Приехала она заранее, как велели.
На входе стояла служительница, но больше в зале не было ни души. Все выглядело идеально – просто идеально. Даже не верилось, что это по‑настоящему, что это – ее. Ее выставка…
Тесса сидела в кабинете владельца галереи. При виде Бруни кивнула.
– Да, белое – это именно то, что надо! Теперь идите фотографироваться, пока народ не набежал. Фотограф где‑то в зале, поищите.
Фотограф обнаружился в предпоследней комнате и тут же принялся за дело – поставил Бруни перед витражом, потом рядом с букетом гладиолусов, потом велел взять в руки вазу и встать у окна…
Она терпеливо выполняла команды: «Голову вверх… подбородок ниже… Улыбнитесь… станьте боком…», – и то и дело украдкой поглядывала на часы. Осталось всего десять минут до начала… пять… а вдруг никто не придет?! Почти никто, мысленно поправилась она, услышав вдалеке шаги и голоса.
Пригласительных билетов было разослано всего пятьдесят, каждый на две персоны, но Бруни от волнения казалось, что народу пришло куда больше.
Тесса держалась неподалеку, знакомила ее то с одним человеком, то с другим. Бруни улыбалась, кивала, что‑то говорила… хватала с подноса проходившего мимо официанта бокал с шампанским, делала глоток пересохшим ртом – и снова говорила и улыбалась.
Порой она находила глазами Филиппа. Он стоял у окна, вроде бы ничего не делая – но само его присутствие почему‑то внушало ей уверенность в себе.
Потом Тесса куда‑то исчезла, и Бруни понемногу начала приходить в себя. В конце концов что особенного – это же вечеринка, обычная вечеринка, на каких она бывала сотни раз! Неужели эта старая грымза действует на нее так угнетающе?!
Она перешла в другую комнату, прислушиваясь, что люди говорят. Удалось уловить несколько восхищенных «ахов» и даже одно «Ой, какая прелесть! Ты мне это купишь?».
В толпе мелькали полузнакомые лица – вроде бы где‑то и видела, но непонятно, где и когда. Появился Гарольд – вот кого она действительно была рада видеть! Они немного поболтали, прошлись по залам; Бруни показала самое удачное, что сделала за последний месяц: розовые цикламены в черно‑зеленой керамической подставке‑вазе и зеленовато‑опаловую вазу классической формы – там «играл» сам материал.
Хотела показать еще византийскую мозаику, но тут появилась Тесса и, бесцеремонно прервав их разговор, снова повела ее с кем‑то знакомиться, еще нашипела по дороге:
– Я же просила вас не отходить далеко от входа!
Уже под самый занавес, когда гости начали расходиться, приехала Иви – не одна, с компанией. Всего их было восемь человек, включая Макса с Кристиной и Грега. Пригласительный билет у них был один на всех, и Бруни пришлось вмешаться, чтобы их пропустили. Они обступили ее, начали болтать наперебой – выяснилось, что отец Макса одолжил сыну на уикэнд свой самолет, вот они и решили слетать в Париж, а заодно и к ней на выставку зайти.
Иви отпустила несколько реплик по поводу выставки – вроде бы и похвалила, но слова «прикладное искусство» произнесла таким тоном, что ни у кого из присутствующих не осталось сомнений: по ее мнению, это все же нельзя сравнивать с «настоящим» искусством – то есть с живописью.
«Зелен виноград, милочка – сначала пусть тебе кто‑нибудь выставку в Париже предложит, а потом говори!» – ехидно подумала Бруни и назло ей сделала глазки Грегу.
– Мы собираемся сейчас в «Гараж» закатиться – ты как, с нами? – спросил Макс.
Ехать ей, честно говоря, никуда не хотелось. Но отговориться тем, что она не может уйти с презентации, было нельзя – гости уже тянулись к выходу, мероприятие вот‑вот должно было закончиться. Напрямую отказаться тем более было нельзя – еще подумают, что зазналась. Поэтому, незаметно вздохнув, она кивнула:
– Да, конечно.
