Наверное, это Филипп притащил ее домой и уложил спать. Он тоже там, на дискотеке, присутствовал – стоял у стойки, прилизанный и мрачный, в костюме и при галстуке. И выглядел среди общего веселья как белая ворона.
Вчерашняя обида не проходила – наоборот, стала еще сильнее. Какое он имел право вести себя так, будто она в чем‑то перед ним виновата?!
Конечно, у него умерла жена, и ему положено сочувствовать, но и он тоже должен себя как человек вести! И вообще – она ведь тоже меньше года назад овдовела, но не кидается по этому поводу на людей! Правда, отношения с Гюнтером у нее были, мягко говоря, не безоблачные – но все‑таки… Все‑таки он был ее мужем, и она даже плакала на его похоронах…
А уж не сказать ей, что у него есть жена и ребенок – это со стороны Филиппа было и вовсе хамством. Не то чтобы она имела на него какие‑то виды, но все равно должен был сказать, хотя бы для приличия!
Нет, она определенно имела полное право чувствовать себя обиженной и не собиралась делать никаких шагов к примирению.
Погода стояла скверная, почти непрерывно моросил мелкий противный дождик. Таким же унылым было настроение самой Бруни; даже в мастерской работать не хотелось – не было, что называется, «куражу».
Единственное, что хорошо получилось, это темно‑багровый, почти черный махровый ирис. Но цветок этот, при том что смотрелся очень красиво, никуда не подходил – слишком доминировал над любой вазой и композицией. А кроме того, при взгляде на него почему‑то сразу вспоминались похороны: звуки духового оркестра, бормотание священника – и Филипп, молча стоящий около вишневого гроба…
Она с тоской вспоминала о тех нескольких днях, когда они возвращались из Ниццы, и он смеялся, разговаривал – словом, был похож на человека. Увы, эти дни канули в Лету – он снова стал таким же бесстрастным и отчужденным, каким был, когда только приехал в Мюнхен. Хотя нет – пожалуй, еще хуже… В те времена на губах его нет‑нет, да и мелькала еле заметная усмешка – теперь же лицо было застывшим и неподвижным, как у робота.
Порой при виде его мрачной физиономии Бруни охватывало острое чувство жалости – а иногда наоборот, тянуло треснуть его чем попало по башке и заорать во весь голос: «Да приди ты наконец в себя – сколько ж можно?!»
Но не может же он навсегда остаться таким! – утешала она себя порой. Ведь он нормальный здоровый мужик, надо дать ему время, рано или поздно он станет прежним…
За эти дни было только одно приятное событие: белый «Ягуар». Она начисто забыла про папин подарок, а ведь сама цвет выбирала!
На следующий день после приезда из Бостона Филипп позвонил ей и сообщил, что в гараже стоит какая‑то незнакомая машина. Бруни не сразу сообразила, в чем дело, и, бросив недоеденный завтрак, помчалась смотреть.
Оказывается, отец решил сделать ей сюрприз: «Ягуар» поставили прямо к ней в гараж, с большим алым бантом, привязанным к рулевому колесу, и подсунутой под него карточкой с надписью «От папы».
Он был великолепен: белоснежный, сверкающий, с кожаными вкусно пахнущими сидениями – мечта, а не машина! У Бруни аж в животе все свело – так захотелось сесть за руль и прокатиться с ветерком. Но при нудном характере Филиппа о подобной поблажке, разумеется, и просить было бесполезно!
Она чуть не сказала ему: «Поедем, покатаемся!» – раз самой за руль нельзя, так хоть рядом посидеть. Но потом посмотрела на хмурящееся низкими тучами небо и передумала. Поездкой на такой машине нужно наслаждаться в хорошую погоду, а не когда по ветровому стеклу шлепают капли.
Знакомые начали потихоньку возвращаться в Мюнхен после летнего отдыха, и каждый считал своим долгом устроить вечеринку по случаю возвращения. Но вечеринки получались все как на подбор, безликие и неинтересные.
