Вот и Козимо Медичи, когда стал расписывать капеллу в своем новом доме, пригласил не фра Филиппо, а Беноццо Гоццоли – его манера, оказывается, больше нравится хозяину Флоренции. Те, кто видел ее, говорили, что написанная им фреска, изображавшая шествие волхвов на поклонение младенцу Христу, больше походит на миниатюру из древней рукописи: краски яркие, так и режут глаз, портреты членов семейства Медичи изрядно приукрашены, и о реальной жизни в этой фреске ничего не напоминает. А все потому, что старый Козимо ничего не понимает в живописи. С него было достаточно того, что Гоццоли – ученик фра Анджелико, который остается для старика непререкаемым авторитетом. Известно же, что, когда Козимо предается благочестивым размышлениям, он удаляется в «свою» келью в монастыре Сан-Марко, расписанную фра Анджелико. Говорит, что эти фрески действуют на него успокаивающе. Выбором Козимо были недовольны не только Липпи, но и многие его коллеги. А может быть, причиной этого недовольства была всего лишь зависть? Ведь после росписи капеллы Медичи у Гоццоли отбоя не было от заказчиков.
Что же касается Сандро, то он, хоть и не был аристократом, все-таки стоял на стороне Гоццоли. И не только потому, что каждый живописец вправе писать, как ему нравится, но и потому, что ему самому больше нравится такая живопись. Ему по душе фигуры стройные или же, используя модное сейчас во Флоренции слово, грациозные. Некоторые мастера высказывают убеждение, что и безобразное можно изобразить так, что оно будет восприниматься как прекрасное. Но он твердо убежден, что толстый человек безобразен, и ничто его красивым не сделает. Все потешаются над его братом Джованни, который располнел до безобразия. Все уже забыли, что он Филипепи, и зовут его только Боттичелли – «бочонком». Сандро тоже начинают окликать этим прозвищем, и он с ужасом замечает, что действительно раздается в ширину – похоже, полнота в их роду дело наследственное. Теперь всем одеяниям он предпочитает плащ, скрывающий фигуру. Он завидует тем, у кого мускулистое, поджарое телосложение – это, по его мнению, действительно красиво. Произведений Гоццоли он еще не видел – да и как их увидишь, ведь в дом Медичи он не вхож. Но по рассказам он уверен, что мастер, которому завидуют и при этом осуждают, действительно создал замечательную фреску.
Об этом он, конечно, вслух не говорит. Да никто и не интересуется его мнением – он всего лишь ученик и должен будто губка впитывать то, чему его учат многоопытные и мудрые мастера. Но не так легко разобраться, где же истина. Большинство гостей Липпи придерживаются мнения, что нечего потакать устаревшим вкусам аристократов, которых не так уж и много во Флоренции. Нужно в большей степени следовать натуре, изображать все так, как оно есть в действительности. Только в этом смысле можно поучиться у древних, а в остальном до всего нужно доходить собственным умом. Это и понятно – картин от римлян и греков не сохранилось, наставлений по живописи тоже. Одни скульптуры да надгробия, но этим пусть занимаются скульпторы. Приводится довод: раз природа создана Богом, то она прекрасна; изучая ее, можно понять божественный замысел.
Труды Леоне Баттисты Альберти по теории искусства читали почти все живописцы. Полезного в них, конечно, много – например призыв к познанию телесных пропорций. Но разве только они важны в живописи? У нее есть свои законы. Пропорциям придают чрезмерное значение те живописцы, которые получили знания от скульпторов – например Антонио Поллайоло, учившийся у Гиберти. От него только и можно услышать: живописец обязан знать анатомию. Об этом не устает твердить и его младший брат Пьетро – одногодок Сандро, эхом вторящий своему брату. Поговаривают, что они тайно режут трупы, чтобы понять строение человеческого тела. Сандро воспринимает это с ужасом. Не только потому, что это запрещено церковью – ибо куда же вернется душа в день Страшного суда? Перед его глазами вновь встают ободранные туши, которые ему в детстве показал на бойне отец, и уже от одного этого воспоминания становится не по себе. Липпи однажды сказал по этому поводу: самое прекрасное в человеке – это кожа. Сдери ее и, кроме крови, слизи и разной гадости, ничего не увидишь. И, пожалуй, учитель прав – разве нельзя понять строение человека по его внешнему виду?
