Судорожно сжимая в руках сумочку, Бруни смотрела, как они танцуют, как Брайан разговаривает, улыбается… Злость и обида душили ее; она сама не знала, чего ей хочется больше – разреветься или огреть его по голове, желательно чем‑нибудь тяжелым.
– Потанцуем?! – предложил, вывернувшись из‑за колонны, Ролли – один из приятелей Брайана.
Именно Ролли и поведал ей, что это Катрин – давно уже, чуть ли не с девятого класса, постоянная девушка Брайана. Оказывается, она была с родителями на Гавайях и приехала только сегодня. Как выразился Ролли с убийственной откровенностью: «У нее характер крутой, так что Браю теперь волей‑неволей придется всех остальных побоку!». Потом он предложил ей поехать в кино – там и зал игровых автоматов, и фильм классный сегодня крутят…
Уходя с ним, она оглянулась – может, все не так, может, Брайан сейчас догонит ее, объяснит, извинится… Но он танцевал с Катрин.
В «крутизне» характера Катрин Бруни убедилась буквально через день.
После урока физкультуры она отправилась в душ. Вымылась, вышла из кабинки, и в этот момент в лицо ей плеснули мыльной водой.
Бруни инстинктивно зажмурилась. Кто‑то подсек ее сзади под ноги, и когда она упала, со всех сторон на нее посыпались пинки и хлесткие удары. Глаза так щипало, что не было сил оторвать от них руки, и она не могла даже отбиться – только сжималась в комок и перекатывалась на скользком полу.
Потом удары прекратились, раздался насмешливый голос: «Посмеешь снова подойти к Брайану – еще не то будет… Каланча малолетняя!» Хихиканье, звук шлепающих по мраморному полу босых ног – и тишина. Только теперь Бруни удалось встать и на ощупь подобраться к раковине, чтобы промыть глаза от мыла.
Она наклонилась, взглянула на себя поближе в зеркало – нет, на лице синяков не было. И выпрямилась – бледная, с горящими глазами; не испуганная, а донельзя взбешенная.
Через час, переодевшись в самую открытую из имеющихся блузок, она дождалась, пока Брайан выйдет на перемену, и с улыбкой подошла к нему.
– Ну что, встречаемся в восемь?!
– А… – Брайан, казалось, потерял дар речи; глаза его воровато метнулись в сторону Катрин.
– Чего ты на нее смотришь – она тут при чем? – ухмыльнулась Бруни.
Лицо Катрин вытянулось, она явно не ожидала подобной наглости. Только теперь Бруни заметила, как она на самом деле похожа на козу – длинномордую и с большим тонкогубым ртом.
Неожиданно Брайан, ни слова не сказав, повернулся и устремился в класс, из которого только что вышел, с таким видом, будто забыл там что‑то важное. Катрин бросилась за ним.
Бруни захохотала им вслед, хотя ей очень хотелось заплакать.
Через два месяца она стала притчей во языцех всей школы – и непременной участницей любого мальчишника.
Одноклассники смотрели на нее с боязливым любопытством, а кое‑кто, как ей казалось, и с толикой зависти. Старшеклассницы же, возглавляемые Катрин, отравляли ей жизнь, как только могли.
В ход шло все – записки вроде: «Делаю минет – недорого и с гарантией», которые ей приклеивали незаметно на спину; презервативы – их подбрасывали ей в сумку или вкладывали между страницами учебника. И конечно, придуманная Катрин дразнилка про Мелли‑Давалку…
Хуже всего Бруни приходилось после уроков физкультуры. И потому, что зайти в душевую значило рискнуть попасть под новое избиение, и потому, что ее одежда, лежавшая в шкафчике, за время урока зачастую оказывалась испачканной, порванной или разрезанной на ленточки. Но к этому она быстро приспособилась – после урока бежала в свою комнату в жилом корпусе и там спокойно мылась и переодевалась.
