– Вот еще! – возмутился он. – Я тоже творожный торт люблю!
– Ты мужчина, тебе вообще сладкое не положено любить! – Она потянулась к куску.
– Брысь, обжора! – белобрысый хлопнул ее по руке. – Ну ладно, вот тебе еще кусочек… – Отломил ей вилочкой треть.
– И вон ту ягодку большую дай! – потребовала Бруни.
– На, жадина! – рассмеялся он, перекладывая на выделенную ей часть торта блестящую от желе клубничину.
– Филипп, ну что я все‑таки натворила, чего ты меня сюда притащил?!
Ясно было, что раз он в хорошем настроении и шутит – значит, ничего особо страшного не случилось.
– Для начала ты выпила бутылку граппы, а потом…
– Ну что потом?! – с нетерпением спросила она – вместо того чтобы продолжить фразу, белобрысый подвинул к себе торт.
– А потом тебе не понравилось представление в кабаре, и ты решила показать им свое, – вздохнул он. Провыл противным тонким голосом: – Стррриптииз! Оррригинальный номеррр!
– И показала? – заинтересовалось Бруни.
– Угу. – Филипп сунул в рот кусочек торта, прожевал и, ухмыльнувшись, добавил: – Наполовину.
– Что значит – наполовину?!
– На верхнюю, – пояснил он все с той же ухмылкой. – Платье расстегнула, и грудь вся наружу. Тут я тебя в охапку схватил, вытащил из кабаре и в машину запихнул. А там тебя, не к столу будь сказано, травить начало… А ты что – вообще ничего не помнишь?
– Мало что помню, – созналась Бруни. – Вот как лицо мне мыл – помню. У тебя ладонь царапалась…
Филипп удивленно взглянул на свою ладонь, не обнаружил там ничего подозрительного и пожал плечами.
– Это на заправке было, я туда заехал тебя в порядок немного привести и спросить, где тут мотель есть поблизости. Дальше я тебя везти не мог – стоило с места тронуться, как тебя снова тошнить начинало. Сейчас мы доедим, я поеду и куплю тебе что‑нибудь из одежды. Платье твое я выбросил…
– Ты что – с ума сошел?! Это же Баленсиага! – возмутилась Бруни.
– То, что мне пришлось заодно выбросить и собственный пиджак, как я понимаю, тебя абсолютно не волнует?! – сердито заметил белобрысый.
Оставшись одна, она полежала немного на кровати, пытаясь вспомнить подробности вчерашнего вечера. Сначала вспоминалась разная чушь: Генрих с его «черепахой»… анекдоты Макса… какие‑то бабочки, мельтешащие на черном фоне – откуда там могли быть бабочки?
Фокусник! Да, вот что это было – фокусник!
А Иви… Иви сидела рядом и спросила: «Что это за девка?»
Последнюю фразу Бруни, сама того не заметив, произнесла вслух – и, словно звук собственного голоса послужил ей ключом к запертой до сих пор дверце, вдруг вспомнила, о чем шла речь.
И остальное тоже вспомнила… В том числе – самое ужасное и унизительное: как она висела вниз головой, а белобрысый, с садистской усмешкой приговаривая: «Вот тебе, вот тебе!», что есть мочи лупил ее по беззащитному заду.
Гад! Так вот почему у него такое настроение хорошее – обрадовался, небось, что она не помнит ничего?! Что ж, когда он вернется, его ждет не слишком приятный сюрприз!
Едва заслышав шаги у двери и скрежет ключа в замке, Бруни соскочила с кровати и гневно выпрямилась, уперев руки в поясницу.
– Ты что такая грозная? – входя, с порога оценил зрелище белобрысый.
– Ты меня ударил!
– Чего?!
– Теперь я вспомнила, как ты меня вчера… Как ты меня нес и бил!
– Не бил, а шлепнул пару раз, чтобы не брыкалась, – спокойно уточнил он. – На вот, можешь одеться, – кинул на кровать набитый пластиковый пакет.