И еще один ученик Гиберти иногда посещает мастерскую Липпи, но этот «сдвинулся» на другом – на перспективе. Это Паоло Уччелло, который старше их всех – он родился еще в прошлом веке. Позже его станут считать одним из основоположников флорентийской живописи, а сейчас воспринимают как чудаковатого старика. Он редко выходит из дома, рисует мало, всем другим сюжетам предпочитая битвы. Сейчас, когда большинство живописцев стремятся к реальности, а многие из них и в самих битвах участвовали, они только пожимают плечами, глядя на его картины. Все в них неестественное; люди и кони походят на марионеток, которых дергают за ниточки. Может быть, он и добился своей цели, придал фигурам объемность, но иллюзии жизни в его творениях нет. Теперь он бьется над другой задачей: сидит у мольберта и размышляет о том, что такое перспектива. Как рассказывают, его несчастной жене с большим трудом удается оторвать супруга от этих размышлений, чтобы накормить его. Но и сидя перед тарелкой супа, он то и дело вскакивает из-за стола, носится по комнате и кому-то доказывает: «Это великая вещь – перспектива!» Но жена, конечно, не тот собеседник, который нужен Паоло. Вот поэтому он иногда и появляется в мастерских своих коллег. Спрашивать его мнение о картинах совершенно бесполезно. В голове у него была только одна перспектива, и о ней он мог говорить часами, не замечая, что во многом его коллеги уже опередили его: в светотени, в моделировании фигур да и в передаче той самой перспективы. Но слушать его было интересно и во многом поучительно, как всякого размышляющего над важными проблемами человека.
Как сожалел впоследствии Сандро, что в годы своего ученичества он не завел по примеру старших товарищей памятной книжки, в которую бы заносил самое полезное из услышанного! Он был молод и самоуверенно полагался на свою память – как потом оказалось, не столь уж блестящую. А ведь такие книжки он видел у многих живописцев, в том числе и у Липпи. Прочитать их, правда, непосвященному было невозможно, ибо писались они тайнописью, известной только хозяину. Каждый изобретал свой метод: или сдвигал на несколько порядков буквы алфавита, или же прибегал к крестикам и завитушкам – словом, у кого на что фантазии хватало. Эти книжки, как и наборы рисунков, передавались по наследству – сыну или племяннику, если они также избирали ремесло живописцев, или же любимому ученику, что нередко сопровождалось условием принять фамилию мастера.
Своим учеником Липпи мог быть доволен: уже за первые три года он постиг больше, чем другие усваивали за пять. У Сандро было то, что обычно называют даром Божьим. Он уже вполне освоил манеру фра Филиппо, и тот без всякой опаски привлекал его к изготовлению многочисленных Мадонн, которые он по тем или иным причинам не мог написать сам или просто не имел охоты работать над ними. Только знаток мог отличить работу ученика от творения мастера. Даже Серральи иногда заблуждался, когда ему приносили на продажу Мадонн из мастерской Липпи. Впрочем, ему было важно лишь продать их, а не оценивать мастерство художников. Понемногу торговец богател, отправляя картины в другие города Италии и даже за Альпы. Серральи одним из первых распознал веяние времени – флорентийская живопись входила в моду.
Так Сандро достиг того, о чем когда-то мечтал – научился писать Мадонн. Он работал больше других, и вряд ли кто-либо мог теперь упрекнуть его в отсутствии усидчивости. Он постиг многие тайны живописи, но по-прежнему всем сюжетам предпочитал Мадонн, которых изображал с такой любовью и благоговением, словно это были портреты любимой. Неужели его не интересует ничто другое? Конечно, рисуя Мадонн, во Флоренции можно прожить: их любят помещать в семейных капеллах, и в богатых домах их изображения можно увидеть почти в каждой комнате. Мадонна явно потеснила святого Иоанна в качестве покровителя Флоренции. У нее просят заступничества и избавления от бед.
И все же Липпи удивлялся поведению своего ученика: похоже на то, что все забавы юности для него чужды. Женщин он сторонился, и этого фра Филиппо понять не мог. То ли он просто стеснялся, не зная, как к ним подойти, то ли поверил тому, что ему с детства вбивали в голову: женщина – это приманка Сатаны. Как бы там ни было, а для нынешней Флоренции его поведение было довольно странным. Вот кому пристало быть монахом, и Липпи недоумевает, почему эта мысль не приходит в голову Сандро.