Следующие два с лишним часа Бруни провела скучно и бездарно;
Больше всего ей хотелось оказаться в номере «Хилтона», упасть на кровать, закрыть глаза и мысленно еще раз пережить все, с самого начала. Просмаковать как следует и восхищенные взгляды, и вкус шампанского, и волнение, и слова, подслушанные украдкой: «Вот здорово, а! Прямо как настоящие, ты можешь в это поверить?!» – и даже шипение Тессы.
Но вместо этого приходилось слушать скучную болтовню ни о чем, не менее скучные шутки Макса, терпеть скучные ухаживания Грега – даже пойти с ним танцевать, чтобы позлить Иви.
Единственный за весь вечер светлый момент – это когда Иви вдруг вытаращилась на Филиппа так, будто у него на лбу вырос третий глаз. Бруни присмотрелась – вроде ничего особенного он не делает, с официантом разговаривает, объясняет что‑то про вино… Лишь через несколько секунд до нее дошло, и она чуть вслух не хихикнула: Иви ведь до сих пор не знала, что Филипп говорит по‑французски! Наверняка решила, что тогда, на яхте, ей этого нарочно никто не сказал, чтобы поставить ее в идиотское положение!
Мамаша не обманула – приехала на открытие. Ахала, бурно восхищалась, явно стремясь привлечь к себе побольше внимания – и через полчаса умчалась.
Перед этим отозвала Бруни в сторону, попросила:
– Если Родди спросит, ты меня прикрой, скажи, что мы с тобой всю неделю вместе были.
Бруни хихикнула, мысленно посочувствовав Родди – похоже, бедняге светила участь рогоносца. Но, как выяснилось, сочувствовала зря: оказывается, мать собиралась втайне от мужа провести неделю в косметической клинике под Дижоном и «кое‑что подправить на лице» – нетрудно было догадаться, что речь идет об очередной подтяжке.
Вскоре ушла и Тесса. Перед этим подозвала к себе Бруни, сухо пошутила:
– Ну вот, праздники закончились, теперь предстоят будни. – Поджав губы, добавила: – Вы, моя милая, тоже, пожалуйста, не крутитесь здесь все время. Для публики в личности художника должен быть некий элемент сакральности.
С чего это вдруг?! Бруни как раз наоборот, хотелось побыть еще – послушать, что говорят люди, как смотрят, как реагируют… Она уже открыла рот, чтобы огрызнуться… и, сама не зная почему, смолчала. Все‑таки, что ни говори, а присутствие Тессы действовало на нее угнетающе.
Про себя решила, что будет крутиться на выставке столько, сколько хочется – и плевать ей на сакральность! В конце концов, как правильно сказал отец, это «ее шоу»!
Все вещи на выставке делились на три группы: то, что Бруни привезла только показать; то, что должно было стать предметом торга на аукционе, и то, что посетители могли купить – разумеется, забрать свое приобретение они могли лишь по окончании выставки. В этом случае рядом с экспонатом стоял ценник.
Когда в первый день выставки, вернувшись после обеда, Бруни увидела, что возле небольшого зеркала в овальной рамке из голубых лилий висит табличка «Продано», то сначала даже не поняла, что это. Потом – удивление, восторг: «Купили! Все‑таки купили, понравилось!» Подозвала Филиппа, кивнула:
– Смотри! Смотри, купили!
– Ну что ж – поздравляю! – улыбнулся он – по‑доброму, без своей всегдашней иронии. – С почином тебя!
А ведь действительно – впервые в жизни кто‑то захотел заплатить деньги за то, что она делает…
Отзывов в прессе было немного – три небольшие заметки. Но зато все в хвалебном тоне. В одном месте ее назвали «талантливым дизайнером», еще в одной заметке хоть и упомянули папашу, но зато назвали выставку «сказочной феерией».