А может, на нее так влияло еще и присутствие Филиппа. В самый разгар вечеринки на глаза случайно попадалась его физиономия с безразличным отсутствующим взглядом, и настроение резко портилось.
Правда, взгляд у него был не совсем отсутствующий. Стоило ей на вечеринке у Бориса Ланга закурить заряженную травкой сигарету (больше для проверки, обратит ли он внимание) – как тут же, буквально затылком, она почувствовала: смотрит! Обернулась – так и есть, Филипп уже двигался к ней. Бруни сделала вид, что закашлялась, и выкинула косячок.
Сигареткой угостил ее сам Борис, при этом взахлеб расписывал, какой «прилив вдохновения» подарил ему медовый месяц, проведенный на Гавайях, какие там краски, какие закаты! Его молодая жена стояла рядом, обняв мужа за талию и томно склонив ему на плечо голову, и метала на Бруни ревнивые взгляды из‑под накладных ресниц.
Несколько раз Бруни звонила Иви, но та, судя по всему, до сих пор не вернулась из Ниццы. Если бы приехала, наверняка организовала бы что‑нибудь веселенькое – хоть душу отвести можно было бы в хорошей компании.
К себе она никого не приглашала, кроме Гарольда – после очередного теннисного матча он намекнул, что не прочь взглянуть на то, что так красочно описано в журнале. Он явился нарядный, как жених, с букетом красно‑белых лилий. Бруни думала, что визит его продлится час‑полтора, но получилось так, что засиделся он у нее чуть ли не до ночи.
Сначала они прошли по всем комнатам – он восхищался, разглядывал интерьеры, задавал вопросы и снова восхищался. Потом спустились в мастерскую – там тоже было на что посмотреть. А потом сидели в гостиной, пили коктейли и болтали – в основном, об искусстве.
Бруни, словно в шутку, рассказала о замечании Эрики насчет выставки – ей было интересно, как отреагирует Гарольд. Ничего смешного он в этом не нашел – наоборот, спросил, не собирается ли журнал «Светская жизнь» стать одним из спонсоров.
Потом они опять спустились в мастерскую – Гарольду захотелось взглянуть на новый сварочный аппарат (известно, что мужчины любят всякие механические приспособления).
Аппарат тоже получил свою долю восхищения: Гарольд осмотрел его, включил и обжег себе палец, так что остался совершенно доволен. Бруни же, глядя на него, вдруг вспомнила, как когда‑то водила по мастерской Филиппа, а потом подарила ему вазочку «миллефиори». Может быть, именно это воспоминание и заставило ее презентовать гостю небольшую посудинку переливчато‑бирюзового цвета с ромашками по ободку. Подумала, что Гарольд не курит и, значит, окурки в ней гасить не будет.
Кажется, он здорово растрогался.
Глава четвертая
В Вену Амелия сорвалась внезапно. В одно прекрасное утро позвала его в кабинет и сообщила:
– Послезавтра я еду в Австрию. – Поморщившись, снизошла до объяснения: – В субботу начнется Октоберфест[10]– весь город провоняет пивом, и туристы наедут, не протолкнуться будет. Так что я собираюсь отсюда слинять.
– На машине поедем? – спросил Филипп.
– На «Ягуаре», конечно! Будет прекрасный случай его обновить! Да, и вот еще что – я в Вене обычно в «Стайле» останавливаюсь. Могу заказать нам люкс на двоих, или, если ты предпочитаешь жить отдельно, закажи себе сам что хочешь.
Он уже собирался сказать, что закажет себе отдельный номер, и вдруг подумал – ой‑ой, а может, именно этого Амелия и ждет?! На миг представилась жуткая картина: пока он спокойно спит в своем номере, госпожа баронесса втихаря смывается из отеля, возвращается заполночь, пьяная и обкурившаяся, и устраивает стрр‑риптиз в вестибюле.
– Заказывай люкс.
– Тогда расходы пополам, – быстро сказала Амелия, глаза ее блеснули знакомым ехидно‑победным блеском.