Его упорство даже немного раздражает учителя. Напрасно говорят, что у Сандро покладистый характер – Липпи не раз убеждался, насколько его ученик упрям. Знает ведь все и о перспективе, и о пропорциях, но всякий раз норовит сделать по-своему. По его мнению, так красивее. Говорить с ним на эту тему – напрасно тратить время. Ответ один: разве он, Липпи, не учил его, что художник свободен в своем творчестве и в выборе средств? Что ж, так и есть. Филиппо и сам сейчас в поиске – вспомнил о раздумьях Мазаччо о роли красок в передаче объемности фигур и пытается проверить это на практике. У Сандро его опыты любопытства не вызывают. У него на этот счет собственное мнение: он приверженец четкой линии.
Впрочем, у Липпи сейчас собственных забот хватает и ему не до Сандро. Фрески в Прато он в конце концов завершил и теперь ищет новый заказ, чтобы он ни в чем не уступал исполненному, но таких заказов во Флоренции нет. Ко всему прочему, в 1464 году город вновь посетила чума. Здесь уже не до фресок; Мариано усердно молится святому Себастьяну, надеясь, что и на этот раз он отведет от родных «черную смерть». Город вновь охвачен великим страхом. Те, у кого есть возможность, покинули Флоренцию и живут в своих виллах, несмотря на то, что еще очень холодно и весна в свои права не вступила. Но на сей раз чума свирепствовала недолго – покатилась куда-то дальше. Как только все свободно вздохнули, разнесся новый тревожный слух: умирает Козимо Медичи.
Для Липпи это известие похуже, чем известие о чуме. Умрет Козимо – он лишится своего покровителя. Правда, в последние годы он старался пореже бывать в доме на виа Ларга. Причиной было то, что фра Филиппо, несмотря на все свои «шалости», все-таки оставался добрым католиком и всячески избегал компании, которая собиралась в доме Козимо, всех этих философов и беглых греков, которые, того и гляди, вовлекут в какую-нибудь ересь. Другим это, может быть, и сойдет с рук, а ему, снявшему с себя сутану, придется туго. На него и так все время показывали пальцем. Несмотря на все это, фра Филиппо был уверен, что всегда может рассчитывать на заступничество «Отца отечества»: он в обиду не даст, а если нужно, то и посодействует получить новый заказ или даст в долг денег до лучших времен, как это уже не раз бывало. Умрет Козимо, и никакое мастерство Липпи не поможет – его же собственные коллеги быстро сживут его со света с помощью дорогих сограждан. Если бы удалось найти заказ вне Флоренции, покинуть ее хотя бы ненадолго!
Не только фра Филиппо пребывал в беспокойстве: почти вся Флоренция была охвачена им. Смерть Козимо влекла с собой большие перемены. Каждое утро у дома Медичи собиралась толпа, чтобы узнать новости. Может быть, «Отцу отечества» стало лучше? Нет, изменений в лучшую сторону не наступало – Козимо все так же сидел в своем любимом кресле, закрыв глаза. Он почти не открывал их, говоря, что привыкает к той мгле, которая скоро окружит его. Болезнь пришла к нему еще в прошлом, 1463 году, когда умер его старший сын Джованни. С самого детства Козимо прочил его в свои преемники, упорно готовил на эту роль и был рад, что сын похож на него и деловой хваткой, и умом, гибким и хитрым. Но безжалостная смерть унесла Джованни, и теперь ему придется передать судьбу рода и Флоренции младшему сыну Пьеро, прозванного в народе 7/ Gottoso – «Подагриком».