– Какое ты имел право меня бить?! И еще с девкой какой‑то любезничал – Иви даже заметила!
– А ты что, ревнуешь?! – ухмыльнулся Филипп.
– Я?! – от возмущения Бруни на миг потеряла дар речи.
– Ты закончила? – он по‑прежнему ухмылялся, спрятав левую руку за спину. – А то я тебе тут еще кое‑что принес…
– Мне от тебя ничего не нужно!
– А ты посмотри – здесь про тебя написано! – рука вынырнула из‑за спины – в ней оказался журнал, бросилось в глаза название: «Светская жизнь».
Ну и что? Про нее часто в светской хронике пишут. Задобрить думает?!
– Да смотри ты внимательно! – нетерпеливо шевельнул журналом белобрысый. – Внизу!
Бруни снова взглянула на обложку и в первый миг не поверила собственным глазам: внизу справа виднелся подзаголовок – большими красными буквами, три слова: «Стеклянные цветы баронессы»…
Что?! Она выхватила из рук Филиппа журнал и стала лихорадочно перелистывать.
– Восемьдесят третья страница, – подсказал он.
Пальцы путались в страницах, никак было не найти нужную. Семьдесят девятая… восемьдесят третья!
Первое, что она увидела, это тигровую лилию – огромную, на полстраницы. И поверх оранжевых с черным лепестков – та же надпись: «Стеклянные цветы баронессы».
Дальше, внизу – текст. Глаз выхватил лишь несколько слов «дом в Мюнхене… поразительное зрелище»; дальше читать некогда – потом, потом – пальцы уже нетерпеливо перелистывали страницу.
Ее собственная фотография в рабочем комбинезоне, в руках – ваза; зеркало с тюльпанами; свет, пробивающийся сквозь витраж – как удачно получилось! Черная ваза с мамбрециями на мраморном столике… Все эти вещи Бруни сделала сама – но сейчас, изображенные на глянцевой странице журнала, они казались чужими, непривычными, словно в первый раз увиденными.
Она растерянно подняла глаза на белобрысого.
– Ты всего один такой журнал купил?!
– Да.
– А еще… там еще были?!
– Да…
– Пойди купи скорей!
Он удивленно взглянул на нее. Бруни вцепилась ему в рукав, разворачивая к двери:
– Давай, ну иди! Купи пять… восемь – сколько будет!
Ну как он не понимает – побольше, чтобы держать в руках и, может быть, показать кому‑то, подарить, похвастаться… Белобрысый пожал плечами и двинулся наконец к выходу.
– Ну иди же, иди! – Бруни буквально вытолкнула его за порог.
Ей казалось, что если он еще немного промедлит, то журналы в киоске кончатся, их раскупят, и этот, который у нее в руках, останется единственным.
Услышав наконец удаляющиеся шаги за дверью, она плюхнулась на кровать и начала читать все сначала, теперь уже подробно, смакуя выражения вроде «волшебная феерия красок», «неожиданное дизайнерское решение» и «гармония и изысканность».
На этот раз Филипп вернулся быстро. Не прошло и четверти часа, как он появился на пороге с пачкой журналов.
– Вот, еще шесть купил! – Кинул их на кровать, новенькие, запаянные в полиэтилен. Сам присел рядом, положил руку ей на плечо: – Ну что – довольна?
Бруни извернулась, перекатываясь к нему вплотную; обхватила обеими руками за талию и ткнулась лицом ему в бок. Почувствовала, как Филипп гладит ее по спине, услышала:
– Амелия‑Амелия… смешная ты зверушка…
Она подтянулась еще ближе к нему, подняла голову – он улыбался. Потом, словно опомнившись, встал и сделал пару шагов к окну.
– Ну что – можно уже ехать, наверное? Ты одежду так и не примерила?
Бруни вскочила и рванулась следом, обхватила его за плечи.