Похоже, она готовит какой‑то подвох, подумал Филипп – придется держать ухо востро!
Само по себе желание баронессы уехать из Мюнхена его не удивило – после возвращения из Бостона она вообще как с цепи сорвалась! Что ни вечер – какие‑то сомнительные дискотеки, тусовки и компании! Пару раз ей даже удалось, вопреки его усилиям, добыть где‑то (и сразу, понятное дело, употребить) дозу марихуаны.
Остались в прошлом «творческие всплески», когда Амелия дни напролет просиживала в мастерской. Теперь она забегала туда лишь на час‑полтора, а потом звонила и говорила: «Филипп, я уже опаздываю! Через пять минут надо выезжать!» И снова магазины, аукционы, бары и вечеринки, выставки всего чего попало и – ах да, разумеется – еще спортклуб!
От постоянного недосыпа у него уже частенько болела голова. По вечерам не было сил ни почитать, ни посмотреть телевизор; он валился в койку и засыпал мертвым сном, зная, что в семь часов зазвонит будильник и снова нужно будет вскакивать и ехать неведомо куда.
Впрочем, может, это было и к лучшему – меньше времени оставалось на мысли…
Почему у Амелии так подозрительно поблескивали глаза, Филипп понял, едва они зашли в номер – средних размеров люкс с «гостиной» и «спальной» зонами. Именно зонами, разделяла их широкая арка без малейших признаков двери.
Пока Филипп оглядывался, баронесса прошла в «спальню» и плюхнулась навзничь на кровать.
– Фу‑ух! Хорошо, мягко! Проходи, чего ты там стоишь?!
– Это что – по‑твоему, люкс?! – вместо ответа спросил он.
– Да, а что?
– Я рассчитывал на две спальни с гостиной.
– Ну я же тебе сказала, что привыкла останавливаться в «Стайле»! Тут именно такие номера, других нет! – Амелия пожала плечами. – Зато тут вид из окна шикарный, сам посмотри!
Филипп не стал смотреть вид, вместо этого сунул в карман ключ и пошел к администратору.
Выяснилось, что Амелия не обманула – апартаментов с двумя спальнями в отеле не было. Администратор предложил другой номер, этажом ниже, отличающийся от теперешнего наличием двери между гостиной и спальней, но Филипп отказался – в любом случае максимум удобств, которые ему светили, это либо кровать рядом с кроватью Амелии, либо диван в гостиной.
Вернувшись в номер, он с порога был встречен воплем:
– Это ты?!
Вопль доносился из ванной.
– Я, – ответил Филипп.
– Занеси мои чемоданы в спальню… и посмотри, там в баре шипучка апельсиновая есть?
Он отнес в спальню пару здоровенных чемоданов, вернулся в гостиную и, стащив с себя пиджак, кинул на диван.
– Филипп, ну куда ты делся?! Там есть шипучка?! – подстегнул его очередной нетерпеливый вопль.
Заскрежетав зубами, он налил в стакан «Фанты», кинул пару кубиков льда и понес все это в ванную.
Амелия лежала в облаке пены, томная и порозовевшая. Над слоем пены торчала лишь голова и верхушки грудей. Филипп подавил в себе импульсивное желание плеснуть на них толику ледяной шипучки и посмотреть, как она с визгом подскочит.
– Спасибо, ты просто лапочка! – сказала она, протягивая руку за стаканом. – И дай мне еще полотенце маленькое, вон то, – высунула из пены длинную, розовую, блестевшую от воды ногу и дрыгнула ею в сторону висевшего на трубе полотенца.
– Слушай, может ты дашь мне отдохнуть хоть немного? – не выдержал Филипп. – На вот тебе полотенце и вытряхивайся побыстрее из ванной, я тоже хочу душ принять.
– Душевая кабинка свободна, можешь мыться. Или ты что – стесняешься?! – Амелия ехидно наморщила свой аристократический носик. – Думаешь, у тебя есть что‑то, чего я никогда не видела?