Табличек «Продано» рядом с экспонатами с каждым днем становилось все больше. Бруни попробовала посчитать, сколько же денег она получит, если так пойдет и дальше – выходила более чем солидная сумма.
С несколькими покупателями ей довелось пообщаться лично – они захотели выразить восхищение художнику. В одном случае пришлось потом долго отнекиваться от настойчивого приглашения вместе поужинать.
За два дня до аукциона позвонила Тесса, сказала деловито‑кислым тоном:
– Я вам весь вечер дозваниваюсь.
Наступившая пауза явно подразумевала, что в ответ ее собеседница должна рассыпаться в извинениях. Но, возможно потому, что на расстоянии гнетущее воздействие Тессы ослабело, вместо этого Бруни разозлилась. Какого черта, она что здесь – под домашним арестом?! Или должна о каждом своем шаге кому‑то докладывать?!
На самом деле они с Филиппом ходили в кино, а потом ужинали в каком‑то кабачке, где подавали восхитительные мидии в сметане – но кому какое дело, хоть бы они даже на оргии были!
Так и не дождавшись ответа, Тесса продолжила:
– Я тут разговаривала с аукционистом, и он хочет включить в аукцион несколько дополнительных лотов. Для публики это будет приятным сюрпризом.
– Что именно? – спросила Бруни.
– Там есть такие оранжевые цветочки в черной вазе – он хотел бы их, потом еще зеркало с тюльпанами, чашу с попугаем на ветке…
Мамбреции? Попугая? Того самого, которого она купила в антикварном магазине? Да, у этого аукциониста губа не дура!
– …и еще розовые цветочки в керамической подставке и два медальона из византийской мозаики.
Еще и цикламены?! Да что они, с ума сошли – самые лучшие вещи забрать хотят!
– Ну, так вы согласны? – нетерпеливо спросила Тесса. – Мне нужно звонить в типографию, чтобы они срочно напечатали буклеты с описаниями новых лотов, мы их вложим в каталог аукциона.
– Зеркало, пожалуй, я согласна продать, медальоны тоже. – Как ни хотелось сказать «нет», в том числе и назло старой грымзе, но здравый смысл требовал пойти на компромисс. – Но об остальном не может быть и речи.
– Мне долго вам объяснять, – Тесса сделала короткую паузу, и Бруни как наяву увидела ее поджатые сморщенные губы, – но, поверьте мне, у аукциониста есть определенные причины предлагать именно эти вещи.
«Да, разумеется – то, что у него хороший вкус», – мысленно прокомментировала Бруни, вслух же сказала:
– Повторяю – об этом и речи быть не может!
Из ванной выглянул Филипп. Она скорчила ему скукоженную брезгливую мину, чтобы объяснить, с кем разговаривает.
– Моя милая, вы, кажется, не понимаете ситуацию… – начала Тесса с легким раздражением в голосе.
Фамильярное обращение взбесило Бруни окончательно. Да кто такая вообще эта Тесса, чтобы подобным образом разговаривать с ней? Подумаешь – служащая какого‑то там журнала!
– Мисс Мадзелли, – перебила она ледяным тоном, каким ставила на место нерадивую прислугу, – список вещей, которые должны быть проданы с аукциона, был утвержден заранее. Но, поскольку вы просите, – постаралась, как могла, голосом выделить это слово, – то я согласна выставить на аукцион еще зеркало с тюльпанами и медальоны. Больше ничего.
– Что ж, если… – сердито сказала Тесса и запнулась.
«Давай, давай! – мысленно подзуживала ее Бруни. – Ну что ты мне сделаешь? Выставку закроешь, аукцион отменишь?!»
Конечно, ссориться с аукционистом не хотелось, она не раз слышала, что выручка от аукциона в немалой степени зависит и от него. Но жертвовать любимыми вещами тоже была не согласна. В конце концов, деньги – не самое главное в жизни!