Назло им всем, Бруни стремилась выглядеть и вести себя как можно более круто. Ходила она теперь только на каблуках, с высоко поднятой головой; на переменах болтала и курила на крыльце со старшеклассниками, особенно привечая тех, у кого были «подружки» из числа ее недоброжелательниц.
Как относились к ней парни, она тогда не задумывалась. Главное, что ее, единственную, приглашали принять участие в «мужских» вечеринках; танцевали с ней, говорили комплименты, покупали ей выпивку и мороженое, обнимали, целовали…
И трахали, разумеется – Бруни никому не отказывала. «Правила игры» были понятны: если она начнет отказываться, ее перестанут приглашать, и она останется совсем одна.
Иногда на мальчишниках оказывался и Брайан – если ему удавалось улизнуть из‑под бдительного ока Катрин. Ну да, она спала и с ним тоже, почему бы и нет, но ничем не показывала, что он для нее значит больше, чем остальные – хотя, когда смотрела на него, в душе что‑то еще вздрагивало.
Как ни странно, администрация школы смотрела на все ее выходки сквозь пальцы. Лишь несколько раз, застав после десяти часов вечера в парке, старшая по общежитию запрещала ей на неделю выходить с территории кампуса – но плевала Бруни на все эти запреты! Уже на следующий день она, как ни в чем не бывало, отправлялась с ребятами в бар на перекрестке и возвращалась оттуда заполночь.
Теперь она понимала, что тут была замешана «большая политика»: Майкл Э. Трент был особо важной персоной, и то, что его дочь училась в Визель‑Кампе, прибавляло школе дивидендов. Правда, однажды мистер Робинсон, директор школы, все‑таки вызвал ее к себе и сказал, что если она немедленно не изменит свое поведение, он не только позвонит ее отцу, но может даже поставить вопрос об исключении.
Бруни в ответ ухмыльнулась ему в лицо и, поигрывая пуговкой на блузке, поинтересовалась:
– Да?! А если я сейчас эту блузочку расстегну?.. И выскочу отсюда в слезах, и начну всем жаловаться, что ты меня исключить хочешь, потому что я с тобой спать отказалась? Что тогда?! Ну‑ка!
Наступила короткая пауза. Бруни ждала, что директор сейчас закричит, стукнет кулаком по столу… Но он, неожиданно для нее… стушевался. В глазах его промелькнуло нечто похожее на испуг, он уставился в лежащие на столе бумаги и, не глядя на нее, сказал:
– Ладно… Иди и больше так не делай! – при этом не уточнив, что именно она должна не делать – может, блузки другие носить?
На самом деле Бруни была бы только рада, если бы Робинсон исключил ее или хотя бы позвонил отцу. И чтобы отец приехал. А когда он приедет, то разберется – и поможет, и спасет, и заберет ее отсюда!
Он, действительно, приехал, но тогда, когда все стало уже совсем плохо… и слишком поздно.
Глава восьмая
Из Вены они уехали через несколько дней. Бруни никому бы в жизни не сказала, что одной из причин было то, что ей очень не хотелось снова где‑нибудь столкнуться с Катрин. Понятно, конечно, что в миллионном городе шансы ничтожны, но одна мысль о том, что эта стерва где‑то здесь, в Вене, портила настроение.
Но если бы дело было только в этом, она бы не уехала – назло самой себе осталась. Была и еще одна причина: впервые после долгого перерыва ее тянуло в мастерскую – не терпелось начать делать лозу. В один прекрасный день, открыв утром глаза, Бруни словно воочию увидела ее перед собой: с темно‑зелеными резными листьями, с розовыми цветами – не отдельными цветками, а гроздьями по три‑четыре штуки – и коричневым стволиком.
Так что приехав, она не стала даже никому звонить, чтобы не отвлекали. Вместо этого на неделю заперлась в мастерской и выползала оттуда только вечером, чувствуя себя какой‑то фабрикой по производству листьев – их предстояло сделать чуть ли не тысячу – и малиново‑розовых цветов с белыми серединками.