– Сомневаюсь! – огрызнулся он, ушел в гостиную и включил телевизор.
Баронесса появилась через минуту – прошлепала нагишом через гостиную, оставляя на ковре мокрые следы, и поставила на столик стакан. Смерила Филиппа взглядом, скривилась, словно ее затошнило, выбросила из себя короткое презрительное: «Ха!» – и с тем вернулась в спальню.
Он с трудом удержался от ухмылки, злость сменилась чем‑то вроде восхищения: вот чертова баба неуемная!
В первый же вечер Амелию сняли в баре отеля. Хотя, если уж говорить начистоту, сняла себе парня она.
Стоило баронессе войти в бар, как головы всех присутствующих мужчин повернулись к ней. Еще бы – в обтягивающем шелковом жакете, с бесконечно‑длинными ногами, которые подчеркивала мини‑юбка цвета слоновой кости, в босоножках на высоченном каблуке она выглядела совершенно неотразимой.
Танцующей походкой она проследовала к стойке и пристроилась на высоком стуле, изящно заложив ногу за ногу. От нее исходили такие мощные волны чувственности, что воздух вокруг, казалось, мгновенно наэлектризовался – даже Филипп, уж на что он хорошо ее знал, и то ощутил это.
Сам он вошел следом и скромно занял место у стойки сбоку.
– Вермут… – хрипловато мурлыкнула Амелия бармену, который, вытянув шею, как сомнамбула уставился в вырез ее жакета.
– А… да‑да, – тот вздрогнул и судорожным неловким движением потянулся к бутылке.
Филипп заказал пачку сигарет и двойной «эспрессо» – спать ему, похоже, предстояло не скоро.
Из расположенного над его головой динамика зазвучала музыка. Стало труднее разобрать, что именно говорили за стойкой – впрочем, и без слов все было ясно…
Первым к Амелии подсел плотный мужчина лет сорока, начал что‑то говорить – она бросила в ответ короткую реплику и отвернулась с надменно‑презрительным видом. Следующего «претендента» постигла та же участь, к этому времени баронесса уже расправилась с первой рюмкой вермута и заказала вторую.
Счастливцем оказался третий – высоченный блондин, судя по нескольким донесшимся до Филиппа обрывкам фраз, австралиец. Подошел, сел рядом, заговорил – не прошло и минуты, как он уже, оживленно жестикулируя и то и дело прикасаясь к локтю Амелии, рассказывал нечто, судя по ее улыбке, очень забавное. Через четверть часа они перебрались за столик, еще минут через двадцать встали и направились к лифту.
Филипп зашел в кабину вслед за ними. Амелия сделала вид, что в упор его не видит, австралиец же был настолько увлечен ею, что едва ли заметил бы, даже если бы в лифт сейчас вошел римский воин в полном вооружении.
Лифт доехал до пятого этажа, парочка вошла в номер, и дверь захлопнулась. Филипп уселся на диванчике в холле и приготовился к длительному ожиданию. Купленные сигареты оказались кстати – когда человек сидит и курит, никто уже не поинтересуется: а что это он, собственно, тут делает?
«Безответственный эгоист», так назвала его Эдна, когда узнала, что он намерен вернуться в Мюнхен. Возможно, она права. Возможно…
Но мысль о том, что нужно что‑то думать и решать, и разбираться со всеми разом навалившимися проблемами – была в тот момент невыносима. И по сравнению с ней привычная жизнь в Мюнхене казалась куда более приемлемой альтернативой.
Несколько месяцев – до мая, как хочет Трент. В мае вернуться и тогда уже заняться делами.
Объяснять все это Эдне Филипп даже не пытался, просто сказал, что если сейчас разорвет контракт, то сильно потеряет в деньгах. Выслушал изрядную порцию попреков, за оставшиеся до отъезда дни собрал для Линни кроватку «на вырост»; сколотил песочницу и покрасил ее голубой краской. И уехал.
И теперь уже не был уверен, что поступил правильно.