Кроме того, она вовсе не была уверена, что предложение исходило от аукциониста, а не от самой Тессы. Возможно, кому‑то из знакомых грымзы приглянулись именно эти вещи – вот она и старается!
– …Если вы измените свое решение, то позвоните мне завтра утром, – продолжила Тесса куда более нейтрально‑деловым, почти примирительным тоном. – В противном случае ограничимся зеркалом и медальонами.
Трубку Бруни вешала с ощущением победы. И черта с два она позвонит!
Идти или не идти на аукцион? Вопрос этот мучал ее чуть ли не с самого начала. С одной стороны, пойти очень хотелось. С другой – это будет выглядеть нелепо, словно она собралась покупать свои собственные вещи.
В конце концов Бруни все же решила пойти, но одеться понезаметнее, сесть сзади, чтобы особо не бросаться в глаза – ведь интересно посмотреть, как люди будут торговаться, и какие предметы вызовут наибольший интерес, а какие «уйдут» почти без торга.
Замаскировалась она основательно: надела джинсы и невзрачную накидку‑пончо, туфли без каблуков, чтобы казаться ниже ростом. Когда же завязала волосы банданой в черно‑золотую полоску, нацепила темные очки и взглянула в зеркало, то сама себя не узнала, Филиппу велела сесть отдельно – его ничем не замаскируешь, таких здоровенных мужиков в Париже нечасто можно встретить.
Казалось бы – обычный аукцион, на каких она бывала сотни раз. Тут и там перешушукиваются, кто‑то засмеялся; аукционист выкрикивает привычное: «Номер двенадцать плюс пятьдесят… двадцать восьмой две тысячи…». Но у нее то и дело возникало ощущение, что все это словно бы немного и во сне – потому что на столике перед аукционистом стояли ее стеклянные цветы…
И только теперь, внезапно для самой себя, Бруни до конца осознала, что каждое новое «Продано» означает, что еще одна вещь, сделанная ее руками, знакомая до каждого изгиба и каждого лепесточка, отныне становится не ее. Не ее – чужой. Что вещь эта действительно продана, и продана навсегда… А будут ли с ней хорошо обращаться в чужом доме, не уронят ли, не разобьют? Поймут ли, как лучше поставить, чтобы смотрелось красиво? Будут ли ее любить?!
«Продано… Продано…» – никто бы, наверное, не понял ее сейчас, но ей невыносимо вдруг стало слышать это слово.
Очередным лотом оказался букет из четырех разноцветных георгинов в пузатой вазе. Она делала их в последний момент, но получилось здорово! Какого черта себе их не оставила?! Захотелось зажмуриться, чтобы не смотреть, как их уносят – уносят навсегда, больше она их уже не увидит…
Наверное, это было неправильно – чувствовать себя так, полагалось радоваться, что людям нравится то, что она делает, что они хотят платить за это деньги, и немалые. Но ей все равно было не по себе.
Хорошо хоть мамбреции она не позволила на аукцион выставить, как ни уговаривала Тесса. Их место дома, на мраморном столике – и точка!
На следующее утро Бруни проснулась со странным чувством: ничего не хотелось, на душе было пусто и тоскливо.
Она повернула голову. Филипп мирно посапывал рядом.
Осторожно, стараясь его не разбудить, она вылезла из‑под одеяла, прошлепала в гостиную и позвонила, чтобы принесли завтрак – может, хоть от кофе полегчает? Взяла в руки валявшийся на столике журнал, февральский номер «Светской жизни» с анонсом предстоящей выставки. С анонсом… а теперь все уже позади – так быстро, что, казалось, даже не начиналось…
После выставки она собиралась провести еще недельку в Париже: поболтаться по ночным клубам, накупить себе шикарных модных тряпок – Париж все‑таки! – словом, развлечься на всю катушку. Но сейчас при мысли о людях, людях, людях вокруг, шуме, запахе сигарет Бруни стало вдруг чуть ли не физически тошно.