– Филипп, ну не надо, не будь ты сейчас таким! Все же хорошо… ну пожалуйста! – Привстала на цыпочки и потянулась к нему, целуя куда попало – в скулу, в шею, в подбородок – и напоминая себе: «Только не в губы… Он не любит в губы».
Он стоял неподвижно, но не пытался оттолкнуть ее, и его тело под ее руками было жестким и напряженным. Бруни слишком хорошо знала мужчин, чтобы не видеть, каких усилий ему стоит эта каменная неподвижность.
– Филипп, милый, ну пожалуйста!.. – Обычно она не тратила на своих любовников каких‑то ласковых слов и вообще предпочитала побыстрее переходить от болтовни к делу, но тут вырвалось само.
Почувствовала его руки у себя на спине и рассмеялась – так это было хорошо. И потерлась об него всем телом, как кошка.
Больше уговаривать не пришлось – застывший каменный истукан превратился наконец в живого человека. Он нетерпеливо подтолкнул Бруни к постели и рухнул туда вместе с ней.
«Как часто вы бываете счастливы? – такой вопрос попался ей как‑то в журнале. – Раз в неделю? В месяц?» А что значит «счастлива»? – подумала она тогда. Но сейчас ее состояние можно было назвать именно этим словом.
Тело, расслабившееся в мягкой истоме, слегка ныло – так сладко, что не хотелось шевелиться, чтобы не спугнуть это ощущение. Сквозь прикрытые ресницы радужными бликами пробивалось солнце. Мысли – ленивые, несвязные – приходили и уходили.
Но одно было совершенно ясно: никакие Крисы и Греги не стоят такого великолепного секса. И, конечно, она обета верности давать не собирается – но если на Филиппа так действуют ее мелкие шалости, то лучше постараться, чтобы он о них поменьше знал. Только как от него что‑либо скрыть, если он все время рядом?!
За эти две недели он, похоже, здорово соскучился. Даже под конец не отстранился, не откатился, как обычно, на другой край постели, а уткнулся лицом ей под мышку и так и лежал теперь, легонько поглаживая кончиками пальцев ее грудь.
Бруни провела пальцами по широкой спине, поерошила короткие волоски на затылке – он недовольно дернул плечом. Но теперь, когда отношения были налажены, ей не терпелось спросить самое главное:
– Слушай, а кто это вчера была такая?
– Где? – лениво осведомился он.
– Ну в кабаре, ты что, не помнишь? Ты ее еще за руку держал…
– А‑а, это… Одна моя знакомая, еще по Парижу.
– Может, еще скажешь – бывшая любовница?
– Если тебе это так надо – скажу.
– Что скажешь?!
– Любовница… бывшая…
– Нет, ну правда?! – Бруни шлепнула его по заду.
– Эй! – дернулся он и вскинул голову. – Больно же!
– Подумаешь, неженка!
– Между прочим, ты мне там синяк присадила! Пальчики у тебя – как клещи.
Бруни приподнялась и посмотрела – на ягодице у него действительно виднелся здоровенный кровоподтек.
– Хочешь – поцелую, быстрей пройдет?! – щедро предложила она.
– А ну тебя!
Она все‑таки поцеловала его туда, а потом, когда он перевернулся на спину, в пожелтевший, но еще заметный синяк на нижнем ребре – тоже, в общем‑то, ее «заслугу». Затем принялась за живот – поцеловала каждый квадратик мышц в отдельности.
– Думаешь, меня еще на что‑то хватит? – рассмеялся Филипп, запустив руку ей в волосы и задирая ей голову. – Кошка ты ненасытная!
– Му‑рр!.. – подтвердила Бруни и потерлась об него щекой. Вообще‑то она целовала его просто так, но и отказываться, раз он был не прочь, тоже не собиралась.
Когда на следующее утро они вернулись на виллу, никого из компании там не было – все уехали на пляж. Бруни оставила Кристине короткую записку – поблагодарила за гостеприимство и сообщила, что уезжает домой; собрала вещи и спустилась к машине.