Потому что, стремясь оказаться подальше от Бостона, где каждый камень и каждая витрина напоминали ему о Линнет, где каждый встреченный знакомый считал нужным сделать сочувствующее лицо – желая уехать от всего этого, Филипп оказался в месте, где жизнь текла так, будто ничего и не произошло.
Все та же Амелия с ее фокусами, пышки на завтрак и болтовня фрау Зоннтаг про ее племянницу… И нужно попросить горничную отдать в чистку брюки, и какого черта Амелия орет под руку «Поворачивай!», когда тут нет поворота!
И как‑то само собой получалось, что за всеми этими привычными бытовыми мелочами он порой забывался, даже улыбался и лишь потом останавливался, ошеломленный: как же так, ведь Линнет больше нет… Ее – нет, а он продолжает жить, дышать, говорить! И боль наваливалась с новой силой, и Филипп удивлялся, как мог забыть об этом, и чувствовал себя предателем…
На часах было почти три, когда дверь номера австралийца приоткрылась и оттуда выскользнула Амелия – босиком, с зажатыми в руке босоножками.
Огляделась, заметила Филиппа – подошла и сказала:
– Чего ты тут сидишь?
Он молча пожал плечами и выпрямился. Она стояла совсем близко, так что он чувствовал ее запах – смесь вермута, духов и секса; глаза казались в полутьме холла почти черными.
– Фу, как от тебя табачищем несет, – поморщилась она. Повернулась, пошла к лестнице и, когда Филипп догнал ее, спросила раздраженно: – Слушай, неужели ты не можешь хоть раз в жизни не караулить меня, а пойти спать?!
У него не было сил сейчас ни спорить с ней, ни вообще разговаривать. Единственное, что хотелось – это добраться до постели и отключиться.
– Не могу.
– Нет, ну это невозможно, – прорвало вдруг ее. – Весь кайф ломается, когда я знаю, что ты где‑то под дверью торчишь!
Остаток пути до номера они проделали молча. Войдя, Филипп сразу отправился в спальню, забрал с одной из кроватей подушку и одеяло, вернулся в гостиную и кинул их на диван.
Краем глаза он видел, что баронесса стоит у двери с недовольным видом, но старался не смотреть на нее – авось, отвяжется.
Снял пиджак, повесил на спинку стула…
– Что ты молчишь, ну что ты все молчишь?!!! – заорала Амелия вдруг так, что он вздрогнул. – Сдохнуть от тебя можно! Ну скажи, скажи… Обзови меня как‑нибудь, у тебя это хорошо получается – давай, чего ты?!
– Слушай, чего тебе надо? – обернулся он. – Если этот тип тебя недотрахал, я‑то в чем виноват?! И сделай милость, не вопи – соседей разбудишь.
– Что хочу, то и делаю! А он, по крайней мере, разговаривать по‑человечески умеет и не молчит все время, как какой‑то придурочный зомби!
– Да уж, – не удержался и съязвил Филипп, – удивляюсь, как у тебя уши от его болтовни в трубочку не свернулись.
Повернулся к дивану, чтобы постелить.
Даже не шорох сзади – какое‑то шестое чувство помогло ему увернуться, и нацеленный в спину кулак просвистел мимо цели. Он перехватил Амелию за запястье, развернул к себе.
– Ты что – чокнулась?!
Вместо ответа она стукнула его свободной рукой по боку – он ухватил и эту.
– Не смей! – она отчаянно извивалась и выкручивалась. – Не смей отворачиваться… гад… когда я с тобой разговариваю! – Лягнула его в голень.
– Ах ты… – увернувшись от удара коленом, Филипп притиснул ее спиной к стене, прижал брыкающиеся ноги. – Дура ненормальная!
Ну и что теперь с ней делать – сунуть под холодный душ? Или просто подержать чуток – авось, поостынет и опомнится?
Не был он готов лишь к одному: к тому, что Амелия внезапно перестанет вырываться – стремительно потянется к нему и проведет влажным кончиком языка по его нижней губе.