После завтрака нужно было идти в галерею – присмотреть за тем, как упаковывают вещи. Белль эта опять начнет вокруг Филиппа крутиться, будто ей больше делать нечего!
Словно подслушав ее мысли, он вылез из спальни – взъерошенный, полусонный, в одних трусах.
– Чего ты тут сидишь?
– Ничего! – огрызнулась она, благо теперь было на кого.
Случайно взгляд ее упал на журнал, который она продолжала держать в руках – на рекламу на обложке: снежные горы, синее‑синее небо и надпись «Хотите отдохнуть от всех проблем и забот? Хотите побывать там, где нет ни телефона, ни городской суеты? Хотите почувствовать себя Робинзоном?»
«Хочу!» – подумала Бруни.
Глава двадцатая
Непонятно, каким образом такая любительница дискотек веселых компаний, как Амелия, внезапно загорелась этой идеей отдыха «по‑робинзоньи» – вдали от всех благ цивилизации, в единственном, наверное, месте во всей Швейцарии, где не имелось даже телефона.
До «Хижины Робинзона» их довезли на джипе по извилистой горной дороге. Водитель – невысокий крепко сбитый парень по имени Макс одновременно выполнял роль гида: рассказывал о местах, которые они проезжали, порой останавливал машину и предлагал полюбоваться открывшимся видом. Поведал также, что услугами их фирмы часто пользуются кинозвезды – уединение гарантировано, ни фанаты, ни папарацци побеспокоить гостей не смогут.
Адресовался он в основном к Филиппу. Дело в том, что Амелия, непонятно к чему, решила продемонстрировать перед ним «баронесский гонор» и сидела с надменным видом: уголки рта опущены, нос задран. Но и она не смогла сдержать восхищенного вздоха, когда Макс в очередной раз остановил машину и повел рукой.
– Вот!
Открывшаяся впереди картина напоминала открытку «Привет из Швейцарии»: сверкающий снег, серые с белыми пятнами скалы, зеленый ельник, а в центре композиции маленькое, кажущееся издали игрушечным шале – заснеженная покатая крыша, дымок из трубы, желтые стены и темно‑красное крыльцо. И над всем этим – неправдоподобно яркое голубое небо.
Шале и правду оказалось совсем маленьким: прихожая, кухня и гостиная на первом этаже, две спальни и ванная – на втором.
В гостиной приятно пахло смолистым дымком, угли в камине еще мерцали кое‑где язычками пламени. Ковер на полу, бар, телевизор, пара кресел у камина, диван; лишь одна деталь отличала эту комнату от гостиной в люксе фешенебельного отеля – рация на столике рядом с баром.
Макс включил ее и сказал в микрофон:
– Центр, говорит «Робинзон‑четыре». Гости в доме. Прием.
– «Робинзон‑четыре», это центр, – отозвалась рация женским голосом. – Понятно, гости в доме.
– Конец связи, – сказал Макс, щелкнул выключателем и обернулся к Филиппу. – Ваши позывные «Робинзон‑четыре». Диспетчер в центре дежурит круглосуточно. Если позволите, я вам покажу все остальное.
«Все остальное» включало в себя расположенные позади дома дровяной сарай и пристройку, где находился электрогенератор и запас топлива для него.
Амелия смотреть сарай не пошла и к тому времени, как мужчины вернулись в дом, сидела в кресле со стаканом апельсиновой шипучки в руке.
– В баре нет вермута! – сказала она Максу. Прозвучало это так, словно она обвиняла его в убийстве.
– Какой именно сорт вы предпочитаете? – швейцарец достал из кармана блокнот.
– Итальянский, белый. Не «Экстра драй», – отчеканила баронесса.
– Нет проблем, через час вам его доставят… – Макс шагнул к рации.
– Сегодня уже не надо, – величественно отмахнулась Амелия. – Пусть привезет горничная, когда убирать приедет.