Сил еле хватало на то, чтобы поужинать, а потом поплескаться в бассейне и залечь на тахте перед телевизором. Даже сообщения на автоответчике слушать было лень.
Чем занимался целый день Филипп, Бруни понятия не имела. Но когда вечером она звонила ему и приглашала вместе поужинать, больше не выпендривался – приходил, грел еду и раскладывал на две тарелки. Кивал, когда она что‑то говорила, иногда хмыкал – казалось, слушает вполуха, но Бруни уже убедилась, что все, что надо, он прекрасно слышит. И даже не отказывался после ужина поплавать с ней в бассейне, делая вид, будто его не колышет, когда она разгуливает перед ним в чем мать родила. Колышет, еще как колышет!
В понедельник вечером Бруни обозрела разложенные на столе листья и цветы, убедилась, что все, что сделано, сделано хорошо – и решила устроить себе выходной. Посему во вторник с утра она занялась автоответчиком.
Как выяснилось, там накопилось полно сообщений.
И от мамаши – ей хотелось знать, приедет ли Бруни к отцу на Рождество, и от Рея – он доделал каркас лозы, и от Гарольда – судя по трем сообщениям, ему явно не хватало «вторничного тенниса». Была и приятная новость: ветеринару удалось вылечить сухожилие Кемера. Владелец конюшни предлагал Бруни заехать и поговорить о «перспективах» – наверное, хотел содрать дополнительные деньги за тренировки.
И кроме того, самое главное – вернулась Иви! Оказывается, она задержалась на Лазурном берегу из‑за того, что отравилась креветками и неделю провела в госпитале, а потом из‑за бурного романа с красавцем‑врачом из этого самого госпиталя.
Разумеется, первое, что она сделала – это затеяла вечеринку по поводу своего возвращения. И, разумеется, жаждала видеть там Бруни – жаждала настолько, что оказалась рекордсменкой по количеству сообщений, оставив их ни много ни мало девять штук.
Вечеринка была назначена на среду. Бруни вздохнула: придется бедняге Гарольду подождать с теннисом, завтра ей предстояло посещение салона красоты и парикмахера.
На сей раз вечеринка была организована в «готическом» стиле. Это значило преобладание в убранстве дома мрачных тонов – темно‑пурпурного, лилового и черного.
Оказывается, Иви запланировала еще и «вернисаж» – в зале на стенах были развешаны написанные ею за последний год картины. Вот они точно подходили к стилю: на всех на них было изображено нечто неразборчиво‑мрачное, напомнившее Бруни вид на помойку с высоты птичьего полета, причем поздним вечером. Зеленоватые потеки на черном фоне с вкраплениями мрачного пурпура и с чем‑то похожим на призрачные человеческие фигуры на заднем плане, мертвенно‑желтые огоньки, «смелое» (а на самом деле режущее глаз) сочетание алых и зеленых клякс… Бр‑рр!
Бруни обошла весь зал – может, что‑то все же удастся похвалить, не слишком лицемеря? Искоса взглянула на стоявшего у окна Филиппа – он поймал ее взгляд и на миг скривился.
Ей вдруг вспомнились танцующие в воздухе драконы над баром у него в квартире – чистые радостные цвета и ощущение легкости, которое рождала эта картина. Да, после такого «живопись» Иви едва ли могла ему глянуться…
Похвалить картины пришлось – неудобно, все‑таки Иви хозяйка дома и притом подруга. Когда она, со своим любимым мундштуком‑«фаллосом» и вставленной туда длинной черной сигаретой, подкатилась к Бруни, та выдала несколько заготовленных заранее фраз, включающих такие умные слова, как «композиция» и «колористика». Иви расплылась в улыбке и, рассказав для начала про то, как ей промывали желудок и про Клода (так звали красавца‑врача), села на своего любимого конька:
– А этот твой… телохранитель – я вижу, до сих пор при тебе. Как он тебя тогда, в кабаре, поволок, прямо пещерный человек. Зрелище было!.. Ты от него еще не устала – а то, может, уступишь на недельку, по‑дружески?!