Пьеро с детства был болезненным; кроме подагры, он страдал множеством других хворей. От одной из них у него странным образом раздулась шея, он не мог долго держать поднятыми веки, и его глаза были почти все время закрыты. Но если у его отца эти полузакрытые глаза означали погружение в раздумье, – так его часто изображали художники, – то о Пьеро этого нельзя было сказать. Кроме того, он очень быстро уставал и явно не мог справиться с делами города, которые становились все сложнее и запутаннее, ибо в последнее время Козимо почти не занимался ими. Нет, такой человек, как Пьеро, никогда не сможет обрести авторитета и власти своего отца! Таково было всеобщее мнение, и предстоящая борьба за власть между богатыми семействами волновала флорентийцев. Мирно она еще никогда не кончалась. Уже объявился и первый претендент – Лука Питти, тот самый, который совсем недавно построил себе дом-дворец на склоне холма в Верхнем городе и во всеуслышание заявлял, что со смертью старейшины Медичи главенство Нижнего города кончится. Знал ли об этом Козимо, у которого повсюду были свои соглядатаи? Может быть, и знал, но у него уже не было сил, чтобы начать борьбу с Питти. Года два назад устранение претендента не составило бы для него труда, но теперь…
В конце июля в городе стало известно, что Козимо уже несколько раз призывал к своему ложу Пьеро и часами беседовал с ним. Он рассказывал сыну о своей жизни, подробно разъясняя, почему он в тех или иных случаях поступал так, а не иначе. Козимо, видимо, раскаивался, что прежде почти все свое внимание уделял старшему сыну, и теперь в оставшееся ему время торопился наставить младшего. Стало известно и то, что в советники Пьеро старый Козимо назначил Диотисальви Нерони. Это решение окончательно убедило флорентийцев в том, что могучий разум старого Медичи ослаб. Почти все в городе знали, что Нерони давно уже переметнулся на сторону Питти. Неужели «Отец отечества» не ведает этого? Почему он доверил и своего сына, и свое имущество этому человеку без чести и совести? Сандро не раз видел Нерони, и тот ему не нравился, как и многим во Флоренции. Удивлялись, что нашел в нем Козимо, отлично разбиравшийся в людях. Ведь вся натура этого человека была прямо-таки написана на его лице: на губах вечно играет ироническая улыбка, а в глазах глубоко затаились злоба и зависть – те качества, которые, по мнению Липпи, делают человека способным на самые бесчестные поступки.
1 августа 1464 года Козимо Медичи умер. Флоренция искренне скорбела о нем. Для нее он действительно был «Отцом отечества». Все обвинения были забыты. Говорили о том, как много он сделал для родного города, не жалея ни денег, ни сил. Вспоминали и о том, как он пожертвовал самым дорогим для него – драгоценной рукописью Тита Ливия, которую подарил Фердинанду Испанскому, избавив тем самым Флоренцию от войны с Неаполем. Многое припоминали и многое теперь прощали старому Козимо. Филиппо Липпи с учениками был на похоронах своего благодетеля и вернулся оттуда мрачнее осенней тучи. Необходимость покинуть Флоренцию теперь стала для него более чем реальной. Ничего хорошего от Пьеро он не ожидал.
Сандро и предположить не мог, что происходящие в городе события уже в следующем году затронут его. Кто он был такой, чтобы судьбы сильных мира сего могли оказать воздействие на его судьбу? Всего-навсего ученик живописца, о самом существовании которого знали немногие. Суматоха, охватившая Флоренцию весной 1465 года, его вроде бы никак не касалась. Новый правитель Пьеро Медичи вдруг решил приумножить богатство своей семьи и начал скупать земельные участки вокруг Флоренции. Этот способ надежного помещения капиталов подсказал ему Нерони. Совет, данный Пьеро избранным его отцом-наставником по финансовым делам, на первый взгляд был разумен. Флоренция задыхалась в тесноте; многие богачи, да и не только они, приобретали землю вне городских стен. Там возводились виллы, разбивались парки и сады. Вошло в моду жить за городом, изображая из себя пастухов и пастушек. Поэты взахлеб воспевали прелести сельской жизни, а земля день ото дня поднималась в цене.
Лишь значительно позже открылось, что план привлечь внимание к земельным спекуляциям был разработан Нерони вместе с Лукой Питти и преследовал совершенно иную цель, чем приумножение богатства Медичи. Чтобы приобретать участки, требовались наличные деньги, причем немалые. Получить их можно было, только востребовав с должников кредиты, на которые был так щедр Козимо. И Пьеро сделал это, не задумываясь о последствиях. Началось массовое разорение мелких купцов и ремесленников. Мариано готов был рвать волосы на голове – даже он понимал, что Пьеро делает чудовищную глупость. Ни один здравомыслящий банкир не будет вкладывать все свои деньги в предприятие, которое, может быть, и принесет ему прибыль, но в отдаленном будущем. Дело кончится плохо, предрекал Филипепи, Пьеро не знает нрава флорентийцев. Своим требованием возвратить кредиты он только восстановит против себя сограждан. Мудрый Козимо, наверно, переворачивается в гробу!