– Горничная, если вы не против, будет приезжать по вторникам и пятницам, к десяти утра, – сообщил Макс. – Она же будет привозить свежий хлеб, молоко и яйца, а также деликатесы, газеты, книги, видеофильмы, словом, все, что душа пожелает – достаточно лишь заказать это у диспетчера… – Чувствовалось, что речь эту он говорит даже не в десятый – в сотый раз, настолько гладко и заученно она звучала.
– А лавины здесь бывают? – внезапно перебила его Амелия.
– Лавины? – переспросил Макс.
– Ну да, лавины, лавины! – Она посмотрела на него как на недоумка и сделала рукой волнообразное движение наискосок сверху вниз, изображая лавину. – Из снега которые!
– А‑а, лавины! Нет, в отношении лавин это место вполне безопасно. Разве только дорогу, по которой мы сюда добирались, иногда засыпает снегом – но и тогда самое страшное, что вам грозит, это задержка с булочками к завтраку, – улыбнулся швейцарец и вновь свернул на накатанные рельсы: – Хотя телевизор принимает всего три программы, но в нашей видеотеке имеются…
– Телевизор мне и дома надоел! – отрезала Амелия.
После этого Макс решил не тратить зря время – пожелал счастливого отдыха, сел в джип и отбыл.
– Убрался, наконец! – выйдя на крыльцо, баронесса проводила взглядом машину.
– Чего ты так на парня взъелась? – поинтересовался Филипп.
– Зануда и кривляка! – припечатала она. – А ну его! Давай отдыхать! – с хищным весельем глянула на Филиппа, набрала с перил пригоршню снега и принялась лепить снежок.
Владения их состояли из небольшой, километра два длиной, долины, зажатой между двумя хребтами, Один конец ее заканчивался пологим спуском, густо заросшим молодым ельником – при взгляде сверху видна была лишь сплошная масса слегка присыпанных снегом темно‑зеленых веток. С другой стороны долины либо по лестнице, либо с помощью подъемника можно было подняться на плато со смотровой площадкой, откуда видны были живописные горы вдали, крутые, заросшие редкими елями склоны по сторонам, долина и шале внизу. Спуститься обратно можно было на лыжах или на скейтборде; склон – гладкий, без единого деревца – подходил для этого идеально.
Филипп был совершенно уверен, что этот «робинзоний» отдых – не более чем блажь, и что вдали от цивилизации Амелия уже через несколько дней начнет со скуки лезть на стенки и злиться на весь мир. Даже заключил пари с самим собой, когда именно это произойдет: первые симптомы – на третий‑четвертый день, отъезд – примерно через неделю. Но прошла неделя, а она, если не считать состоявшейся в первый же вечер небольшой свары по поводу того, кому положено мыть посуду, была резва и весела, как птичка.
Она гуляла, рисовала что‑то в блокноте, фотографировала горы, долину, Филиппа и саму себя; по тридцать раз в день поднималась вверх на подъемнике и съезжала «своим ходом». Смешнее всего, что, хотя у нее было с собой две пары лыж, чаще всего она применяла для спуска найденный в дровяном сарае лист пластика – плюхалась на него задом или животом и летела вниз по склону. Похоже, так же кто‑то использовал этот лист и до нее – с одного края в нем были пробиты две дырочки и продета веревка, превращавшая его в импровизированные санки.
Посуду все же был вынужден мыть Филипп. Амелия заявила, что лично она скорее сдохнет, и вообще – вполне можно подождать приезда горничной. Если же некоторым (руки в боки и выразительный взгляд на Филиппа) так претит вид немытой посуды, то могут и сами помыть, не развалятся.
Чувствовалось, что она готова идти «на принцип», поэтому он решил не спорить – тем более что при наличии посудомоечной машины занятие это было и впрямь необременительное.
Поссорились они только один раз, причем Филипп даже не понял, из‑за чего, собственно, разгорелся сыр‑бор.