Бруни чуть не ляпнула: «Да оставь ты его в покое! У него жена умерла, ему сейчас не до чего!» – но сдержалась, поняв, что это вызовет массу вопросов; отшутилась и постаралась перевести разговор на другую тему.
Иви поведала еще парочку свежих сплетен из жизни общих знакомых и умчалась развлекать следующего гостя историей о промывании желудка и Клоде. А Бруни вдруг поймала себя на том, что прикидывает, во сколько это мероприятие может закончиться. И удивилась – обычно на вечеринках она не смотрела на часы.
Скучно? Как же скучно – ведь и музыка играет, и знакомых вокруг полно, и бокалы с коктейлями разносят… Да что с ней такое?! Ведь весело же, весело!
Еда на блюдах в фуршетном зале была выдержана в том же «готическом» стиле: тартинки с черной икрой, черные трюфели в коричневом желе, канапе с какой‑то лиловатой массой, суши с каракатицей – и, в качестве десерта, торт «Черный лес», шоколадный мусс и корзиночки с черносливом.
Бруни выпила пару бокалов вермута, попробовала закуски (лиловая масса оказалась вполне вкусным паштетом) и подошла к Филиппу.
– Съешь хоть что‑нибудь – что ты стоишь голодный!
– Кто‑то из нас двоих должен остаться в живых, чтобы отвезти другого на промывание желудка, – с бесстрастной физиономией съязвил он. – Что‑то эта фиолетовая пакость у меня доверия не вызывает.
– Да нет, вкусно! – запротестовала Бруни.
Ответом он ее не удостоил – молча пожал плечами. Это значило: «Остаюсь при своем мнении».
Вернувшись к столу, она назло упрямцу – пусть смотрит и завидует! – взяла себе порцию мрачно‑лилового мороженого, лизнула с ложечки и аж зажмурилась от удовольствия, таким оно оказалось холодным и кисленьким.
– Интересно, каким образом достигнут этот цвет? – спросил кто‑то рядом по‑немецки, но с таким сильным американским – точнее, техасским – акцентом, что, казалось, его можно резать ломтями.
– Смородина, – коротко ответила Бруни на своем родном языке. Обернулась и смерила взглядом говорившего: высокий, чернявый, лет тридцать пять, волосы вьющиеся, нос с горбинкой – все вместе смотрится вполне ничего.
– О, так вы моя соотечественица?! – обрадовался он. – А я уверен был, что вы немка, и не знал, как к вам подкатиться – думал, вас насмешит мой немецкий!
Он слегка напомнил ей Пабло. Только тот был попроще, а под хищной улыбкой этого чувствовалось, что мужик себе на уме. Бруни улыбнулась, давая понять, что попытка «подката» принята благосклонно.
Уже через десять минут она знала о Мартине Латтере, так отрекомендовался брюнет, все. То есть все, что стоило знать: тридцать семь лет, инженер из Техаса, приехал в Мюнхен на неделю, консультантом по какому‑то судебному процессу. Пришел сюда с приятелем, который работает в представительстве их фирмы.
И по взгляду, и по улыбке, и по манере держаться чувствовалось, что ходок он изрядный и времени терять не любит. Едва она успела доесть мороженое – пригласил танцевать.
– Только… ваш спутник – он не будет в претензии? – повел глазами в сторону Филиппа.
– Не обращайте внимания, это мой телохранитель! – привычно отмахнулась Бруни.
Она все больше склонялась к мысли перепихнуться с этим типом. Правда, улыбка у него какая‑то неприятная – но, может, удастся таким образом перешибить накатившее на нее ни с того ни с сего упадническое настроение? Симпатичный мужик, что еще надо! К тому же скоро уедет, а значит, не станет претендовать на продолжение знакомства; похоже, ему нужно то же, что и ей – приятно провести часок‑другой.