Не ожидал Филипп и того, что сделал с ним этот жест – банальное выражение «закипела кровь» подходило лучше всего: его тело, все, до последней клетки, в один миг превратилось в комок первобытной, неконтролируемой похоти.
Амелия изогнулась и потерлась об него бедрами, рассмеялась коротким чувственным смешком. Все поняла, разумеется, все уже поняла, еще бы ей было не понять!
Нет! Ни за что, сука проклятая!
Он рывком оттолкнулся от нее и отступил на шаг, оставив ее стоять у стенки. Отступил еще, пытаясь восстановить дыхание, и наконец сказал, сам зная, что голос его звучит хрипло:
– Не смей меня трогать!
Губы Амелии растянулись в вызывающей усмешке.
– А если все‑таки тро‑ону? – произнесла она нараспев и сделала маленький шажок в его сторону. – Что – взорвешься, да?!
– Если ты посмеешь снова на меня с кулаками лезть, – он сделал вид, что не понял намека, – то я просто сниму ремень и тебя выдеру так, что ты потом неделю сидеть не сможешь!
– Тебя, похоже, совсем спермотоксикоз замучал, что ты такой озверевший! – с губ Амелии не исчезала усмешка.
Филипп смерил ее взглядом.
– Удивляюсь я, – медленно начал он, – как это ты, с твоими мозгами в передке – и такое умное слово выучить сумела?!
Повернулся к дивану и начал остервенело раздеваться. В конце концов, с какой стати он должен стесняться особы, которая позволяет себе фланировать перед ним нагишом? Краем глаза Филипп видел, что Амелия стоит и смотрит на него зло набычившись.
Раздевшись до трусов, он прошел мимо нее в ванную и едва ступил под душ, как в дверь грохнуло – похоже, били ногой.
– Сам дурак! Урод чертов недоделанный!.. – донеслось до него сквозь шум воды.
Филипп покачал головой и включил воду посильнее, чтобы заглушить продолжение монолога.
Следующие несколько дней Амелия, если не считать коротких распоряжений вроде: «Поверни налево» и «Здесь останови», вела себя так, будто Филиппа вообще не существует. Хотя сделать это, проживая в двух соседних комнатах, было сложно, но она как‑то ухитрялась.
Завтрак госпожа баронесса заказывала только для себя, Филиппу приходилось перезванивать после нее и заказывать себе отдельно (привозил потом все один и тот же официант на одном и том же сервировочном столике); не пыталась больше заговаривать с ним на посторонние темы и даже не совала ему пакеты с покупками в магазине – словом, демонстративно его не замечала.
Филиппа это вполне устраивало.
История с австралийцем продолжения не получила, и не по вине самого парня.
В воскресенье, вскоре после того как баронесса вернулась днем в номер, чтобы привести себя в порядок после верховой прогулки по Венскому лесу, в дверь постучали. Открыв, Филипп обнаружил в коридоре австралийца.
Бедняга не ожидал, что ему откроет мужчина – улыбка на его лице сменилась столь откровенной растерянностью, что Филиппу стало его даже жалко.
– Я… кажется… – начал он.
– Ждите, – сказал Филипп и захлопнул дверь, отправился в спальню и сообщил:
– Там пришел этот… австралиец с пятого этажа.
– Скажи, что меня нету, – распорядилась Амелия, сидевшая в расстегнутом халатике на постели и подкрашивавшая розовым лаком ноготки на ногах.
– И не подумаю, – ответил Филипп. – Отшивать твоих любовников в мои обязанности не входит.
Вернулся в гостиную, сел на диван и включил телевизор.
Амелия пронеслась к двери минуты через три, одетая уже более‑менее прилично; впустила австралийца, провела его за собой в спальню, говоря на ходу:
– Извини, что заставила тебя ждать. А, не обращай внимания – это мой телохранитель. Предан, как пес, но манер, конечно, никаких…
Показалось – или на последних словах она слегка повысила голос?
