пойду потанцую, – кивнула она в сторону стойки, – то получится, что я тоже кого‑то охмуряю?!
– Слушай, ну ты же знаешь, о чем я говорю! Ведь если бы Тед там, в «Локомотиве», предложил тебе поехать с ним в отель – ты бы прекрасным образом поехала, и на Рене тебе было бы совершенно наплевать! Другое дело, что он никогда бы так не сделал, потому что он ее любит.
Певица закончила очередную песню, раскланялась с публикой и ушла в боковую дверь. Музыканты заиграли бойкую танцевальную мелодию.
– Филипп, ну что ты, в самом деле! – с примирительным смешком сказала баронесса. – Я в тот день так набралась, что вообще ничего не помню.
– За тобой кавалеры идут! – перебил Филипп. Двое парней, бывшие владельцы столика, двигались в их сторону.
Амелия оглянулась, наморщила носик в быстрой недовольной гримаске. Но когда они подошли, с улыбкой встала и направилась к свободному пятачку перед эстрадой, над которым крутился, разбрасывая во все стороны яркие блики, зеркальный шар.
Парни, чуть не сшибая стулья, устремились за ней. Филипп махнул официантке и, когда она подошла, спросил, нет ли у них мороженого.
– А как же! – заулыбалась та. – Хотите фирменное, называется «Солнышко» – с цукатами и апельсиновым сиропом?
– Две порции.
Если Амелия откажется, то вторую он съест сам. Хотя наверняка не откажется, глаза у нее завидущие.
Пока же она танцевала, сначала с одним парнем, потом с другим – а потом с обоими вместе, поворачиваясь лицом то к одному, то к другому. Золотые волосы, золотое платье, зажигательная улыбка – тут она была в своей стихии…
Филипп вздохнул с облегчением: кажется, неприятный разговор закончен. Лучше было его и не начинать, тем более – бесполезно, все равно, что объяснять глухому, что такое музыка.
Но, как выяснилось, баронесса разговор законченным не считала.
Музыка продолжала играть, а она, оставив у эстрады своих кавалеров, уже шла к столику. Села и с места в карьер выпалила:
– Так ты что, считаешь, если кто‑то кого‑то любит – он уже и на сторону поглядеть не может? Иногда, просто для разнообразия, для развлечения!
– Я считаю, что нет.
– И ты сам что – ни разу жене не изменял? Я имею в виду… – она запнулась, – до того, как ко мне в Мюнхен приехал?!
Вообще‑то это было не ее дело, но Филипп подумал, что проще ответить, чем отмалчиваться и терпеть нудное канюченье «Ну чего ты‑ы!».
– Пока она была здорова – нет, конечно. А потом – да, бывало. С проститутками.
– Ты меня потому никогда в губы не целуешь?
Чисто женский, нелогичный – ну при чем тут одно к другому? – вопрос.
– Слушай, хватит, а? Я не хочу больше на эту тему разговаривать!
– Но это же глупость! – не услышав (или не захотев услышать) его слова, сказала Амелия удивленно, будто объясняла неразумному ребенку нечто очевидное. – Вот я, например, тебя люблю. И если я даже с кем‑то перепихнусь, какое это имеет значение?! Люблю‑то я все равно тебя!
Филипп был готов ко всему, но не к этим, походя брошенным словам.
– Ты… – начал он. – Ну что ты говоришь, зачем?!
– Что люблю тебя. И что тут такого?
За ее спиной он с облегчением увидел приближающуюся официантку – хоть минута передышки. А что сказать потом?
Название «фирменного» десерта объяснялось просто: поверх полушария мороженого был налит ярко‑оранжевый сироп, который стекал во все стороны потеками‑лучиками. Выставив на стол вазочки, официантка пожелала приятного аппетита и отошла к соседнему столику.
– Ты… я тебе мороженое взял.
– Спасибо. – Амелия уже набрала полную ложку, отправила в рот. Он тоже зачерпнул, проглотил.
Певица вернулась на эстраду, запела трогательную ирландскую балладу – как назло, опять о несчастной любви.
Филипп понимал, что сделать вид, будто ничего не произошло, не удастся, придется что‑то ответить. Но не сейчас, не здесь, не в толпе… Встретился с Амелией глазами и не выдержал:
– Слушай, давай уедем отсюда!
– Куда?
– Я отвезу тебя домой и поеду к себе. Честное слово, мне на сегодня уже этого веселья хватит. – Не дожидаясь ответа, поднялся. – Поехали!
Первые несколько миль они ехали молча – он, как мог, оттягивал неизбежный разговор, Амелия тоже не подавала голоса. Наконец, свернув на шоссе, ведущее к поместью Трента, Филипп съехал на обочину и затормозил.
Сказал, не глядя в ее сторону:
– Зря ты это сказала…
– Почему? – она не стала делать вид, будто не понимает, о чем он.
– Неужели ты сама не понимаешь, что это осложнит наши отношения?
– Но я…
– Ты очень хорошая… красивая. И ты мне, в общем‑то, нравишься. Но я не люблю тебя. Я Линнет любил – очень сильно. И мне теперь нечем любить, ничего не осталось – пусто внутри. Не нужно это тебе, ни к чему… я ведь тебе ничем ответить не могу. Так что не надо. Я в апреле уеду, а ты найдешь себе… хорошего какого‑нибудь человека…