Во время следующего танца Мартин пощекотал ей ухо языком и намекнул на наличие удобного местечка для «более тесного знакомства» – гостевой спальни на втором этаже. Бруни смеялась и отнекивалась, хотя уже решила согласиться. Они выпили еще по коктейлю, прихватили с собой бутылку шампанского и направились к лестнице.
На ступеньках что‑то заставило ее обернуться и посмотреть на Филиппа. В его взгляде не было ни грамма ревности – лишь легкая насмешка, да и то заметная, наверное, только ей. Но Бруни показалось, что он видит ее насквозь и понимает, зачем она это делает.
На следующий день плохого настроения словно и не было – возможно, «лекарство» и впрямь помогло.
С утра она поехала в конюшню. Выяснилось, что насчет тренировок она попала в точку, разговор зашел именно об этом. Что ж – Бруни с самого начала знала, что содержание лошади обойдется недешево.
Очевидно, чтобы «подсластить пилюлю», ей показали Кемера – довольный и ухоженный, он стоял в деннике. Не менее довольная Криста, к приезду хозяйки начесавшая своему любимцу шерсть на крупе красивыми разводами, стояла рядом в фирменном комбинезоне с логотипом конюшни и такой же бейсболке.
Мерин Бруни узнал – покивал, потянулся к ней, настойчиво толкал мягким бархатным носом, пока она не вспомнила, чего он хочет. Выскочила из конюшни и, увидев Филиппа, потребовала, чтобы тот сходил и принес яблок.
Он молча встал и пошел. Бруни ностальгически подумала, что в прежние времена он наверняка бы отказался, да еще нахамил или посмотрел на нее так, что захотелось бы огреть по башке чем попало. А тут просто встал и пошел…
В конце октября приехал Эрни.
Из‑за этого пришлось приостановить работу над лозой, от привычного образа жизни тоже на время пришлось отказаться. Не брать же пацана с собой в ночной клуб! Не говоря уж о том, что Клара чуть ли не через день звонила, чтобы напомнить, что «мальчик в десять, и ни минутой позже, должен быть в постели!» Ну, в десять – это уж слишком, Бруни быстро пришла с братом к соглашению: она разрешит ему ложиться спать в двенадцать и смотреть боевики и ужастики – а он поклянется, что никому потом об этом не скажет!
В остальном же она тщательно поддерживала свой имидж умной и положительной старшей сестры: водила его в музеи, показывала достопримечательности Мюнхена – даже сходила в цирк, получив при этом не меньше удовольствия, чем сам Эрни.
Филипп при нем снова стал держаться официально – ни совместных ужинов на кухне, ни разговоров на посторонние темы. Бруни и не ждала ничего другого – иначе ей пришлось бы объяснять брату, какие на самом деле отношения связывают ее с так называемым «телохранителем».
Нет, Эрни ни к чему было все это знать…
Глава девятая
Телефон зазвонил во втором часу ночи.
– Да? – сонно отозвался Филипп.
– Одевайся быстрее – нужно ехать! – рявкнула Амелия и бросила трубку.
Филипп успел только натянуть брюки, когда раздался знакомый частый стук в дверь. Едва он открыл, как баронесса ворвалась в комнату.
– Ты еще не готов?! Давай скорее, что ты копаешься!
– Что случилось? С Эрни что‑то?
– Да при чем тут Эрни?! Нужно быстро ехать Рене из Штутгарта забрать!
– Кто такой Рене?
Амелия гневно сверкнула глазами.
– Ты что, не можешь раз в жизни обойтись без дурацких вопросов?! Нарочно копаешься – хочешь, чтобы я на такси поехала?!
– В Штутгарт? – усомнился Филипп.
– Да хоть в Париж! – огрызнулась она.
– Объясни толком, что случилось?