Филипп сделал телевизор погромче, но краем уха продолжал слышать доносившиеся из спальни фразы в духе сентиментальных романов: «Это был минутный порыв… Ты должен понять… Мой муж…».
«Еще и покойника‑мужа приплела!» – не смог сдержать он усмешку.
Через четверть часа австралиец вымелся с кислым видом. Вечером он прислал цветы – нежно‑розовые розы. Амелия аккуратно поставила их в вазу.
Глава пятая
В Вене Амелия была явно не в первый раз и вела себя не как туристка. Разве что посетила представление в Испанской школе верховой езды, в остальном же ее времяпрепровождение не намного отличалось от обычной жизни в Мюнхене: все те же бесконечные бутики, аукционы, бары и дискотеки.
Правда, нужно отдать баронессе должное: вела она себя вполне прилично и ни разу не напилась так, чтобы пришлось волочить ее домой. Да и «минутных порывов», подобных истории с австралийцем, больше не наблюдалось. Разумеется, в какой бы бар или ночной клуб она ни пришла, мужчины немедленно и весьма активно пытались составить ей компанию: как же, такая красотка – и одна! Но Амелия, если и не отшивала кавалера сразу, то все ограничивалось лишь дозволением угостить даму коктейлем или разок‑другой пригласить потанцевать.
Пошла вторая неделя их пребывания в Австрии.
Едва Филипп успел припарковаться на стоянке возле очередного ночного клуба, как Амелия, даже не взглянув на него, выскользнула из машины и устремилась ко входу. Он запер машину и неторопливо двинулся следом.
От ближайшего будущего он не ждал ничего нового: сейчас она выберет себе столик поближе к эстраде, он же, скорее всего, устроится у стойки. Амелия выпьет коктейль или два, потом пойдет танцевать… Уйдут отсюда они часа в два ночи, потом, если ей еще что‑нибудь не взбредет в голову, можно будет поехать в отель и поспать. И надо не забыть, вернувшись, позвонить Эдне – в Бостоне к тому времени уже будет вечер.
Золотистая грива Амелии маячила в нескольких шагах впереди. Упустить ее из виду Филипп не боялся – на своих пятидюймовых каблуках баронесса едва ли могла бы затеряться в самой густой толпе.
Войдя в вестибюль, она остановилась у зеркала, поправила волосы…
– Мелли! – раздался вдруг удивленный возглас совсем рядом.
Что это обращаются к Амелии, Филипп понял лишь, когда она резко обернулась. У соседнего зеркала, пристально глядя на нее, стояла молодая шатенка в синем открытом платье.
– Мелли? – прищурившись, словно не веря собственным глазам, повторила она. – Я глазам своим просто не верю! Вот уж не думала, что тебя здесь встречу!
– Я… – Амелия запнулась. – Я… – оглянулась, встретилась глазами с Филиппом и сделала то, чего он меньше всего ожидал – шагнула к нему и схватила его за руку.
Губы шатенки скривились в странной улыбке – будто она услышала веселую, но не слишком приличную шутку.
– Ну, познакомь же нас! Кто это? Твой…
– Это мой жених! – решительно сказала Амелия.
– Но имя‑то у него, наверное, есть? – рассмеялась женщина. – Или ты еще не успела…
– Филипп, познакомься, это Катрин Данхем, – баронесса небрежно повела подбородком. – Мы с ней вместе в школе учились. Катрин – это Филипп Берк.
– Здравствуйте, Фили‑ипп, – мурлыкнула Катрин, смерив его цепким взглядом. – Только я уже давно не Данхем, а Робинсон – разве ты этого не знала, Мелли?! Впрочем, чего мы тут стоим? Пойдемте за наш столик! Филипп, надеюсь, вы не против?
Он неопределенно пожал плечами. На самом деле, если бы от него действительно что‑то зависело, он предпочел бы побыстрее увести свою «невесту» из этого ночного клуба – настолько ему не нравилось ее непонятное поведение.