В тот день, после завтрака, он собирался помыть посуду, а потом пройтись на лыжах, когда услышал топот на крыльце, и через секунду Амелия ворвалась на кухню.
– Пошли со мной, я тебе кое‑что покажу! – глаза ее весело блестели. – Не одевайся – тепло, в свитере сойдет! Пойдем, пойдем быстрее!
Ему стало интересно, что она там нашла – лисью нору, что ли? Вышел вслед за ней на крыльцо – Амелия обернулась, словно подгоняя взглядом: «Пошли быстрее!»
Идти было легко, снег, по весеннему плотный и слежавшийся, почти не подавался под ногой. Она уверенно повела его к вздымающемуся ввысь каменному откосу; подошла и гордо повела рукой.
– Вот!
Вдоль подножия скалы тянулась проталина – неширокая полоска черной земли с пробивающимися кое‑где ростками зеленой травки. И еще на ней росли цветы невысокие и хрупкие, с узкими светло‑зелеными листьями и белыми чашечками‑колокольчиками.
– Смотри, чудо какое! – обернулась Амелия. – Это же подснежники!
Присела на корточки и дотронулась пальцем до нежной полупрозрачной чашечки.
– Правда, здорово?!
– Рановато они выросли, – вздохнул Филипп. – Через несколько дней снегопад обещали…
– А ну тебя! – она выпрямилась. – Что значит – рановато? Это же цветы, настоящие, живые! Они уже выросли, для них уже весна! Это… это как любовь, понимаешь?! Про нее тоже никто не спрашивает – вовремя, не вовремя… Она просто приходит, и ничего ты с ней не сделаешь.
Филипп даже опешил – чего это она вдруг разошлась?!
Амелия повернулась и, не оглядываясь, сердито затопала к дому. Он догнал ее, пошел рядом. Сказал примирительно:
– Я просто пожалел, что они померзнуть могут!
– Они не замерзнут! – огрызнулась Амелия. – Это ты, как робот какой‑то, только и делаешь, что прикидываешь: «а что будет, если… а что будет, если…». Неужели ты не умеешь просто жить? Обрадоваться, расслабиться, посмеяться?
Проходя мимо стоявшего напротив дома огромного снеговика, кивнула в его сторону.
– Вон – вылитый ты! Такой же холодный и бесчувственный!
Взбежала на крыльцо, свернула на кухню – через секунду появилась оттуда, вооруженная табуреткой и столовым ножом, и с воинственным видом направилась к снеговику.
На протяжении последующего часа Филипп поглядывал в окно и ухмылялся: баронесса фон Вальрехт, балансируя на табуретке, вдохновенно делала снеговику «лицо». Наконец она вернулась, грохнула табуретку об пол и ткнула пальцем в сторону окна.
– Пойди посмотри – теперь он совсем на тебя похож!
Получившееся изображение: нависшие, как у неандертальца, надбровные дуги, рот – узкой щелью, тяжелый квадратный подбородок – действительно имело с ним отдаленное карикатурное сходство. Но от того, чтобы прилепить снеговику большие уши наподобие ослиных, Амелия все же не удержалась.
– Ослоухий болван! – подтвердила она и, гордо выпрямив спину и задрав нос, двинулась к тропинке, ведущей к подъемнику.
– Эй, подожди! – догнал, обнял сзади за плечи, уткнулся лицом в пахнущую снегом и свежестью золотую гриву.
– Пусти! – Амелия задергала плечами – не сильно, лишь обозначая, что сопротивляется.
– Чего ты завелась, в самом деле! Ну… ну хочешь, пойдем вместе покатаемся! – Обычно он не баловал ее подобными предложениями.
– Ладно, пошли, – буркнула она все еще недовольным тоном. Чувствуя себя (не понятно, с чего) «обиженной стороной», тут же добавила: – На санках покатаемся, там места на двоих хватит!