– Рене – моя подруга. Она в Штутгарте. Нужно поехать и забрать ее оттуда. Все, допрос окончен, теперь можно ехать?
– Да.
К этому времени он действительно был полностью одет.
– Давай – быстрей, быстрей! – подгоняла баронесса. – Ты можешь не как черепаха двигаться?! Она там ждет, а ты тут еле тащишься!
– Рене – моя подруга, мы вместе в школе учились, – уже в машине снизошла Амелия до более подробного объяснения. – Она мне целых полгода не звонила, а сейчас вдруг позвонила и сказала, что ушла от мужа. И у нее ни денег, ни документов – ничего нет.
– В школе? Это что – в той же, где Катрин была? – решил уточнить Филипп. Уж не ждет ли их в Штутгарте еще одна стерва с новой порцией «милых школьных воспоминаний».
– Да ну при чем тут Катрин?! В Швейцарии, в закрытой школе мы вместе учились. Она и сама из Швейцарии, это Рене Перро. – Амелия выжидательно уставилась на него, будто эта фамилия должна была что‑то для него значить. – Ну Перро, Перро, ты что, фирму «Солариум» не знаешь? – Внезапно она схватила его за рукав. – Езжай быстрее – не видишь, сейчас светофор переключится!
Отпихнув ее локтем, он проскочил перекресток на желтый свет и зарычал:
– Ты что – с ума сошла, хочешь, чтобы мы куда‑нибудь врезались?!
– Ну миленький, ну потом на меня посердишься, а сейчас давай скорей! – жалобно заныла провинившаяся баронесса. – Я больше не буду – видишь, вот: сижу смирно и руки на коленях, только поехали быстрей! Будь ты раз в жизни человеком – пойми, она там ждет, одна. Дождь на улице, и ей холодно!
Бесполезно было объяснять, что если их прихватит полиция за превышение скорости, на это будет потрачено куда больше времени, чем на нормальную, с соблюдением всех правил, езду. Поэтому Филипп просто немного прибавил газу.
Лишь выехав на автобан, он смог дать полную скорость.
Отвлекаться от дороги нельзя было ни на миг, и стрекотание Амелии он слушал вполуха. Она же, вдохновленная тем, что вот‑вот увидит подругу, не закрывала рта. По ее словам получалось, что эта самая Рене – средоточие всех добродетелей, нечто вроде Софии Кюри и матери Терезы в одном флаконе.
– …Я сначала терпеть ее не могла – тихоня, и вся такая правильная, вроде тебя! А потом поняла, что она вовсе не выделывается – она просто такой родилась и по‑другому не может. А вообще она очень надежная и верная. И настоящий друг…
…Знаешь, сколько раз она меня выручала?! Когда я чуть флигель не подожгла, думала все, конец, сейчас меня из школы к черту выпрут – а она быстренько у себя все мои причиндалы спрятала. Они ко мне в комнату тырк! – а у меня чисто, только занавеска вся обгорелая и потолок закопчен. Я сказала, что свечку хотела зажечь и спичкой неудачно чиркнула. А на самом деле это я пыталась сделать состав такой, который при горении дает температуру повыше – чтобы стекло хорошо плавилось. И ведь сделала все как в книге, а оно вместо того чтобы гореть – рвануло!..
…Я у нее парней уводила, а она со мной все равно дружила, представляешь?! А они, сволочи, бывало, нарочно с ней знакомились, чтобы ко мне подобраться! Но она ведь такая – о людях никогда плохо не думает…
На въезде в город Филипп спросил:
– Теперь куда?
– К ратуше. Мы перед ратушей договорились встретиться. – Амелия нервно рассмеялась. – Рене в Штутгарте никогда не была, я тоже – но должна же где‑то здесь быть ратуша!
Она больше не пыталась подгонять его, только болезненно морщилась, когда он притормаживал, чтобы прочесть указатель.