Разорение коснулось и живописцев, особенно тех, кто не мог прожить своим ремеслом и в качестве подспорья открывал лавки или строительные конторы. Да и те, кто побогаче, также страдали от необдуманных действий Подагрика. Число заказов резко сократилось – денег на картины у горожан теперь не было. Покинул город старый Паоло Уччелло, которому предложили перебраться в Урбино, и он с радостью согласился. За ним потянулись и другие: благо в Италии есть множество князей, которые стремятся, подражая королям и папам, окружить себя придворными поэтами, живописцами, архитекторами. Липпи предложили перебраться в Сполето, чтобы писать фрески в местном соборе. Он решил ехать – дальнейшее пребывание во Флоренции ничего ему не давало. Вот закончит очередную Мадонну и тронется в путь. Он предлагал и Сандро отправиться вместе с ним, но тот не пожелал оставлять Флоренцию. В самом деле, кому он, безвестный ученик, нужен на чужбине? К тому же он даже представить себе не мог, как будет жить вдали от родного города.
Недовольство Подагриком все больше росло. Флоренция бурлила. Нужно было совсем немного, чтобы это недовольство выплеснулось на улицы города, и тогда Пьеро несдобровать. Нерони успокаивал его: ничего не случится, разве он не знает своих сограждан? Поболтают и успокоятся, как не раз уже бывало. Но сомнения закрадывались в сердце Пьеро. Так ли это? Разве отец не предупреждал его, как опасно вызывать недовольство граждан Флоренции – очень быстро оно перерастает в ненависть. Поразмыслив над этим и посоветовавшись с друзьями, он отказался от своей затеи. Город немного поутих, но семена недоверия были уже посеяны и дали всходы. Липпи не был уверен в том, что Подагрик не совершит еще какой-нибудь глупости, и своего решения уехать в Сполето не изменил. Все, что он мог дать Сандро, он ему дал. Он не в обиде, что ученик покидает его – рано или поздно это должно было случиться. Главное, чтобы он шел дальше и подобрал себе учителя, который бы помог ему в этом.
Такого наставника Сандро уже присмотрел – это был Андреа дель Верроккьо. Сандро знал его еще по тем временам, когда он своим ремеслом не мог даже заработать на штаны. Может быть, именно по этой причине он брался за все. Талантом Верроккьо, безусловно, обладал, что признавал и Липпи, и это помогло ему достигнуть совершенства и в живописи, и в скульптуре, и в ювелирном деле. Живописью, впрочем, он занимался от случая к случаю, хотя и был превосходным рисовальщиком. В тот год, когда вся Флоренция была вне себя от поступка Подагрика, он завершил статую библейского героя Давида. Скульптура снискала всеобщую похвалу, и это способствовало тому, что когда в этом же 1465 году умер великий Донателло, Андреа был провозглашен первым скульптором Флоренции.
Слава, которой Верроккьо так долго ждал, наконец пришла к нему. Он мог теперь расширить свою мастерскую, набрать побольше учеников и подмастерьев. Когда Липпи собрался покинуть Флоренцию, Сандро посетил Верроккьо и продемонстрировал ему свое незаурядное мастерство во владении линией. Верроккьо по достоинству оценил это умение и был не против того, чтобы Сандро перешел в его мастерскую. Возможно, он намеревался сделать из него не только художника, но и скульптора. Но возня с глиной и металлом мало привлекала Сандро. Что его влекло к Верроккьо, так это ходившая среди живописцев молва, что Андреа – непревзойденный мастер в передаче красками объемности фигур. Этому мастерству Сандро хотел научиться у него в первую очередь. Они договорились, что как только Липпи покинет Флоренцию, Сандро станет помощником Верроккьо.
Но отъезд Липпи задерживался. Фра Филиппо собирался уехать весной следующего, 1466 года и спешил завершить те немногие заказы, которые у него еще оставались – ведь из Сполето не так легко ездить во Флоренцию, как из Прато. Его мастерская почти обезлюдела, многие ученики и подмастерья ушли, но Сандро считал себя не вправе покидать учителя в это трудное для него время. Во Флоренции между тем было спокойно. Уже отпраздновали Рождество и ожидали праздника Пасхи. Сторонники Питти вроде бы притихли, Подагрик занимался устройством своих дел и восстановлением того доверия сограждан, которое он чуть было не разрушил. Теперь он вел себя более осторожно.