Самолетом до Мюнхена можно было бы долететь за несколько часов, но Бруни решила ехать на машине. Ее мучало двойственное чувство: с одной стороны, не терпелось снова оказаться в мастерской – новые идеи роились в голове, и хотелось быстрее, пока она ничего не забыла, сделать наброски. С другой… После их примирения в мотеле Филипп не скрылся в скорлупу своей обычной замкнутости. Он разговаривал с ней, и не только по делу; рассказал, например, как в Париже его поначалу все принимали за немца – по внешности и по твердому эльзасскому акценту. И про то, как учился «экстремальному вождению», рассказал, и улыбался, даже шутил…
Но Бруни не оставляло ощущение, что стоит им добраться до Мюнхена – и он снова станет нелюдимым и отстраненным. Поэтому она не торопилась домой, вместо этого останавливалась в небольших городках и гуляла по улице, заходя в каждую лавчонку; пила кофе в придорожных кафе – а стоило стемнеть, заявляла: «Вон, смотри, там мотель подходящий!»
Дорога заняла почти три дня. Три дня и две ночи…
После месяца отсутствия дом показался Бруни каким‑то гулким и пустым.
Первым делом она спустилась в мастерскую, положила на полку журналы. Огляделась и сказала вслух, то ли самой себе – то ли всему, что окружало ее:
– Ну вот я и дома!
Поднялась к себе в спальню и начала заново обживаться: с наслаждением полежала в горячей ванне, потом натянула халат, плюхнулась на кровать и стала просматривать накопившуюся за месяц почту.
Реклама – к черту, в корзину. Счета, распечатки из банка – завтра, на свежую голову, разбираться. Приглашения… Борис Ланг женится! Неужели на той самой стервочке, которая на вечеринке смотрела на нее волком?
Все, теперь – автоответчик…
Сообщений было немного, в основном поздравления с днем рождения. По делу позвонил только Рей – сказал, что начал делать каркас для лозы, и хорошо бы она заехала посмотреть, что получается.
Бруни подумала, не перезвонить ли ему, но решила, что не стоит. Завтра, все завтра. А сейчас лучше пойти на кухню и посмотреть, что там с ужином.
Фрау Зоннтаг расстаралась – прикрытые фольгой пышки на столе были еще теплыми! Бруни ухватила одну, откусила чуть ли не половину и полезла в холодильник за чем‑нибудь посущественнее.
Из «посущественнее» обнаружились два салата, ризотто с грибами и шницель из сома. Она вытащила все на стол, чуть подумала и позвонила Филиппу: пусть тоже приходит.
К ее удивлению, телефон был занят. Сунув ризотто в микроволновку, она позвонила снова – опять занято. Да что там, трубка плохо повешена, что ли?! Вздохнула и – делать нечего – пошла сама.
Первое, что она заметила, войдя в комнату, это то, что трубка действительно плохо повешена. Точнее, вообще не повешена лежит на столе. Филипп сидел в кресле спиной к двери, наклонившись вперед и опустив голову. При ее появлении он даже не шевельнулся.
– Эй, ты чего трубку не кладешь?! – спросила Бруни, подходя и пристраивая трубку на место. – Я тебе звоню‑звоню…
Обернулась и увидела, что он поднял голову и смотрит на нее – странно смотрит, будто силится понять, кто она такая. И лицо странное – застывшее, без выражения, как у манекена.
– Ты чего? – неуверенно спросила она. – Пошли есть!
– Линнет… умерла… – с расстановкой произнес Филипп два слова – каждое вроде бы само по себе, а не вместе.
– Что? – не поняла Бруни. – Какая Линнет?
Он сдвинул брови, сказал, так же разделяя слова:
– Моя… жена… Линнет…
Бруни подумала, совсем некстати: «Я никогда не замечала, какого цвета у него глаза. А они серые… – И только потом: – Он женат? То есть – был женат, раз она умерла?!»