На площади перед ратушей не было ни души. Стоило Филиппу затормозить, как баронесса выскочила из машины и тревожно огляделась; несмотря на продолжавший сыпаться с неба дождик, откинула капюшон. Обернулась – и вдруг всплеснула руками и рванулась вперед.
Через площадь к ним бежала… нет, не девочка, хотя в первую минуту Филиппу показалось, что это подросток – молодая женщина в джинсах и свитере, с темными растрепанными волосами.
Добежала, бросилась Амелии на шею. Сквозь то и дело покрывающееся каплями ветровое стекло трудно было различить лицо баронессы – только руки, материнским жестом обнимающие спину подруги. В сравнении с Амелией та действительно выглядела подростком и была ниже ее чуть ли не на голову.
Потом они отступили друг от друга и оживленно заговорили; Амелия стащила с себя куртку, накинула на плечи Рене. Филипп подумал, что лучше было бы сначала переодеть ее во что‑нибудь сухое – она же наверняка вымокла до нитки.
Почему они снаружи стоят, не идут в машину?!
Он вылез, успел услышать обрывок фразы: «…может убить…». Услышав, как хлопнула дверца, Рене обернулась, увидела его – и отшатнулась. На ее лице появилось паническое выражение.
– Не бойся, – быстро сказала Амелия. – Это Филипп. Он мой телохранитель, папа прислал его из Штатов. И кроме того, он… он мой друг.
Филипп удивленно взглянул на нее – до сих пор для всех ее знакомых он оставался не более чем телохранителем, бессловесным и «преданным как пес».
– Здравствуйте, Филипп, – женщина протянула ему руку и улыбнулась милой, застенчивой и немного виноватой улыбкой.
Вблизи стало видно, какая она худенькая и бледная; ее застывшие пальцы, казалось, вот‑вот растают в его ладони, будто сосульки. Он продержал их несколько секунд, неосознанно пытаясь согреть, потом опомнился, отпустил и сказал:
– Вы, наверное, совсем замерзли – вам лучше пойти в машину.
– Рене, господи, Рене! В самом деле, скорей полезай внутрь! – тут же всполошилась баронесса и, когда та послушно пошла к машине, двинулась следом.
Филипп придержал ее за плечо:
– Ей бы переодеться надо во что‑то сухое. Видишь – она синяя совсем.
– Знаю, только во что? Посмотри, нет ли чего‑нибудь подходящего в багажнике.
В багажнике не оказалось ничего, кроме запаски. Но едва Филипп приоткрыл дверцу машины, его встретил вопль:
– Закрой дверь! Побудь снаружи!
Стоять под дождем пришлось недолго. Уже минуты через три Амелия постучала изнутри по стеклу и ткнула пальцем в сторону водительского сидения. Оказывается, она решила вопрос с переодеванием просто: разделась, оставшись в маечке и трусиках, а джинсы и свитер отдала подруге.
Стоило Филиппу сесть за руль, как тут же посыпались распоряжения:
– Можно уже ехать. Если увидишь открытое кафе, притормози – Рене нужно чего‑нибудь горячего выпить. Ноги задери на сидение и закутай в куртку! – Он не сразу понял, что последняя фраза обращена не к нему. – Ты кофе будешь… ах да, тебе лучше какао! Значит, принесешь Рене какао, а мне кофе. Ты есть хочешь?
Голоса Рене Филипп почти не слышал, лишь неразборчивое бормотание. Он доехал до ближайшей заправки, где обнаружилось крохотное подобие кафе, и купил шоколадный напиток для Рене и кофе для Амелии. Потом принес кофе и плюшку с изюмом себе – очень захотелось вдруг есть.
С заднего сидения немедленно донеслось:
– Дай маленький кусочек пожевать! Больше, больше ломай – не жадничай!
Пришлось отломить ей добрую треть.