– Представляю, как Брайан удивится! – продолжала Катрин. – Ты помнишь Брайана? Впрочем, как ты могла запомнить, ведь в нашем выпускном классе было… восемнадцать, кажется, мальчиков?
– Так он что – тоже здесь? – переспросила Амелия. Кому‑то ее улыбка и могла бы показаться дружелюбной, но Филиппу она напомнила ту, с которой баронесса когда‑то всадила ему в ладонь горящую сигарету. – Как интересно! Ну пойдем, показывай, где ваш столик! – Она стремительной походкой направилась в зал.
После секундного замешательства Катрин догнала ее.
– Вон, справа, у колонны!
Из‑за столика навстречу им привстал высокий мужчина. Его можно было бы назвать привлекательным, если бы не чересчур полные, какие‑то телячьи губы. В первый момент он не узнал Амелию и улыбнулся ей так, как улыбаются красивым женщинам. И лишь потом улыбка сползла с его губ, на лице проступило удивление; глаза метнулись в сторону жены.
– Брайан, посмотри! – воскликнула Катрин. – Это же Мелли. Да… то есть Каланча Мелли! Надеюсь, ты не обижаешься на это детское прозвище, Мелли? Тебя ведь тогда так все называли… Садись вот здесь!
– Здравствуй, Брайан! – рассмеялась Амелия. Шагнула к мужчине, прикоснулась губами к его щеке и, весело и чуть снисходительно улыбнувшись, обернулась к шатенке: – Надеюсь, ты не возражаешь, Катрин? Мы ведь с твоим мужем старые друзья…
Ситуация была чревата скандалом. Причем скандалом публичным, с воплями и битьем посуды.
Обе женщины терпеть друг друга не могли – это было очевидно. За один столик они, похоже, сели лишь для того чтобы с удобством наговорить друг другу гадостей, и теперь, маскируя ненависть за сладкими улыбочками, вели светскую беседу, напоминающую поединок рапиристов: укол… еще укол… уход в оборону – и снова укол.
Но внешне разговор выглядел вполне мирно:
– Мы с Брайаном решили отпраздновать здесь, в Европе, девятую годовщину нашей свадьбы, – соловьем заливалась Катрин. – Две недели в Вене и две в Париже. Вы бывали в Париже, Филипп?
– Да, – коротко ответил он.
– Филипп учился в Сорбонне, – не преминула сообщить баронесса.
– Правда?! – шатенка сделала большие глаза. – А я думала, что он какой‑нибудь спортсмен! Не обижайтесь, Филипп, обернулась она с любезной улыбкой. – Дело в том, что Мелли в школе очень интересовалась спортом, даже в группе поддержки школьной футбольной команды состояла. Туда только с шестнадцати лет брали, но для нее сделали исключение – так за нее все ребята просили!
«Оружием» Катрин были намеки (а в том, что большинство этих милых воспоминаний суть намеки, Филипп не сомневался) на какие‑то эпизоды из школьного прошлого Амелии. Баронесса же «побивала» соперницу рассказами о том, чего она достигла за эти годы.
Едва Амелия заявила, что по поводу встречи хорошо бы выпить шампанского, как Катрин немедленно воскликнула:
– Мелли, ты же раньше предпочитала джин! Помнишь, в баре на перекрестке…
– Сомневаюсь, что в этом клубе можно найти настоящий «Бомбей Сапфир»! – парировала удар баронесса. – Я его обычно заказываю у поставщика бельгийской королевы.
Стоило Катрин пуститься в воспоминания о каком‑то «соревновании», как Амелия ловко перевела разговор на круиз, который совершила этим летом на своей яхте. Туда же ухитрилась приплести и упоминание о покойном муже‑бароне: «Я разве не говорила, что я теперь баронесса фон Вальрехт?!» Сообщение же о том, что Брайан стал партнером в риэлторской фирме, вызвало у нее томный вздох: «Ах, эти риэлторы! Когда я строила виллу, они полгода не могли подобрать участок, который бы меня устроил!»