Внезапно в лице Филиппа что‑то изменилось, будто он пришел в себя. Встал, сказал деловым тоном:
– Мне нужно лететь в Штаты. Сегодня же.
Повернулся и пошел в спальню.
Бруни поплелась за ним, сама не зная зачем. Филипп достал из шкафа чемодан, положил на кровать и раскрыл. Только тут она сообразила, что нужно сказать что‑то приличествующее случаю – подошла, дотронулась до его спины.
Он отскочил, как ужаленный, и обернулся. Бруни непроизвольно отшатнулась – так жутко исказилось его лицо.
– Что тебе от меня нужно?
– Я… ничего, я хотела… – растерянно начала она.
– Что ты хотела? Опять трахнуться? Это тебе сейчас надо? Тебя боль чужая возбуждает, да? – он уже не говорил – кричал, задыхаясь от ненависти. – Убирайся… стервятница!
Не дожидаясь, пока Бруни сдвинется с места, схватил ее за плечо, протащил к двери и вытолкнул наружу.
Уехал Филипп через два часа. Попрощаться не зашел – Бруни услышала его шаги в коридоре и через минуту увидела, как он идет к калитке.
Глава двадцать первая
Папаша пребывал в Вашингтоне, на каком‑то заседании, но к вечеру должен был прилететь. Встретившая Бруни экономка сказала удивленно:
– Меня не предупреждали о вашем приезде!
На это Бруни пожала плечами (поймала себя на том, что собезьянничала жест Филиппа) и попросила, чтобы кто‑нибудь отнес ее багаж в комнату.
Предупредить экономку никто не мог – о своем приезде Бруни отцу не сообщила и теперь надеялась, что он не очень обозлится на нее за это. Хотя, конечно, он не любил сюрпризов, но не выкинет же он за дверь родную дочь?!
Дело в том, что звонить и предупреждать значило бы объяснять ему причину приезда, а что сказать, она и сама не знала. Ну не говорить же правду: что после отъезда Филиппа ей стало невыносимо пусто и тоскливо и что, проворочавшись полночи в постели, она встала, заказала билет на ближайший рейс до Бостона и начала собираться в дорогу.
Теперь, для отца, нужно придумать какой‑то благовидный предлог. Только какой?..
Оказавшись в комнате, первым делом Бруни позвонила на кухню и попросила принести ей кофе с булочками. В самолете кофе был жуткий, до сих пор на языке противный вкус остался, хотя она и перебила его порцией джина. Больше пить не рискнула – папаша мог учуять запах и обозлиться окончательно.
Потом легла на кровать и принялась придумывать «повод для визита»…
Проснулась она, когда за окном уже смеркалось. Вскочила, приоткрыла дверь и прислушалась. Судя по царившей в доме тишине, отец еще не приехал.
Рядом с кроватью, на тумбочке, стоял поднос с остывшим кофе. Бруни выпила его одним глотком и побежала приводить себя в порядок: папаша не терпел никакой небрежности, в том числе и в одежде.
Успела она как раз вовремя: приняла душ, причесалась, надела голубую блузку и джинсовую юбку с запахом, застегивающуюся на декоративную медную булавку – и, увидев подъезжающую к дому машину, побежала вниз, чтобы встретить его в холле.
Удивился он здорово – это было видно сразу. Когда она подлетела к нему и с радостным «Здравствуй, папа!» поцеловала в щеку, замер на месте и быстро спросил:
– Что ты здесь делаешь? Что‑нибудь случилось?
– Нет, папа, я просто… – вдохновенно начала Бруни, еще не зная, что сказать.
Он оборвал ее, махнув рукой:
– Ладно, после ужина поговорим. Как ты долетела? Проводи меня до комнаты.