На обратном пути Амелия уже не зудела: «Давай быстрее!» С заднего сидения доносились приглушенные голоса; разобрать удавалось только: «Вот гад!» и «Да ты что?!» Филипп не особо вслушивался – и так было ясно, что Рене жалуется на неудавшуюся семейную жизнь, а Амелия слушает и сочувствует.
К дому они подъехали, когда еще не было шести.
– Сейчас я тебя отведу в гостевую спальню – устроишься, как следует выспишься! – снова захлопотала баронесса. – А потом подумаем, что делать.
– Только никто не должен знать, что я у тебя! – сказала Рене.
– Неужели ты думаешь, – Амелия воинственно вскинула голову, – что этот гад посмеет явиться ко мне в дом? Да он у меня кубарем через порог вылетит!
– Бруни, нельзя, чтобы кто‑то знал, – повторила Рене. – Я тебе сказала, если он меня найдет… в общем, нельзя.
– Да не беспокойся ты, в любом случае в доме посторонних почти не бывает. Только Эрни – но он никому не скажет, к потом он сегодня вечером уезжает.
– Есть еще фрау Зоннтаг, Анна и Фрида, – напомнил Филипп.
– Но… – баронесса замолчала и растерянно уставилась на него. Кажется, до нее только теперь дошло, что горничные – это не глухонемое приложение к тряпке, и что если муж Рене пустит по следу жены частных детективов, то те именно от прислуги смогут узнать, что в доме баронессы фон Вальрехт поселилась какая‑то гостья.
Сдвинула брови, сказала неуверенно:
– Может, тогда в мастерскую?
– В мастерской спать негде. Наверное, лучше ко мне, у меня сегодня горничные убирать не будут.
– Почему это?! – удивилась Амелия. – У меня они каждый день убирают!
Филипп счел недипломатичным при посторонних говорить: «Я не раскидываю белье по всей комнате и не ем Чипсов перед телевизором», ограничился нейтральным:
– У меня убирают по вторникам и пятницам. Так что если… мадемуазель Перро побудет в моей комнате, никто не узнает, что она в доме.
Со стороны эта парочка выглядела весьма колоритно: Амелия в черных кружевных трусиках, шелковой маечке и остроносых сапожках – и Рене, худенькая и хрупкая, в подвернутых джинсах, мешковатом свитере и незашнурованных хлюпающих кроссовках на босу ногу. Филипп шел сзади и нес мокрую одежду гостьи.
– Тащи это все в мою спальню, – дойдя до его комнаты, распорядилась баронесса.
– Спасибо, Филипп, – прошелестела сбоку Рене.
Амелия появилась в своей спальне минуты через три.
– Муж ее бил… сволочь такая! – с порога начала она. – А теперь прямо в дом шлюху какую‑то привез под видом компаньонки матери – да еще с ребенком, с его ребенком, представляешь?! А Рене собирался в санаторий отправить. Ха – в санаторий! В психушку!
– А кто ее муж? – поинтересовался Филипп.
– Никто! Шишка на ровном месте! Альфонс сраный! – стоя к нему спиной, баронесса нервными движениями перебирала вещи в стенном шкафу, выхватывала то одно, то другое и швыряла на постель. – Попробовал бы он на меня руками помахать! Одного раза бы хватило, чтоб разучился! – Схватила образовавшуюся на кровати кучу вещей и устремилась к двери.
Спать хотелось зверски. Развалившись в кресле, Филипп закрыл глаза, надеясь хоть немного подремать, тюка баронесса нянчится с подругой. Но не прошло и четверти часа, как она появилась на пороге с подносом в руках. Подошла, поставила свою ношу на столик – на подносе оказались две чашки, кофейник и тарелка с бутербродами.
– Можешь поесть!
Смотри‑ка, это что‑то новенькое! До сих пор бутербродами из собственных белых ручек, да еще «с доставкой», госпожа фон Вальрехт его не потчевала – наоборот, предпочитала, чтобы он приносил ей то бутерброд, то кофе, то шипучку.
Заблуждение Филиппа было быстро развеяно.