О своем предложении Филипп пожалел, едва съехал пару раз вниз – Амелия, сидя в обнимку с ним на пластике, визжала так, что можно было оглохнуть.
Она была неправа – он тоже расслабился и отдыхал.
Впервые за многие месяцы Филиппа не грызло чувство вины. В этом сверкающем белизной и солнцем беззаботном уголке, казалось, созданном для того, чтобы забыть обо всех проблемах, оно как‑то незаметно, постепенно растаяло. Он отдавал себе отчет, что оно еще вернется, и не раз, но пока просто бездумно расслабился и наслаждался каждой минутой.
Сад Эдема… Снег, солнце, никого вокруг – казалось, они не в центре Европы, а где‑то на Аляске; жаркий огонь камина по вечерам, жаркая постель ночью. Мужчина и женщина…
Глава двадцать первая
Неприятности начались на десятый день. Начались с мелочи: в пятницу вечером пошел снег. Наутро выяснилось, что произошло именно то, о чем говорил Макс: ночью сошла небольшая лавина и завалила единственную ведущую в долину дорогу.
Диспетчер заверила, что ко вторнику дорога будет расчищена, и горничная приедет как обычно.
– Все, теперь мы совсем уже на необитаемом острове! – весело заявила Амелия. – Если ко вторнику дорогу не раскопают – займусь людоедством! У‑уу! – скорчила зверскую рожу и щелкнула на Филиппа зубами.
Вечером он хотел принести охапку дров для камина – она выбежала на улицу за ним следом, без куртки, в одном легком свитерке, и затеяла игру в снежки: Выскакивала из‑за угла дома, кидала несколько снежков и со смехом улепетывала, пока в конце концов он не бросил дрова и не погнался за ней.
Не догнал, зато удачно попал снежком по затылку – так что она аж взвизгнула. Но когда он вернулся за дровами, Амелия откуда ни возьмись налетела сзади, ловко поддала под коленки – и они оба покатились по снегу.
Филипп уже собирался навалиться на нее и сунуть за шиворот комок снега, когда она вдруг показала вверх.
– Смотри, какие звезды!
Он невольно взглянул в небо и на миг потерял бдительность. В результате снежок в рот достался ему, а Амелия вскочила и, хохоча, понеслась к дому.
Наутро Филипп, как всегда, встал первым; выглянул в окно – солнца не было, ночью снова пошел снег и продолжался до сих пор.
Поскольку завтрак предстояло готовить ему, то и ванну он имел право занять первым, баронесса же пока могла еще минут двадцать понежиться под теплым одеялом.
Нет, делать завтрак она не отказывалась, могла разогреть в микроволновке булочки, приготовить кофе. Но поручать ей приготовить что‑то посущественнее – скажем, пожарить бекон или омлет – было напрасной тратой времени и продуктов. Со сковородкой баронесса была не в ладу: Филипп и нарочно не сумел бы довести яичницу до подошвенной твердости, она же это делала шутя.
Он оделся и спустился вниз, поставил кофейник – и тут Амелия, в спортивном костюме и шерстяных носках, бесшумно нарисовалась в дверях.
– Тебе бекон или сосиски? – спросил Филипп.
Он ждал обычного: «И то, и другое!» – но она вдруг сказала:
– Ничего не надо, я только кофе попью. У меня живот болит – наверное, съела что‑то не то.
– Сильно болит? – сочувственно спросил он.
– Да чепуха! – отмахнулась она. – Я в таких случаях полдня ничего не ем, и само проходит.
Попила кофе – молча, без обычной болтовни и смешков. Вторую чашку пить не стала – ушла наверх, в спальню; через пару минут за окном мелькнула красная куртка.
Вернулась она не скоро. Филипп успел пробежаться на лыжах, натаскал на вечер дров и как раз включил телевизор, когда услышал, как хлопнула входная дверь, и через секунду Амелия появилась в гостиной.