У Сандро было мало времени, чтобы вникать в городские дела. Напряженная работа в мастерской не давала ему возможности тратить время на беседы и встречи – а как еще узнаешь новости? Мариано болел и теперь больше размышлял о своей душе и о предстоящей продаже своей мастерской, чем о делах семейства Медичи и его соперников. Поэтому колокольный звон, донесшийся с площади Синьории, и топот толпы, бегущей на площадь с криком: «Парламенто! Парламенте!» – оказались для Сандро неожиданными, к его изрядному стыду: будь он настоящий флорентиец, заботившийся о судьбе родного города, он бы предвидел такое событие.
8 марта 1466 года скончался миланский герцог Франческо Сфорца. Сообщение об этой смерти Сандро пропустил мимо ушей, хотя во Флоренции о ней много говорили. Да и какое ему до этого дело? С герцогом он компании не водил и родственником его не был, поэтому не имел никаких причин сокрушаться по поводу его смерти. В Синьории, однако, разгорелись жаркие споры. Дело в том, что у Флоренции с миланским герцогом был договор, обязывающий Милан приходить на помощь Флоренции в случае нападения на нее Венеции или Неаполя. За это обязательство Флоренция выплачивала ежегодно Сфорца значительную сумму. Теперь встал вопрос, платить ли эту сумму сыну покойного герцога Галеаццо Сфорца. Пьеро говорил: ради безопасности города это надо сделать. Питти был против: зачем платить, если Флоренции сейчас никто не угрожает?
К соглашению прийти никак не удавалось, и противник Подагрика увидел в этом благоприятный шанс свалить Пьеро. Нет ничего опаснее, чем покушение на кошельки сограждан – в прошлом году Подагрик уже смог убедиться в этом. По Флоренции снова поползли слухи, что Медичи стремятся разорить город. Деньги, которые собирались выплатить Милану, полезнее израсходовать на нужды Флоренции! Питти счел, что для него наконец-то настал благоприятный момент. Нужно обратиться к народу – созвать парламент. Страсти накалялись. Прошел слух, что на Пьеро готовится покушение, когда он будет возвращаться в город со своей загородной виллы. И вот тогда ударил колокол.
Площадь Синьории встретила Сандро бешеным гвалтом. Сейчас ему как полноправному гражданину в первый раз предстояло решать, как следует поступить Флоренции. Но разве можно что-либо разобрать в этом гаме и составить собственное мнение? В толпе шныряли агенты и Медичи, и Питти. Одни убеждали: незачем бросать деньги на ветер, другие пугали: Венеция вооружается и не сегодня, так завтра нападет на Флоренцию, если та останется без союзника. Прав Питти – нет, прав Медичи! Все больше на площади тех, кто считает, что Питти и его сторонники хотят выдать Флоренцию Венеции. Нет, не бывать такому! Смерть предателям и изменникам! Свобода Флоренции дороже денег! Наиболее ретивые уже бросились к городским воротам, чтобы закрыть их и не дать улизнуть тем, на которых сейчас обрушится народный гнев. Голосов тех, кто все еще поддерживает Питти, почти не слышно – они тонут в приветствиях Подагрику, патриоту родного города. В дверях Синьории появляется Пьеро, поднимая высоко над головой ключи от городских ворот. Он победил: судьба Питти и тех, кто выступал вместе с ним, передана народом в его руки, и он может делать с ними, что захочет. Достаточно одного его слова, и от них не останется и мокрого места.
Но Пьеро верен девизу Медичи: ничего сверх меры. Пусть решает суд! И площадь постепенно пустеет. Некоторые уходят разочарованными: Подагрик слишком мягок, разве так нужно поступать со своими врагами? У него ведь сегодня был шанс разом покончить с ними. Слабость властителя рождает противников так же, как падаль родит мух! Суд выносит свой приговор: ближайшие сторонники Питти и зачинщики смуты, в том числе и вероломный Нерони, изгоняются из Флоренции на двадцать лет. Сам Питти, поскольку за него просил Пьеро, остается в городе, но должен оплатить весь ущерб, который причинен республике смутьянами. И здесь Подагрик верен завету отца: сегодняшний враг может завтра стать твоим другом!
Глава третья
Академия праздных людей
Жизнь во Флоренции входит в нормальное русло, о происках Питти постепенно забывают. Да и что о нем говорить: штраф, наложенный на богатея судом, конечно, не разорил его окончательно, но значительно подорвал его могущество. Он теперь будет долго молчать. Липпи окончательно подготовился в дальнюю дорогу. Все его пожитки уложены на повозки, дом и мастерская проданы, и он наносит прощальные визиты коллегам и знакомым. Все они выражают сожаление, что такой великий мастер покидает город. Верный Диаманте изъявил готовность следовать за учителем. Фра Филиппо еще раз предлагает Сандро поехать с ним, но тот решительно отказывается. Его ученичество закончилось.