Широким шагом направился к лестнице. Бруни послушной собачонкой затрусила рядом, докладывая:
– Долетела я нормально… Здесь уже, в Бостоне, таксист начал требовать двойную оплату – без этого отказывался везти так далеко. А я хотела быстрее домой попасть…
В слове «домой» был тонкий политический расчет: напомнить отцу, что он сам не раз заявлял: это поместье – ее дом. Тогда вопрос, зачем она приехала, вообще неуместен: человек домой вернулся, что в этом особенного?!
– Ладно, – добравшись до второго этажа, отец жестом отпустил ее и добавил вслед: – Ужин через двадцать минут, не опаздывай!
За ужином, кроме них с отцом, присутствовала Кристина и еще парочка «людей свиты»: Стив и какой‑то незнакомый бойкий парень лет тридцати. При других обстоятельствах она непременно пококетничала бы с ним, но сейчас выходить из образа «папиной пай‑девочки» не хотелось.
Разговор велся на самые общие темы: о погоде, о футболе; Бруни внесла свою лепту, рассказав об антикварном столике, который купила на провинциальном аукционе. Отец категорически запрещал за столом деловые разговоры, считая, что они вредят пищеварению.
Доев десерт, он сделал знак горничной:
– Кофе я попью в библиотеке, а Мелли за мной поухаживает. – Встал, положил салфетку. – Пошли!
Последнее было адресовано ей. Бруни вскочила и устремилась за ним.
Отлично, отец решил разговаривать с ней в библиотеке! Значит, настроен мирно – ругаться он всегда предпочитал в кабинете.
– Ну, так чему я обязан этим визитом? – поинтересовался он, усаживаясь в кресло.
– Понимаешь, папа, я вчера как раз вернулась из круиза – кстати, спасибо тебе огромное, все прошло очень хорошо… и я потом еще в Ницце побывала… – Бруни ждала какой‑то ответной реплики, чтобы подхватить ее и увести разговор в сторону, но отец лишь кивал, издавая неопределенное хмыканье, похожее на «Угу». – И вот я решила – дай, думаю, приеду…
Папаша в очередной раз хмыкнул и вздохнул.
– Слушай, Мелли, сколько лет я тебя уже знаю?
– Двадцать пять, – честно сказала Бруни.
– Ну так, может, хватит? Зачем ты приехала?
Она тоже вздохнула, набирая воздух.
– Ты знаешь, что у Филиппа умерла жена?
– Да, я уже послал венок. Не повезло парню.
– А от чего она умерла? Автомобильная катастрофа?
Отец как‑то странно посмотрел на нее.
– Сомневаюсь.
– Ну вот, я подумала, что он со мной все‑таки работает… может, мне тоже стоит на похороны пойти, а то неудобно… я с ним общаюсь много… и…
Бруни понимала, что пора кончать нести чепуху – все равно отец не верит ни единому ее слову – и испытала даже какое‑то облегчение, когда он, вклинившись в ее мямленье, спокойно спросил:
– Он что – твой любовник, что ты за ним так бегаешь?
Сначала она хотела возмутиться, начать все отрицать, но потом подумала – зачем? Он все равно не поверит. Лучше сказать правду…
– Нет… не любовник, я бы это так не назвала. Но он… не выставляет меня за дверь, если я прихожу к нему ночью. А днем ведет себя так, будто ничего и не было. Прихожу – прихожу, а нет, так и не надо… – Она замотала головой, сморгнула слезу и удивилась – чего вдруг слезы выступили?
Отец поморщился – то ли заметил слезы, то ли ему просто не по душе была подобная откровенность. Но сам же спросил!
– Ты знала, что он женат?
«А если бы и знала – ну и что, в конце концов?!» – мысленно огрызнулась Бруни, а вслух ответила:
– Нет. Он вообще почти ничего о себе не говорил. – Тут же добавила, чтобы восстановить справедливость: – Но я и не спрашивала… А кто была его жена?
– Художница.
– Художница?!
В первый момент она подумала, что ослышалась – настолько это слово не вязалось с Филиппом… хотя в свое время для нее было неожиданностью и то, что он закончил Сорбонну.
– Да, художница. Линнет Дейн. Говорят, талантливая – во всяком случае, картины ее пользовались успехом, было даже несколько выставок. Но после этого несчастья ни о каких картинах и выставках, конечно, речи уже не шло.
– Какого несчастья?!
– У нее было кровоизлияние в мозг. И она… в общем, никого с тех пор не узнавала, говорить не могла. Последние два года она в психиатрической клинике лежала.
– Господи… Господи, он мне никогда ничего об этом не говорил!
– Да, он парень не из болтливых.
– У него и дети есть?
– Дочка. Маленькая совсем, года два. У жены его это как раз во время родов произошло.
– Господи… – Больше Бруни ничего выдавить из себя не смогла.
– Тебя, наверное, беспокоит, вернется он после похорон в Мюнхен или нет? – продолжал между тем отец. – Я пока не могу тебе на этот вопрос ответить. Дай ему придти в себя, потом можно будет об этом разговаривать.
До сих пор эта мысль как‑то не приходила ей в голову. Казалось само собой разумеющимся, что Филипп побудет здесь немного, а потом они вместе полетят обратно в Мюнхен. Но сейчас она поняла: он действительно может не вернуться…
Внутри все оборвалось. Как же так?!
Ведь она так привыкла к нему! К тому, что он всегда где‑то рядом, и можно в любой момент пойти и спросить у него что‑то, посоветоваться – да и просто поговорить! И кто теперь будет водить машину? И…
Возможно, отец что‑то прочитал на ее лице, потому что сказал:
– Слушай, держись от него подальше сейчас. И не ходи ни на какие похороны – ты у нас никогда особым тактом не отличалась, а ему и без того плохо.
– Да я… (Он что, считает, что она вообще идиотка ненормальная и пойдет на кладбище, чтобы сцены там Филиппу закатывать?!) Да, папа.
Отец кивнул, словно подводя итог, и заговорил о другом:
– Видел журнал. Поздравляю. Действительно рад. Вот уж не думал, что из твоих этих штучек что‑нибудь дельное получится. Но могу только поздравить!
В другое время Бруни, наверное, обрадовалась бы (и тут же разозлилась бы на подобный «комплимент»), но теперь лишь вяло улыбнулась и кивнула:
– Спасибо, папа.
Она была уже у двери, когда услышала сказанное вслед:
– Мелли, я тебя прошу… Не лезь сейчас к нему и не трогай его.
Бруни знала, что отец не поймет. Он никогда ее не понимал.
Звуки траурного марша она услышала еще от входа на кладбище. Сначала дрожью в воздухе, слабым отзвуком, до нее донеслись мерные удары барабана, и лишь потом она уловила доносящуюся откуда‑то издалека музыку.
Узнать, где и когда будут хоронить художницу Линнет Дейн, оказалось нетрудно – на следующее утро, проглядев раздел траурных объявлений «Бостон глоб», Бруни сразу наткнулась на нужное ей объявление.
Что бы там ни говорил отец, она не хотела, чтобы Филипп заметил ее – поэтому надела черное платье, черную шляпку с закрывающей лицо вуалью и туфли на низком каблуке; собрала волосы в пучок и спрятала под шляпку. Подъехала к боковому входу на кладбище, отпустила такси и пошла на звуки духового оркестра, надеясь, что они приведут ее туда, куда надо.
Вскоре оркестр замолчал, но к этому времени Бруни уже заметила вдалеке небольшую толпу – человек, наверное, пятьдесят; пошла медленнее и, приблизившись, увидела блестящий гроб темно‑вишневого цвета и застывшего перед ним священника.
Священник что‑то монотонно говорил, но слов было не разобрать.
Она подошла еще ближе, обошла массивное, заслонившее от нее на пару секунд всю сцену надгробие – и внезапно увидела Филиппа. Он стоял у самого гроба, вполоборота к ней, и Бруни поспешно отступила назад.