На следующий день после отъезда Липпи Сандро уже был в мастерской Верроккьо на положении подмастерья. Андреа был всего на девять лет старше Сандро и принадлежал к тому поколению живописцев, которые видели свою цель в создании нового искусства. В его доме мало говорили о символике церковной живописи, о параллелях между Ветхим и Новым Заветом. Это не слишком занимало молодых. И хотя и здесь весьма чтили Мазаччо и Липпи, но считали, что всё, что те могли, они уже сделали. Нужно идти дальше. Перспектива, пропорции, композиция, объемность фигур, способы передачи света и тени, изучение натуры… Все эти требования – соблюдать перспективу, знать анатомическое строение человеческого тела, овладеть мастерством композиции – Сандро воспринимал как стремление ограничить его свободу живописца. В этом подозрении таилось противоречие, которое позже развело двух мастеров в разные стороны. Сандро быстро усваивал все, что было новым в живописи, но часто это новое не устраивало его. Споры между учителем и учеником принимали все более ожесточенный характер.
Мастерская Верроккьо всегда была полна народу. Здесь обсуждали городские новости, спорили о мастерстве, перемывали кости собратьям живописцам. В этих спорах принимал участие и только что появившийся в мастерской ученик Леонардо, пришедший во Флоренцию из городка Винчи. В свои 13 лет он еще ничего не сделал в живописи, но уже рискует вступать в разговоры взрослых и высказывать свое мнение о вещах, в которых мало смыслит. Леонардо раздражал Боттичелли своим нахальством, но чего у него нельзя было отнять, так это любознательности, способности схватывать все на лету, вникать в самые сложные вопросы. Этот неисправимый спорщик вечно пытался докопаться до истины. Он был слишком большого мнения о себе и не скрывал своего стремления стать знаменитым художником, выше их всех. Но самым удивительным в этом мальчишке было то, что его стремление могло сбыться и почти никто не сомневался в этом. Бывают люди, излучающие какой-то флюид гениальности, и Леонардо принадлежал к их числу. В его талант как-то сразу поверил обычно недоверчивый Верроккьо. Да и Сандро, несмотря на всю свою неприязнь к заносчивому мальчишке, чувствовал, что рано или поздно тот действительно обгонит их всех. Быть может, он принадлежит к числу тех избранных, которым суждено разрывать оковы традиций. И Липпи, и даже Верроккьо обременены опытом прошлого, который всегда оказывается сильнее их, и они сворачивают на уже проторенный путь.
Здесь часто звучали споры и о том, что такое красота и насколько красиво то, что существует в действительности. Для Верроккьо это было само собой разумеющимся, для Сандро – нет. Он продолжал отстаивать свои взгляды и в пылу спора произнес фразу, которая надолго запомнилась молодому Леонардо, запала в память настолько, что спустя несколько лет он воспроизвел ее в записных книжках: «Если живописец не владеет в равной степени всеми элементами живописи, то он не является многосторонним художником; если он, например, не ценит ландшафтов и придает им лишь второстепенное значение, как наш Боттичелли, когда он говорит, что изучение ландшафтов – это пустая трата времени, поскольку прекрасный ландшафт можно увидеть уже в пятне, которое возникает на стене, если в нее бросить губку, смоченную различными красками». Да, Сандро продолжал считать: чтобы стать живописцем, недостаточно просто копировать все, что попадается на глаза, даже если делать это с величайшим искусством.
Работа в мастерской Верроккьо не могла продолжаться долго – это Сандро давно понял. Он горел желанием прокладывать собственные пути в живописи, но их было не так-то легко найти. Казалось, флорентийские живописцы уже исчерпали все возможности, все открыли и все предусмотрели. Сандро ищет нового у всех, кого он только встречает. Он легко сходится с самыми различными художниками и так же легко расходится с ними. То его видят у братьев Поллайоло, то он выслушивает поучения Уччелло о божественной перспективе. Перспектива сейчас, пожалуй, главное, что занимает живописцев Флоренции – одни ее признают, другие отвергают. В этих спорах невозможно понять, кто прав, а кто проповедует ложный путь.