Рядом с ним стаяли пожилые мужчина и женщина – наверное, родители Линнет Женщина машинальным повторяющимся жестом то и дело подносила к глазам платок, мужчина придерживал ее за локоть и что‑то ей говорил.
А Филипп стоял один. Именно такое было ощущение, несмотря на собравшуюся вокруг толпу. Они все вместе, а он – один. Словно на другой грани, в другой плоскости происходящего. И Бруни могла вообще не маскироваться и не прятаться – он бы все равно ее сейчас не заметил. Он не смотрел по сторонам, только на гроб, и шептал что‑то беззвучно.
Это был ее любовник, человек, которого она, как ей казалось, знала едва ли не лучше, чем саму себя. Человек, которого она, выходит, вовсе и не знала. Неподвижный, как тяжелая каменная глыба. И странным образом – беспомощный… Почему‑то пришло в голову именно это слово, и она подумала вдруг: «Это несправедливо. Нельзя, чтобы кого‑то хоронили в такой ясный солнечный день, когда хочется только радоваться!»
Внезапно в монотонный бубнеж священника вклинился другой звук – высокий и жалобный. С каждой секундой звук становился все громче, заглушая слова проповеди, и Бруни не сразу поняла, что это плачет ребенок.
Филипп повернул голову и нетерпеливо махнул рукой – к нему, отделившись от толпы, подошла невысокая женщина в черном. За руку она вела девочку.
Едва увидев эту кроху, такую маленькую и трогательную, в черном траурном платьице, с черными бантиками в коротеньких косичках, Бруни больше не могла оторвать от нее глаз. Ей захотелось броситься к ней, обнять, взять на руки, успокоить, чтобы малышка перестала так отчаянно плакать и не закрывала больше ладошкой заплаканное личико…
Филипп нагнулся и поднял дочь. Девочка замолчала, обхватила его за шею и уткнулась ему в щеку, но он уже не обращал на нее внимания, снова глядя перед собой, на гроб.
Наконец священник смолк. Вновь заиграл оркестр, и гроб медленно начал опускаться в могилу, пока полностью не скрылся с глаз.
Люди один за другим стали приближаться к могиле – бросали туда цветы, говорили что‑то сначала Филиппу, потом родителям Линнет и уходили в сторону аллеи, ведущей к выходу с кладбища.
Наконец у могилы остались стоять только Филипп, по‑прежнему с девочкой на руках, родители Линнет и женщина в черном, которая привела ему ребенка – наверное, та самая Эдна. Затем и они двинулись к выходу.
Но пройдя шагов десять, Филипп повернулся к сестре, передал ей девочку, а сам вновь вернулся к могиле. Остановился, губы его снова зашевелились. Потом сунул руку в карман и протянул ее над ямой. Оттуда упало вниз что‑то легкое, зеленовато‑пестрое. Платок? Просто кусочек легкой ткани?
Он уже шел к выходу, а Бруни все не могла сдвинуться с места. Ее трясло от слез, слезы заливали глаза, и бесполезно было их вытирать – они тут же появлялись снова.
Она и сама не знала, по кому плачет – по женщине, которую только что похоронили на ее глазах, или по крохотной девочке в траурном платьице. Или по тому человеку, ради которого пришла сюда, и который так и не заметил, что она здесь; и хорошо, что не заметил, но все равно – не заметил…
Или по себе самой…
Часть вторая
Глава первая
Открыл Филипп не сразу. Бруни пришлось провести на площадке несколько неприятных минут, представляя себе всякие ужасы вроде свежеповесившегося трупа (иначе почему он не открывает?!) – только после этого она услышала за дверью тяжелые шаги.
Казалось, он постарел лет на десять. И похудел.
И совсем не удивился, увидев ее. Сказал безразлично:
– А‑а, это ты… Чего надо?
– Я могу войти?
– Входи, – он отступил от двери, повел, чуть пошатнувшись, рукой.